Люция. Спасенная

Майнц, 1348 год. Черная смерть уносит сотни жизней. Лекарства нет, и нет надежды. Лишь Люция, молодая девушка, отваживается вступить в схватку со смертельной эпидемией. Она воспитана в приемной семье, где ей дали образование и пробудили интерес к медицине. Теперь Люция становится спасительницей для многих людей. Вместе с молодым целителем Клеменсом фон Трейстом, рискуя собственной жизнью, она сдерживает чуму. Но в самый разгар эпидемии девушка теряет верного спутника и возлюбленного Клеменса. В Майнце становится небезопасно. Люцию объявили ведьмой, и она должна бежать из города. Что ждет ее впереди, за пределами городских стен, там, где нет союзников и друзей? Встреча с любимым и спасение? Или испепеляющая правда о прошлом, которая отберет у нее надежду?..

Внебрачный ребенок

* * *

Внебрачный ребенок

Когда Рахиль вышла из дома семейства фон Метц, на нее стеной обрушился ливень. Она устало и равнодушно набросила на голову капюшон шерстяного плаща, понимая, однако, что это очень ненадежная защита от потоков воды, заливавшей в тот осенний вечер еврейский квартал города Майнца. Рахиль сделала первый неуверенный шаг, мгновенно погрузившись в сырость и темноту, и с тоской подумала о теплых, освещенных огнем камина покоях роженицы, которые она только что покинула. Но сегодня ей не суждено было провести тихий вечер в сухом помещении одного из лучших бюргерских домов города. Не успела она выкупать новорожденного Иезекиля и уложить его в колыбельку, как в дом семьи Метц робко вошла промокшая до нитки помощница кухарки.

– Повитуха еще здесь? Это срочно, моей хозяйке очень больно! Мы с хозяином, и кухарка тоже, боимся, что хозяйка умрет. Правда, мавританка говорит, что нет, не умрет, но она вечно из себя всезнайку строит… – Слова с такой скоростью срывались у девушки с языка, что она не успевала делать вдох и оттого хватала ртом воздух.

– Помедленнее. – Юдифь, кормилица, протянула вновь пришедшей полотенце, чтобы та вытерлась. Девушка, похоже, выскочила из дома совершенно неожиданно и не захватила с собой ничего, чем могла бы укрыться от дождя. Чепчик, словно промокший птенец, грустно сидел на ее кудрявых каштановых волосах. – Так быстро никто не умирает. Успокойся и расскажи нам еще раз, что стряслось. И вообще, кто тебя сюда прислал?

Но Рахиль уже все поняла. Как только девушка произнесла слово «мавританка», стало ясно: серьезно заболела Сара фон Шпейер. В конце концов, во всем Майнце только у одной еврейской семьи в прислугах ходила арапка: Вениамин бен Иуда фон Шпейер, торговавший с дальними странами, в прошлом году привез из Испании рабыню-мавританку – данной сделке предшествовал грандиозный скандал в городе-резиденции епископа. Подробностей скандала Рахиль так и не узнала, но мавританка по имени Аль-Шифа, очевидно, едва не угодила на костер инквизиции. С тех пор она выполняла разную работу у Шпейеров и в результате заслужила глубокое уважение Рахиль, когда помогала Саре во время ее последних родов и проявила себя как чрезвычайно умелая повитуха. Сама же Рахиль тогда задержалась у другой роженицы и пришла как раз вовремя, чтобы понаблюдать за работой Аль-Шифы. Пока другие женщины в доме толпились вокруг задыхающегося младенца, беспомощно разводя руками, мавританка ловко убрала слизь из его горлышка, вдохнула в легкие воздух – и малыш наконец смог издать свой первый крик.

После этого случая Рахиль частенько задумывалась – а смогла бы она спасти младенца, пользуясь своими обычными средствами? Как бы там ни было, она безоговорочно доверяла решению Аль-Шифы. Безусловно, ее мнение касательно нынешнего состояния Сары Шпейер верное. Но даже если сейчас жизни госпожи Шпейер ничего не угрожает, этот вызов к роженице сулил Рахиль еще несколько часов тяжкого труда. Разумеется, она будет сидеть рядом с Сарой и всячески поддерживать ее – а значит, собственной постели ей сегодня не видать. И если дождь не утихнет, она к тому же промокнет до нитки, пока доберется до дома Шпейеров.

Идя по темной и холодной улице, Рахиль тяжело вздыхала. Она недолго думала, прежде чем выбрать более короткий, хотя и более опасный путь к городскому дому Шпейеров, стоявшему на улице Шульштрассе. Ночью она предпочитала ходить по широким густонаселенным улицам, а не узким, извилистым улочкам района вокруг синагоги. Между маленькими лавочками и жилыми домами, где обитали не только иудейские семьи, но и несколько бедных христианских семей, укрылась парочка трактиров, которые пользовались дурной славой. Здесь часто собирались настоящие отбросы общества. Возможно, городская стража следила бы за этими трактирами пристальнее, если бы они не были расположены в самом сердце еврейского квартала: стражу совершенно не заботила безопасность бюргеров иудейского происхождения. Если мужчина с полным кошелем денег или даже беззащитная женщина в неурочный час окажутся поблизости «Синих медведей» или «Золотой прялки»… ну что ж, сами виноваты!

Рахиль, которой из-за ее рода деятельности частенько доводилось выходить на улицу по ночам, снова и снова задавалась вопросом: почему еврейский квартал Майнца ничем не огорожен, в отличие от большинства других городов? Иногда ей хотелось окружить себя защитными стенами, хотя, конечно, она знала: когда в город приходит беда, людям ее веры укрыться все равно негде. Вспыхнет ли эпидемия, пожар, придет ли особенно сильный неурожай – во всех своих бедах жители города охотно обвиняли иудеев. И если толпа христиан врывалась в иудейское гетто, стены уже не давали защиту, а, наоборот, становились помехой, поскольку делали побег, а значит, и спасение жизни невозможным.

Рахиль внутренне сжалась, готовая вдохнуть зловонную смесь запахов дешевого пива и свиного жаркого, которые в это время, как правило, вылетали из «Золотой прялки», оскорбляя обоняние оказавшихся неподалеку верующих. По крайней мере, в такую холодную и сырую ночь вокруг таверны не должно быть слишком много народа. Даже светловолосые бродяги, которые обычно шлялись в этом районе, сейчас забились в самые темные углы убогих пивнушек. Но Рахиль все равно оставила свои заработанные деньги в доме Метцев, на всякий случай. Ни за свою жизнь, ни за свою честь она особенно не боялась. В конце концов, она уже немолода, да и красавицей никогда не была. А плоть в районе «Золотой прялки» стоила дешево! Трактирщик продавал молодых девок за бесценок; вдобавок ко всему возле трактира частенько бродили отчаявшиеся юницы, пытаясь на свой страх и риск заработать хоть пару медных монет.

По правде сказать, переулки перед таверной в ту ночь были пустынны, хотя внутри толпились посетители, слышались грубые песнопения и стук кружек. Рахиль вздрогнула, брезгливо закуталась в плащ и попыталась побыстрее миновать неприятное место. Однако ее чуткое ухо уловило женские крики, почти перекрываемые грохотом и шумом, доносившимися из таверны. Неужели кто-то напал на девушку? Повитуха заставила себя продолжить путь: даже если ее опасения верны, она все равно ничем не поможет бедняге. И Рахиль быстро пробормотала молитву.

Но когда она добралась до входа в таверну, крики усилились. Они раздавались не в самой таверне, а за ней, во дворе. Рахиль сжала в руке маленький нож, который всегда брала с собой, если ей предстояло проходить через эту часть квартала.

Рахиль смело вошла во двор за таверной. В одном углу двора находился туалет, а в другом – куча мусора, и вместе они источали ужасающую вонь. Бездомные кошки, лакомившиеся полусгнившими внутренностями, при появлении человека бросились наутек. Взгляд Рахиль метнулся в сторону конюшни, и она тут же поняла, что женские крики доносятся именно оттуда. Однако теперь они стали более слабыми, протяжными и жалобными, и Рахиль, будучи опытной повитухой, немедленно заподозрила, что несчастная вовсе не защищалась от напавших на нее мужчин. Если причиной ее криков и было изнасилование, то оно произошло девять месяцев назад.

Рахиль пошла в ту сторону, откуда доносились крики, прерываемые стонами и плачем, и вскоре услышала другие женские голоса:

– Сколько крови! Такого не должно быть, Аннхен, тут что-то не так… да и ребенок уже тоже должен был показаться. Она все тужится, тужится, но ничего не происходит!

– Да что ты понимаешь, Лене! Ты ж ни разу не рожала, из тебя детей выцарапывали, когда еще и живота почти видно не было! – Девушка говорила нарочито грубо, пытаясь скрыть свой страх.

Наконец Рахиль увидела говоривших: в дальнем углу пустой конюшни горела грязная масляная лампа, и в ее тусклом свете стояли две девушки, склонившиеся над третьей – хрупкой женщиной, которая, очевидно, как раз рожала и плакала от боли. Одна из встревоженных помощниц была высокой блондинкой, другая – пухленькой брюнеткой.

– Она умирает, Аннхен! – прошептала блондинка. – Боже, помилуй ее душу. Ну правда, неужели священник не может…

– Священник не придет в публичный дом, дурочка. – Теперь голос Анны звучал снисходительно. Похоже, она была более опытной распутницей, чем ее подруга Лене.

– Возможно, тут будет достаточно повитухи, – заметила Рахиль, почти до смерти напугав девушек. Они резко обернулись и вздрогнули от ужаса, когда из темноты к ним внезапно вышла женщина, одетая в плотно запахнутый черный плащ и такой же платок.

– Смерть… – испуганно ахнула Лене. Но более храбрая Аннхен покачала головой:

– Что-то я не слышала, чтобы Мрачный Жнец присылал вместо себя жену, – усмехнулась она. – Нет, эту бабу я знаю. Это старая жидовка, она здесь часто шляется. И по ночам тоже… Кто знает, может, жиды охотнее делают это со старыми кошелками…

Рахиль сердито откинула капюшон, обнажив чепчик, говоривший о том, что она почтенная матрона.

– Иудеи предпочитают проводить время со своими женами и плодиться, как велит им Всевышний! – строго произнесла она. – И когда Он благословляет их союз, ребенок обычно рождается не в хлеву, а в доме и на руках у такой старой кошелки, как я. А теперь пропусти-ка меня, шлюха, я хочу посмотреть, смогу ли еще помочь твоей подруге!

Лене запричитала, что Рахиль, по ее мнению, произносит кощунственные речи о Христе, но Анна – очевидно, настроенная более приземленно, чем ее подруга, – поспешно отошла в сторону. Рахиль тоже совершенно не беспокоилась о мнении Лене, хотя рождение ребенка в конюшне действительно напомнило ей о рождении другого дитя – в яслях. Если и существуют люди, чья вера в христианского Бога еще слабее, так это, несомненно, распутницы. И эти девушки находились около конюшни уж точно не с одобрения хозяина. Он не потерпит беременных распутниц в своем заведении. Значит, Лене и Анна спрятали здесь подружку. И уж, конечно, их страх перед разоблачением был сильнее, чем религиозное рвение.

Рахиль поставила сумку в солому и бросила первый внимательный взгляд на молодую женщину, которая лежала на паре вонючих покрывал и тщетно пыталась выдавить из себя ребенка. У Рахили на мгновение перехватило дыхание, когда она увидела ее. Мокрое от слез лицо распухло, губы были искусаны в попытках уменьшить боль, но тем не менее никому бы не составило особого труда догадаться, насколько ангельски красивой была эта девушка, когда зачинала злосчастного ребенка. С нежной кожей цвета слоновой кости и вьющимися золотисто-каштановыми волосами, с тонкими чертами, которые вполне могли послужить образцом для лика Мадонны, она разительно отличалась от Анны и Лене с их грубыми лицами. Длинные нежные пальцы вцепились в грубые покрывала, а изящное тело снова сжалось в очередном приступе боли.

– О Дева Мария! О святая Богородица! – воскликнула роженица. Значит, она все еще оставалась в сознании, хотя и не издала ни звука, пока Анна и Лене ужасались потоку крови, появившемуся у несчастной между ног – вместо головки младенца. Рахиль быстро осмотрела несчастную.

– Раньше надо было брать пример с твоей Богородицы, – проворчала она. – С девственницами такое случается редко…

Роженица всхлипнула, когда схватки стихли, а затем, похоже, собрала последние остатки сил и очень четко произнесла, обращаясь к Рахили:

– Мой ребенок не ублюдок! – Она, казалось, хотела что-то добавить, но в этот момент у нее опять начались схватки. Теперь они быстро следовали одна за другой, но младенец никак не хотел показываться. Рахиль давно поняла, в чем тут дело.

– Ребенок лежит неправильно, – сказала она девушкам и будущей молодой матери – если та еще была в состоянии понимать человеческую речь. После очередной схватки она только стонала. – Посмотрим, смогу ли я повернуть его. Но для матери уже поздно: она очень ослабела.

Рахиль повернулась к роженице и выжидающе посмотрела на нее, но после непродолжительного молчания ей ответила Анна:

– Ее зовут Беатрикс. Но мы не знаем, откуда она. Она появилась здесь несколько месяцев назад вместе со своим любовником. Парня вскоре убили. Рыжий Ганс завербовал его в свою банду – они нападали на людей и отнимали у них кошельки. Но парень оказался слишком глуп для таких дел. Его вздернули на городской площади.

– Всего-навсего из-за украденного кошелька? – изумленно спросила Рахиль, ощупывая живот Беатрикс. Она пыталась найти место, где можно было бы ухватить ребенка и повернуть его так, чтобы он принял правильное положение. Этот прием срабатывал не всегда, но в отношении хрупкой, худенькой девушки Рахиль была настроена оптимистично. Положение ребенка легко угадывалось даже при поверхностном осмотре. Ах, если бы Рахиль пришла сюда двумя часами ранее…

– Нет, не только из-за кошелька, – ответила Анна. – Рыжий Ганс перед тем зарезал одного типа. Наверное, парень Беатрикс ничего не понял. Может, крови не было видно… Когда пришла стража, разбойники разбежались в разные стороны. Остался только он. Парень стоял как столб и таращился на труп, сжимая окровавленный нож, который Рыжий Ганс сунул ему в руку. Он, конечно, все отрицал, но что толку? – Анна с сожалением пожала плечами.

Беатрикс застонала – у нее опять начались схватки. Внезапно она обмякла, как будто окончательно впав в беспамятство. Она потеряла слишком много крови. Рахиль больше не верила, что сумеет спасти роженицу. Но ребенок внезапно повернулся, приняв правильное положение. Рахиль выпрямилась и облегченно вздохнула, но уже в следующее мгновение ей пришлось снова опуститься на колени рядом с роженицей и принять ребенка. Головка, которая наконец появилась на белый свет, оказалась крошечной. Если бы у плода было правильное положение, роды прошли бы легко. Рахиль вздохнула. Неисповедимы пути Господни…

Она осторожно потянула к себе головку новорожденного и вытащила его по плечи. Затем наружу вытекли околоплодные воды, еще немного крови – и младенец появился на свет.

– Она жива? – почти удивленно спросила Анна.

– Ну да! – Рахиль подняла сморщенное окровавленное дитя за ноги и энергично похлопала его по спине, вызвав громкий протестующий крик новорожденной. – Да вы и сами слышите!

Даже Беатрикс, погруженная в милосердное беспамятство, казалось, услышала плач. Она снова открыла глаза. Рахиль отметила про себя почти невозможный насыщенно-синий цвет и яркие искорки, вспыхнувшие в них, когда молодая мать узнала своего ребенка.

Беатрикс, похоже, хотела что-то сказать, но от слабости не смогла произнести ни слова. Ее руки неуклюже и резко дернулись, будто бы благословляя дитя. Затем ее голова склонилась набок. Молодая мать умерла.

Рахиль с сожалением закрыла глаза несчастной.

– Роды оказались слишком тяжелыми для нее, – тихо произнесла она. – Бедняжка…

Повитуха не стала уточнять, кого она имела в виду – новопреставленную мать или новорожденную дочь. Ей было жаль обеих. Что станет с маленькой девочкой, увидевшей свет в конюшне публичного дома? Если, конечно, можно было назвать светом то, что давала мутная масляная лампа. Рахиль достала из сумки пару тряпок и кое-как вытерла ребенка. Затем она обернула крошечное тельце в самый сухой платок, какой смогла найти у себя.

– Кто из вас позаботится о ребенке? – спросила она Анну и Лене, недоверчиво разглядывающих тело подруги. В конце концов, когда Беатрикс умерла, Лене перекрестилась. Анну же, похоже, больше беспокоили последствия ее поступка. Хозяин обнаружит умершую утром и непременно станет искать свидетельниц.

– Из нас? – в ужасе переспросила она. – Ты же не думаешь, что мы можем вырастить ребенка… здесь? Господи, да тогда я могла бы родить троих, только вот я не так глупа, как она! Беатрикс спокойно могла бы избавиться от ребенка, вместо того чтобы рожать, – мы узнавали. Но нет, она решила рожать. Ну и черт с ней. Она получила то, что хотела. А девочка…

– Разве нельзя ее утопить? – предложила Лене. – Как котят топят? Мой старик всегда говорил, что они ничего не понимают. И если мы сначала покрестим ее, она отправится прямо на небеса.

– А ты попадешь в ад, потому что лишила христианина жизни! – сказала Анна и закатила глаза, услышав такую глупость. – Давай просто вынесем ее отсюда. И положим возле собора – туда никто не придет до самого утра. А к утру она все равно умрет.

– Жидовка могла бы и утопить ее, – заметила Лене. – Жидовке это раз плюнуть. А вот оставлять младенца у собора жестоко. Он же замерзнет насмерть!

Рахиль баюкала крошечную новорожденную, которая теперь тихонько плакала, словно понимая, о чем говорят распутницы. Ребенку нужны тепло и молоко, однако единственные люди, которым смогла довериться его мать, думали только о том, как побыстрее избавиться от него, не навредив при этом собственной душе.

– Я не для того помогла ей появиться на свет, чтобы теперь топить! – рявкнула Рахиль. – Ее мать сказала, что ребенок не ублюдок. Что она имела в виду? Может, у нее есть родственники?

– Она сказала, что вышла за своего парня замуж. Мы ей не поверили. Но она пошла работать в бордель только тогда, когда ее парень уже болтался на виселице. Он еще даже остыть не успел… Но ничего не поделаешь, иначе ей пришлось бы выметаться из номера в таверне. Она бы не смогла и дальше платить за жилье, а наш герр Генрих не знает пощады. В любом случае она осталась одна, да еще и беременная. – Анна указала на девочку, которую держала Рахиль.

Рахиль вздохнула. Судя по всему, искать выход предстоит именно ей. Если она оставит младенца на милость Анны и Лене, он не доживет и до утра.

Тем временем Лене наклонилась над новорожденной девочкой и залюбовалась ее нежным личиком.

– Бедненькая, – пробормотала она и добавила, повернувшись к Рахиль: – Но ты должна забрать ее! Если мы оставим ее, то вылетим отсюда… Герр Генрих выставит нас за дверь, как только узнает, что мы спрятали Беа. И мы окажемся на улице вместе с ублюдком. Сильно ему это поможет? Да и молока у нас все равно нет.

С последним нельзя было не согласиться. Эти девушки вовсе не были жестокими. Жестокой была их жизнь. Теперь Рахиль уже не судила их так сурово, но сочувствием делу не поможешь.

После довольно продолжительной паузы она наконец решилась.

– Ладно, я заберу ее с собой, – сказала Рахиль. – Может, отдам ее в монастырь.

Впрочем, она не особенно надеялась на это. Ведь монашкам придется поверить ей на слово, когда она поведает грустную историю младенца. Повитуха-иудейка, которая помогла родиться христианскому ребенку, и где? В конюшне! Кто сможет предсказать, какими последствиями обернется для нее эта ситуация? Рахиль помогала только иудейкам; у христиан были собственные помощницы в родах, и те ревностно оберегали свой источник дохода. И, разумеется, никто из них не снизошел бы до помощи рожающей публичной девке, независимо от вероисповедания последней. Но поскольку Рахиль уже все равно вмешалась, да еще и получила на руки труп роженицы… она не испытывала ни малейшего желания рассказывать кому-то о своем приключении, ведь, чего доброго, окончиться оно могло на костре инквизиции!

Когда Рахиль наконец повернулась, чтобы выйти из конюшни, Анна и Лене вздохнули, не скрывая облегчения. Дождь все еще шел, и Рахили пришлось спрятать новорожденную под все свои шали и накидки, чтобы та не дай бог не простыла.

Из христианского квартала донесся крик ночной стражи. Пробил одиннадцатый час. Рахиль охватило чувство вины: из-за помощи в родах Беатрикс она почти забыла о Саре фон Шпейер! Роженица и ее супруг уже, наверное, пребывают в нетерпении. Рахили лишь оставалось надеяться, что в этот раз роды у Сары окажутся не такими сложными, как тогда, когда она рожала Давида! И благословен будь Господь за то, что рядом с Сарой неотлучно находится Аль-Шифа!

Рахиль быстро шла вперед и вскоре добралась до солидного каменного дома на Шульштрассе, где обитал Вениамин Шпейер со своим семейством.

Двери на ее стук открыл сам хозяин дома – да так быстро, как будто он стоял у порога, ожидая прихода повитухи. Очевидно, он еще слишком хорошо помнил, как чуть не погиб его сын Давид, и не мог спокойно относиться к таким ситуациям. Наверное, он сидел в маленькой конторе, находившейся в передней части здания, и, погрузившись в документы, пытался хоть как-то отвлечься от тревожных мыслей.

– Наконец-то вы пришли, госпожа Рахиль! – облегченно воскликнул он. Вениамин фон Шпейер был высоким мужчиной средних лет, который довольно поздно завел семью. Он занимался внешней торговлей и во время деловых поездок исколесил полмира. Он был глубоко предан своей молодой жене – это Рахиль заметила еще во время предыдущих визитов – и обожествлял обоих сыновей, Эзру и Давида. – Где вы так задержались? Я же послал за вами еще несколько часов назад!

Фон Шпейер провел Рахиль в дом, и дрожащая от волнения помощница кухарки – та самая, которая прибегала за Рахиль в дом другой роженицы, – подскочила к повитухе, чтобы забрать у нее платки и покрывала.

– Меня задержали, реб Шпейер, – с подчеркнутой почтительностью обратилась к нему Рахиль. – И в результате у меня на руках оказалось вот это.

Она развернула платок, в который была завернута новорожденная, и протянула девочку хозяину дома. Малышка расплакалась, поняв, что ее лишили тепла и защиты, которые ей давал шерстяной платок.

– Не будете ли вы так любезны распорядиться, чтобы бедняжке дали молока, согрели и перепеленали?

Вениамин фон Шпейер бросил на младенца взгляд, в котором смешались удивление и отвращение.

– Это же новорожденный! Вы его… нашли, госпожа Рахиль?

За его вежливыми словами Рахиль расслышала исполненный укоризны вопрос, хотя и не произнесенный вслух: «Именно из-за него вы заставили нас ждать?»

– В определенном смысле, да, – нетерпеливо ответила она. – У меня его кто-нибудь заберет наконец, чтобы я могла начать оказывать помощь вашей супруге?

– Но это христианский ребенок, не так ли? Или вы думаете, что… – Вениамин фон Шпейер принадлежал к кругу старшин иудейской общины. Перед его мысленным взором прошли все девушки на выданье. Нет, ни одна из них не могла быть беременной.

– Это христианский ребенок, но его нельзя считать незаконнорожденным – по крайней мере, мне так сказали, – ответила Рахиль. – Прежде всего, это просто ребенок, и он голоден. Да, кстати, это девочка. Вот, возьми ее, только гляди не урони! – Она сунула сверток прямо в руки маленькой помощнице кухарки и решительно направилась в комнату роженицы.

– Дай ее мне, – прозвучал тихий голос со странным певучим акцентом.

Аль-Шифа, мавританка, незаметно вышла из покоев своей госпожи. Находясь на втором этаже здания, она вряд ли могла слышать разговор Рахили и Вениамина… Впрочем, возможно, Сара потеряла терпение и послала служанку за хозяином дома. Помощница кухарки недоверчиво покосилась на Аль-Шифу: неужели правду говорят, что эта женщина с Востока и правда немного колдунья?

Рахиль не разделяла этих опасений, но и она чувствовала себя несколько неуютно под взглядом Аль-Шифы. Мавританка излучала такое достоинство, которым не отличалась ни одна женщина, которую старой повитухе доводилось встречать на своем жизненном пути. Рабыня двигалась с грацией танцовщицы, и каждый ее жест будто бы рассказывал удивительную историю. От нее просто невозможно было отвести взгляд; она неизбежно привлекала всеобщее внимание. Аль-Шифа была уже немолода, но в юности, вероятно, отличалась необыкновенной красотой. Кожа у нее была темнее, чем у большинства иудеек, но не черного и не оливкового цвета, а скорее, такого, какой получился бы, если смешать сливки с темной землей. Черты лица Аль-Шифы отличались благородством: высокие скулы, тонкие, четко очерченные губы. Пленительные глаза были светло-карего, почти золотистого оттенка, а волосы, очевидно, могли похвастаться глубоким черным цветом, пока в них не появились первые седые пряди. Как и полагалось скромной служанке, пышные волосы она прятала под чепчик, но косы получались такие толстые, что было практически невозможно полностью спрятать их под тканью. Если бы Аль-Шифа распустила их, они бы покрыли ее с головы до ног, как длинный плащ. Что же касается тела, то мавританка прилагала огромные усилия к тому, чтобы спрятать его под скромной одеждой горничной, однако все изгибы ее женственной фигуры полностью скрыть не удавалось. Рахиль невольно задалась вопросом: «Не приходится ли Саре иногда сомневаться в верности своего супруга?» Впрочем, Вениамин фон Шпейер оставался слеп к прелестям Аль-Шифы, да и сама мавританка никогда не поощряла мужской интерес к своей особе. По крайней мере, никаких слухов на этот счет не водилось.

Наконец она подошла к повитухе и поклонилась.

– Вы пришли вовремя. Ребенок лежит правильно, и он некрупный. Хозяйка страдает не больше, чем любая иная женщина по велению Божьему, но, похоже, нам придется подождать часок-другой. Врата раскрываются довольно медленно. Если позволите, я присмотрю за вашим подкидышем, пока вы будете заботиться о хозяйке. Позовите меня, если вам понадобится моя помощь.

Аль-Шифа не стала ждать ответа Рахили. Оставаясь совершенно спокойной, она забрала ребенка из рук служанки и открыла его личико – и тут Рахиль впервые увидела, как мавританка улыбается. Длинные тонкие пальцы Аль-Шифы ласково провели по крошечному лицу новорожденной.

– Тебя поцеловал солнечный луч, – забывшись, прошептала она и нежно погладила золотой пушок на головке девочки. – Пусть все поцелуи, которые ты познаешь, будут такими же жаркими и сладкими!

Рахиль оставила Аль-Шифу наедине с ребенком. Теперь ее ожидали другие заботы, а за девочку, оказавшуюся в надежных руках мавританки, можно было не волноваться.

Сару фон Шпейер снедало нетерпение. Роженица была женщиной красивой – и избалованной. Похоже, она воспринимала боль при родах как личное оскорбление и потому вымещала свой гнев на всех, кто находился у ее постели. Рахиль терпеливо выслушала гневный выговор за опоздание к началу родов, а затем спокойно осмотрела Сару. Аль-Шифа была права. Все шло хорошо, только чуть медленно. Рахиль дала помощнице кухарки кое-какие травы для чая. Возможно, с их помощью ей удастся немного ускорить процесс родов. Больше всего Саре нужно было знать, что о ней заботятся. Рахиль попыталась уложить ее поудобнее и заинтересовать новостью о рождении маленького Иезекииля бен Соломона фон Метца, которому она недавно помогла явиться на свет.

– Ах, я так рада за Метцов, что у них мальчик! – Настроение Сары немедленно улучшилось, ведь они с Руфью фон Метц были близкими подругами. – С другой стороны, я бы не расстроилась, если бы на этот раз у них родилась дочь. И, думаю, Вениамин тоже, хотя, конечно, он говорит, что для мужчины слишком много сыновей не бывает. А что, если бы Иезекииль Руфи и моя девочка родились в один день… Может, это знак! Мы бы их поженили, когда они вырастут!

Рахиль отметила про себя, что прежде чем отдавать дочь замуж, ее для начала не мешало бы родить, но не стала говорить об этом. Как и не стала упоминать о том, который сейчас час. Полночь еще не пробила, но когда ребенок наконец родится, день уже определенно закончится. Однако ребенок Сары, похоже, решил поторопиться. Роды шли быстрее, чем предполагали Рахиль и Аль-Шифа. Должно быть, присутствие повитухи наполнило Сару новым мужеством. Тем не менее схватки повторялись через некоторые промежутки, и Рахиль заполняла эти паузы несколько сокращенным рассказом о своем приключении в конюшне «Золотой прялки». Конечно, с большой осторожностью: у молодой женщины не должно возникнуть мысли, что Рахиль опоздала к ней из-за христианки, да еще и распутницы. Но сейчас Сара была в хорошем настроении.

– И вы взяли ребенка с собой? – почти весело спросила она. – Этого ублюдка? Зачем он вам сдался?

– Кажется, вашей Аль-Шифе малышка понравилась. Я никогда не видела ее такой счастливой, как в тот момент, когда она прижала ребенка к груди. Может, вы позволите ей оставить младенца? – На самом деле Рахиль так не думала, поэтому попыталась задать вопрос как бы в шутку, но ей не удалось скрыть надежду в своем голосе.

– У нее, наверное, были собственные дети, – заметила Сара, но тут же выгнулась от боли, вызванной очередной схваткой. Рахиль поддержала и успокоила ее, напомнила, что нужно правильно дышать, и напоила чаем, когда схватка закончилась. И только тогда снова вернулась к поднятой теме.

– Так, значит, Аль-Шифа была замужем – там, на Востоке, откуда она родом? – спросила Рахиль, не в силах сдержать любопытства.

– Она не с Востока, а из иберийских земель. Аль-Андалус, как она их называет. Они находятся далеко на юге, но чтобы добраться туда, море переплывать не нужно. Хотя я не думаю, что у нее были там дети: к тому времени Испания уже стала христианской. Иначе незаконнорожденные не могли бы оказаться в монастыре, а они попадают именно туда, – во всяком случае, так говорят. Ее бывший хозяин отдал ее… ой, опять начинается! Больно! Сделайте что-нибудь, госпожа Рахиль!

Рахиль мало что могла сделать, но сейчас было совершенно не к месту болтать о чем-то еще, кроме того, как облегчить Саре боль. Поэтому повитуха вновь попыталась успокоить и утешить роженицу. Она молча терпела, пока Сара с силой сжимала и царапала ей руки, – роды перешли в завершающую стадию. Молодая мать издавала душераздирающие крики, пока наконец ребенок не появился на свет. Во второй раз за ночь Рахиль приняла маленькую белокурую девочку. Сара сразу же забыла о своей боли, и на ее лице расцвела улыбка.

– Ее нужно назвать Лия! – заявила Сара, пытаясь выпрямиться. – В честь матери Вениамина. Что вы там возитесь так долго, госпожа Рахиль? Дайте ее мне, я хочу увидеть дочь!

Но Рахиль не торопилась. Она спокойно налила в заранее подготовленное корыто холодную воду из деревянной кадки и горячую – из глиняного кувшина, выкупала ребенка и завернула его в чистые полотенца. Только после этого она вручила младенца матери. Маленькая Лия была похожа на подкидыша повитухи. Но какая разная жизнь ожидала двух девочек! Лия вырастет принцессой. У другой малышки пока даже имени не было…

В комнату вошел Вениамин фон Шпейер. Детям, Давиду и Эзре, тоже разрешили войти и познакомиться с сестрой. Мальчики мало что понимали в новорожденных, но они радовались, что их мать теперь в безопасности. Последние часы они провели на кухне с кухаркой, которая беспрестанно рыдала и молилась, оплакивая хозяйку, словно покойницу.

Что же касается младенца, то у мальчиков не возникло никакого ощущения эффекта новизны, поскольку Аль-Шифа уже позволила им полюбоваться подкидышем.

– У нас теперь две сестры? – спросил маленький Давид. – Тогда нужно быть внимательными, чтобы не перепутать их. Ведь они так похожи!

– Давид, разумеется, у тебя только одна сестра – Лия! И ее невозможно перепутать. Как тебе это только в голову пришло! – Она неуверенно рассмеялась и обратилась к повитухе: – А теперь покажите мне вашего бастарда, госпожа Рахиль. Чтобы мне не пришлось думать, что она может оказаться красивее моей дочери!

Рахиль заверила ее, что никогда не видела более красивого ребенка, чем маленькая Лия, и Вениамин поспешил с ней согласиться. А Давид воспользовался возможностью вернуться на кухню и позвать Аль-Шифу.

– Мама хочет увидеть алебарду. Почему мама так ее назвала, Аль-Шифа?

Помощница кухарки, христианка, перекрестилась. Сама кухарка, иудейка, неодобрительно покосилась на мальчика.

– Твоя мама не говорила «алебарда», Давид. Но давай мы не будем произносить другое слово. Ребенок – дар Аллаха, независимо от того, кто его отец.

При упоминании Аллаха помощница кухарки перекрестилась еще раз. Аль-Шифа встала и собралась идти к роженице вместе с ребенком, как ей велели. Малышка сладко спала у мавританки на руках, положив головку ей на плечо. Девочка была сытой и чистой: Аль-Шифа успела искупать ее и накормить разбавленным молоком.

– Твоя мать пошутила, – возразила Аль-Шифа. – Она просто хотела подразнить госпожу Рахиль.

Подойдя к кровати Сары с младенцем на руках, Аль-Шифа поклонилась хозяйке.

Рахиль вдруг подумала, что никогда еще не видела, чтобы Аль-Шифа приседала в реверансе. И этот поклон был, скорее, преисполнен достоинства, чем покорности.

Сара бросила критический взгляд на незнакомого младенца, которого Аль-Шифа завернула в пеленки новорожденной фон Шпейер. Но Сара была так счастлива, что даже не стала ругать мавританку.

– Она действительно блондинка, и к тому же довольно симпатичная, – любезно заметила Сара. – Пожалуй, ты и правда могла бы оставить ее – как товарища по играм для Лии. Как ты считаешь, Вениамин? Примет ли Всевышний этот поступок как знак нашей благодарности? За Лию и наших чудесных сыновей? За то, что Давид выжил после столь тяжелых родов его матери?

В сердце Рахили зародилась надежда. Аль-Шифа переводила взгляд с одного присутствующего на другого: сначала взгляд ее был пустым, но постепенно в нем появилось нетерпение. Наконец она прямо уставилась на своего хозяина. Давид выжил вовсе не благодаря помощи своего бога, а благодаря ее помощи, Аль-Шифы! И она хотела оставить этого ребенка себе! Вениамин фон Шпейер поймал ее взгляд и понял, о чем она думает. Тем не менее он пожал плечами.

– Всевышний, без сомнения, счел бы такой поступок знаком доброты и благодарности. Но как ты себе это представляешь, Сара? Ты не можешь принять христианского ребенка как своего собственного. А ты, Аль-Шифа, даже не спрашивай! И вообще, госпожа Рахиль, вы уже покрестили ребенка? Если нет, то пора. Иначе с вами могут произойти большие неприятности!

– Ай, да кто вообще станет думать о бедной крошке? – снисходительно заметила Рахиль. – Крестили ее или не крестили – кому какое дело? Если бы я не забрала ребенка, его прекрасные крестные утопили бы его, как котенка!

– Никто не станет думать о ребенке до тех пор, пока его никто не видел, – возразил ей фон Шпейер и пристально посмотрел в лицо младенца. – Но как только он где-нибудь появится, люди начнут задавать вопросы. И очень скоро выяснится, что никакая иудейка его не рожала. И мусульманка тоже! – Он повернулся к Аль-Шифе. Она, похоже, покорилась судьбе и лишь молча гладила младенца. В глазах ее больше не горел мятежный огонь. Аль-Шифа прекрасно осознавала границы своих возможностей. Ни у нее самой, ни у ребенка в Майнце будущего не было.

– Но, в принципе, реб Шпейер, вы бы согласились воспитывать ее? – Рахиль была не из тех, кто легко опускает руки. – Что, если бы ей нашли приемную мать-христианку? – И хотя Рахиль обращалась к Вениамину как к главе семьи и хозяину дома, смотрела она на Сару. Молодая мать уже улыбалась чужому ребенку. Аль-Шифа быстро сообразила, что к чему, и положила младенца рядом с хозяйкой, чтобы та могла рассмотреть его поближе. И Сара внезапно обнаружила, что в каждой руке у нее по младенцу.

– В принципе, да… – нерешительно произнес фон Шпейер. Он тоже заметил, как засияли глаза Сары, но для него это означало скорее не надежду, а затруднения.

– Что ж, давайте тогда спросим помощницу вашей кухарки, – решительно предложила Рахиль. – Она ведь христианка, не так ли? В любом случае она постоянно крестится, даже если больше ничего не делает. Где вы вообще ее взяли? Мне она не кажется старательной и трудолюбивой.

– Сара снова проявила излишнее добросердечие. Как-то раз к дверям нашего дома подошла женщина и попросила взять ее дочь в услужение. Она не очень умна, но вторая по старшинству из десяти детей, и ей нужна была работа. А чтобы носить воду и зажигать свет в Шаббат, много понимания не нужно…

Почти в каждой иудейской семье была прислуга из числа христиан. В Шаббат – субботу – они избавляли своих господ от необходимости выполнять обычные дела по хозяйству, что иудеям было запрещено по религиозным соображениям.

– Если у нее десять детей, то какая разница – одним больше, одним меньше… – рассудила она, взглянув на своего подкидыша. – Мать семейства с удовольствием возьмет малышку на постой за несколько пфеннигов. А когда ее дочь придет на работу, она принесет младенца с собой. Она ведь живет дома, не так ли?

– Конечно. Гретхен уходит домой каждый вечер. Сами понимаете…

Иудеям было запрещено размещать слуг-христиан под своей крышей.

– Ну вот! Где десять, там и одиннадцать! И никто не спросит, откуда они взяли нового младенца, поскольку все давно сбились со счета. Как полагаете, реб Вениамин? Вы поговорите с девочкой?

Аль-Шифа, почти не веря своим ушам, схватила ребенка, с которым она уже успела попрощаться. Вениамин фон Шпейер заметил, какими глазами она смотрит на младенца. Хозяин дома был перед ней в долгу. Без ее вмешательства его сын тогда бы не выжил.

– Тогда придумайте ей имя. – Он встал и отправился на поиски служанки, которая, вероятно, уже сладко спала у печки. Шпейерам приходилось чуть ли не силой отправлять девочку домой каждый вечер. Действительно ли они совершили хороший поступок, решив добавить в ту семью еще и подкидыша? Родной дом Гретхен явно не мог похвастать ни теплом, ни безопасностью.

Гретхен не совсем поняла, о чем идет речь; она и впрямь не отличалась сообразительностью. Поэтому фон Шпейеру пришлось отправиться к ней домой и поговорить с ее матерью. Он с отвращением пробирался по грязным улицам на окраине иудейского квартала. Жадные домовладельцы понастроили в проходах между домами, изначально служившими противопожарной защитой, деревянные лачуги. Так возникли примитивные убежища, дававшие крышу над головой семьям бедняков. Если действительно случится пожар, эти домишки, конечно, сгорят первыми: соседствовавшие с ними каменные дома находились под защитой противопожарных стен. Фон Шпейер втянул голову в плечи, когда Гретхен постучала в дверь своего дома. Тонкие жерди, служившие крышей, прилегали друг к другу неплотно, так что дождь стекал в щели между ними и лил торговцу на голову.

Гретхен, похоже, едва ли обращала внимание на сырость. Она быстро проскользнула внутрь и оставила фон Шпейера вести переговоры с ее матерью. Рике-бондариха оказалась упрямой и хитрой бабой. За очень короткое время она выторговала для новорожденной практически королевское содержание.

– Вы же должны понимать, господин, что речь здесь идет и о чести тоже, – откровенно заявила она. – Все же решат, что младенец – плод утробы моей Гретхен. А ведь она невинна, как агнец Божий, господин! И кто знает, возможно, у нее даже появится муж… Но если все будут знать об ублюдке…

– Вы могли бы выдать младенца за своего ребенка, – предложил Шпейер, пытаясь набраться терпения. При взгляде на детей Рике было очевидно, что в создании этой толпы сорванцов участвовал отнюдь не один мужчина.

– И я позволю Гретхен таскать его туда-сюда? Нет-нет. Если я выдам ребенка за своего, то добавьте на его содержание еще три медных пфеннига в месяц, и тогда вам больше не о чем беспокоиться!

Вениамин окинул взглядом неухоженное жилище: грязный глиняный пол и замызганные, холодные спальные места для детей, которых, конечно же, никто не мыл перед сном. Днем он иногда видел их на улице – они слонялись без дела, никому не нужные. Не такой он представлял себе жизнь маленького подкидыша Рахиль.

– Я добавлю три медных пфеннига, но каждый день вы будете отдавать ребенка Гретхен, чтобы она приносила его нам, а вечером будете класть его в чистую постель. Мы учим Гретхен содержать дом в чистоте и стелить постель. Она поймет, чего я хочу. А если ребенок принесет ко мне в дом вошь или блоху, я больше не стану платить эти три пфеннига! Так что, по рукам?

Бондариха кивнула. Но она все еще не сдалась. Не хватало, чтобы последнее слово осталось за богатым иудеем!

– Но вы принесете его в мой дом только после того, как покрестите, слышите? – заявила она. – Я не возьму ребенка-язычника, и уж тем более жидовского ублюдка!

Вениамин попросил у своего бога отсыпать ему еще немного терпения и кивнул.

– Ребенка покрестят по христианскому обычаю, и уже в воскресенье вы сможете принести его к причастию, – пообещал он.

После этого ему снова пришлось будить Гретхен. Девочка уже успела заснуть на куче соломы, служившей ей постелью, и не понимала, зачем ей опять идти к Шпейерам и забирать оттуда младенца.

– Ой, да пусть они обе сегодня переночуют у вас! – великодушно предложила бондариха. Очевидно, ей не хотелось вставать, чтобы открыть дверь Гретхен. И еще ей хотелось хотя бы сегодня не слушать плач новорожденной. – Соседи уже видели, как Гретхен вернулась домой, так что никто не станет чесать языком.

Итак, Гретхен, как и полагается хорошей прислуге, послушно поплелась за своим господином обратно в дом Шпейеров. Там она блаженно уснет в теплой кухне, у печки, и за это даже согласится баюкать свою новую сестренку. Однако сначала малышке следует дать имя – Аль-Шифа уже всю голову себе сломала, думая, как же назвать новорожденную.

– Это должно быть христианское имя. Но в нем также должно быть немного солнца… – заявила Аль-Шифа, когда Рахиль, набравшись наконец храбрости, полила водой лобик новорожденной, неохотно перекрестила ее и произнесла христианское правило. Согласно закону она обязана была поступить так, если помогала появиться на свет ребенку от родителей-христиан и подозревала, что долго он не протянет. При этом необходимость провести целую ночь в иудейском доме считалась более опасным для жизни обстоятельством, чем преждевременные или тяжелые роды.

– Люция, – приняв решение, твердо произнесла мавританка. – Свет.

Вот так и началась жизнь маленькой Люции в двух мирах, отличных абсолютно во всем. Когда Гретхен на рассвете приносила ребенка на Шульштрассе, Аль-Шифа уже ждала их, чтобы искупать и заново перепеленать младенца. Она кормила малышку сначала сладким молоком, а затем – медовой кашей, пела ей песенки и, наконец, переодев в рубашку из лучшего льна, укладывала ее в ту же колыбельку, в которой спала Лия. Когда Сара фон Шпейер вставала с постели, то обычно обнаруживала детей рядом друг с другом; она ласкала их и баюкала, почти не делая между ними различий. Двух «маленьких принцесс» холили и лелеяли, и, как только они начали понимать первые слова, им стали читать и играть с ними.

Но после захода солнца, когда работа Гретхен заканчивалась, Люцию так же быстро вырывали из жизни принцессы, как утром – вносили туда. Гретхен тащила ее, как мешок с песком, а сразу по возвращении домой роняла на грязную лежанку, даже не думая давать ей на ночь молоко, заботливо приготовленное Аль-Шифой. Вместо этого угощение попадало в желудки бондаревок и бондаревичей, которые так шумно дрались из-за него, что Люция частенько просыпалась и плакала от страха и холода, пока усталость не брала над ней верх. Бондариха считала, что поскольку младенец засыпал, то воспитательный процесс удался. Ее собственные дети в младенчестве тоже плакали от голода, как только у нее пропадало молоко, – а это обычно происходило быстро, ведь она зачинала следующего ребенка уже через несколько недель после родов.

Хуже всего Люция чувствовала себя в выходной день, когда Гретхен не нужно было идти на работу и малышка оставалась с детьми бондарихи. Пеленки ей меняли редко, а кормили и того реже. Бóльшую часть времени ее рвало размоченным в воде черствым хлебом, которым Гретхен «набивала ей рот», как выражалась бондариха. На следующий день она возвращалась к Шпейерам грязная, а иногда и завшивевшая. Аль-Шифа сурово отчитывала Гретхен за подобную «заботу» о ребенке, но девочка давно поняла, что уход за Люцией дает ей определенную власть: если Шпейеры вышвырнут Гретхен на улицу, они потеряют и Люцию. И потому девочка не особо страдала из-за выволочки, которую ей устраивала Аль-Шифа, а иногда даже дерзко возражала мавританке. В результате Аль-Шифа махнула на нее рукой. В конце концов, нужно было подождать совсем немного, прежде чем Люция научится ходить, а значит, сможет сама прибегать на Шульштрассе. А у служанок вроде Гретхен не так уж много выходных.

По мере того как Люция росла, она все больше осознавала различие между собой и Лией. Теперь каждый вечер девочки кричали и плакали, потому что малышка не хотела уходить с Гретхен. Лия тоже с трудом расставалась со своей «молочной сестрой» и громко плакала вместе с ней. Но, по крайней мере, ей не предстояли ежевечерние мучения в семье бондарихи. Люция больше не засыпала, когда Гретхен приводила ее домой, и участвовала в «семейной жизни», которая в основном состояла из того, что другие дети дразнили и мучили ее.

– А что такое «ублюдок»? – спросила она однажды утром Аль-Шифу, когда ей было лет пять. Мавританка позволила детям играть у ее ног, пока она смахивала пыль и натирала воском прекрасные сундуки Сары, сделанные из лучших пород дерева. Люция и Лия достали глиняные фигурки и играли «в семью». Сара фон Шпейер, сидевшая у огня с книгой, всплеснула руками.

– Откуда ребенок знает такие выражения, Аль-Шифа? Люция, малышка, такие слова пачкают ротик, его потом мыть придется!

Вид у Люции был растерянный; она переводила вопросительный взгляд своих темно-синих глаз с одной приемной матери на другую.

– Но так говорят дети бондарихи! – возразила она. – Они меня вчера так называли. А если я и правда… вот это… я должна знать, что это такое.

Накануне была Страстная пятница – самый опасный день в году для иудеев Майнца. В день распятия Христа иудейскому населению было запрещено появляться на публике. Они прятались в своих домах, стараясь не привлекать к себе и малейшего внимания. В такие дни даже мелочи могли вызвать серьезные преследования. Формально епископ Майнца опекал общину, но во время последних беспорядков его стражи вмешались только после того, как погибли десять членов общины.

Аль-Шифа иудейкой не была, но она тоже оставалась дома, хотя ее сердце истекало кровью, когда она видела, как Люция идет в церковь с бондарихой. Она давно опасалась того, что малышка может услышать там как от священников во время мессы, так и от других детей. К тому же Люция неизбежно принимала участие в иудейских праздниках и церемониях, которые устраивались в доме Шпейеров. Девчушка повторяла молитвы на иврите с таким же энтузиазмом, как песни и детские стихи, которые Аль-Шифа пела для нее на своем родном языке. Невозможно представить, чтобы Люция повторила что-то из этого репертуара пастору!

Но проблема возникла не из-за воспитания, полученного в иудейской семье, а, скорее, из-за прошлого девочки. Аль-Шифа вздохнула.

– Тебе не нужно это слушать, Люция! – после довольно продолжительной паузы заявила мавританка. – «Ублюдок» означает… ну, это значит, что мать и отец ребенка не состояли в браке друг с другом. Но это не так. Твоя мать заверила госпожу Рахиль, что она – жена твоего отца перед Богом и людьми, законная жена. Дети просто хотят позлить тебя, Люция.

– Но у бондарихи тоже нет мужа, – заметила она. – Тогда, значит, эти дети…

– Вот почему мы не употребляем такие слова! – решительно закончила разговор Аль-Шифа. – А теперь идем, Люция. Помоги мне, пожалуйста, затопить печку, чтобы все сегодня могли поесть горячей еды

В субботу, в праздник Шаббат, иудеям нельзя было заниматься такими вещами. Этот священный день был выделен для отдыха и учебы. Обычно мужчины проводили бóльшую часть дня в синагоге, однако в эту пасхальную субботу Вениамин фон Шпейер решил не участвовать в общем изучении Торы. В такой день лучше не попадаться христианам на глаза и не раздражать их своим нарядом, который они были обязаны носить в христианских городах: желтый «жидовский» колпак и желтый кружок на одежде. Во время больших церковных праздников иудеи предпочитали оставаться дома.

Люцию никогда не брали с собой в синагогу, куда ходили дети Шпейеров, но она любила Шаббат. Каждую пятницу она с нетерпением ждала субботнего ужина и дрожала от предвкушения, когда Сара зажжет особые субботние свечи, а Вениамин торжественно объявит о наступлении праздника. Христианские праздники в семье Гретхен почти не отмечали. Правда, бондариха затаскивала свой выводок в церковь; после этого, однако, дети оставались одни, а она сама ходила по тавернам. Поэтому неудивительно, что Люция с гораздо бóльшим нетерпением ждала Хануку и Пейсах, чем Рождество и Пасху.

Ей не нравилось ходить в церковь, хотя христианские песни и молитвы она выучила так же быстро, как и иудейские. Но церковь не была теплой и уютной, как гостиная Шпейеров. Люции казалось, что большое помещение, освещенное только свечами, остается темным, в то время как большинство христиан считали наоборот. Дети бондарихи не могли налюбоваться на толстые восковые свечи и лампадки перед изображениями святых. У Шпейеров же, напротив, свечи в подвесных и настенных бра прекрасно освещали гостиную, а у Лии даже был ночник – такой стеклянный шар, куда можно было поставить свечу. По сравнению со всем этим великолепием христианская церковь казалась мрачной и зловещей.

Мессы тоже не приносили Люции ни удовольствия, ни пользы. Бесконечное стояние на коленях во время проповеди и молитв утомляло ее и навевало скуку. И, что еще хуже, дети христиан набрасывались на «ублюдка», как только служба заканчивалась. Они кидали в Люцию мусор, преследовали ее на улице, пытались загнать во двор какой-нибудь таверны или публичного дома, крича при этом: «Может, ты найдешь там свою мать-шлюху!» Люция, убегая от них, часто падала и пачкала одежду. А потом, возвращаясь к Шпейерам, девочка сгорала от стыда.

Когда Люция повзрослела и поняла, что к чему, она стала брать одежду детей бондарихи, чтобы сходить в церковь, – так она привлекала меньше внимания. Тонкие ткани, в которые богатый купец фон Шпейер одевал свою приемную дочь, вызывали зависть окружающих. Однако личные вещи Люции часто исчезали, словно по волшебству, стоило ей только отправиться в церковь. Бондариха и слышать об этом ничего не желала, а Гретхен – тем более. Испытывая жгучий стыд, Люция возвращалась обратно на Шульштрассе в каких-то грязных лохмотьях, и Аль-Шифа, ругаясь сквозь зубы, спешила избавить девочку от блох и вшей. Люция утешала себя тем, что эти муки редко длились дольше одного дня. Она уже была достаточно взрослой, чтобы самой добираться до Шульштрассе после церкви, как только дети опять оказывались предоставлены сами себе.

Лия и Люция выросли хорошенькими девочками. Обе были светловолосыми, но волосы Люции отливали медовым цветом, а у Лии – золотом овсяной соломы. Глаза обеих девочек также остались голубыми, о чем Сара немного сожалела, ведь у нее самой глаза были карие. Синева глаз красиво сочеталась со светлыми волосами девочек. У Лии глаза были светло-голубого оттенка, как у отца, в то время как у Люции они были более темными. И когда Рахиль ее видела, то по спине у нее бежали мурашки – так сильно эти глаза напоминали ей глаза умирающей молодой женщины, которая родила Люцию шесть лет назад. Когда Люция чему-то радовалась или была чем-то взволнована, в глазах ее сверкали точно такие же огоньки.

На первый взгляд, эти различия между Лией и Люцией были едва заметны. Сару все еще часто спрашивали, благословил ли ее Господь близнецами. Иудейка только смеялась в ответ, но Аль-Шифа, похоже, и слышать о таком не желала. Она часто называла Люцию «своей девочкой» или даже «дочкой», когда они оставались наедине, и мавританка весело болтала с малышкой на своем странном певучем языке. Особенно часто это случалось в утренние часы, когда Лия и Сара еще спали. Люция достаточно легко выучила арабский язык, в то время как Лия понимала речь Аль-Шифы только местами. В любом случае Люция училась куда прилежнее, чем ее «молочная сестра». Кроме того, она быстрее овладела ивритом и удивила Аль-Шифу тем, что сама стала повторять стихи на латыни. Часто, когда Аль-Шифа учила старших братьев Лии, Люция тихонько сидела, прислушиваясь к тому, о чем говорила мавританка.

– Но ты же и сама все умеешь! – спокойно сказала Люция, когда Аль-Шифа спросила ее об этом. – Ведь в твоей стране девочки тоже учатся…

Люция давно знала, что в Майнце редкая девушка станет изучать латынь и греческий язык. Большинство детей бюргеров едва умели читать и писать, а таких женщин, как бондариха, обучение отпрысков и вовсе не волновало. Так что Гретхен, а также ее братья и сестры не владели даже начальными знаниями. В иудейских семьях, напротив, к обучению детей относились серьезно. По крайней мере, мальчики овладевали несколькими языками и в первую очередь – ивритом, необходимым для изучения Торы. Если семья не могла себе позволить брать частные уроки, то занятия проходили в синагоге. Девочки почти всегда обучались на дому: чаще всего их учили матери, а реже – наставники их братьев. В этом отношении дом Шпейеров был неслыханным исключением, о чем шептались иудеи Майнца: латынь и греческий детям преподавала Аль-Шифа, мавританка. Другой учитель приходил в дом, только чтобы учить детей ивриту.

– В моей стране тоже не все девушки учатся, – возразила она. – Я ходила в школу…

– Да, я знаю! – засмеялась Лия и грациозно повернулась в центре комнаты. На ней было новое шелковое платье, которое отец заказал на мануфактуре в Аль-Андалусе. – И тогда ты научилась еще танцевать, петь и играть на лютне! Когда я вырасту, я тоже хочу пойти в такую школу!

– Да не допустит Всевышний в своей великой доброте ничего подобного! – в ужасе воскликнула Сара.

Лия бросила на мать непонимающий взгляд. В отличие от довольно серьезной Люции, она была светлым ребенком и любимицей всей семьи. Пение и танцы приносили девочке величайшую радость, и она уже немножко играла на лютне. Почему мама противится тому, чтобы она закрепила свои навыки?

– В эту школу так просто не попасть, Лия. Детей туда продают! – спокойно ответила мавританка. – Это совсем не желанная судьба, хоть и не худшее, что может случиться с рабыней. Но ты, моя милая, не рабыня, ты – принцесса. А потому удовольствие от твоего пения и танцев должен получать только твой будущий муж. И ему твое исполнение обязательно понравится, даже если ты не станешь в нем совершенствоваться! С другой стороны, в латыни и греческом нет ничего предосудительного. Женщины могут выучить языки, как и мужчины, хотя эти знания нужны им реже.

Лия, однако, не проявляла особого интереса к получению знаний. И Люция читала учебники мальчиков в полном одиночестве, когда у тех заканчивались уроки.

К тому времени Люции приходилось каждый день сталкиваться с тем фактом, что она не похожа на других. Она замечала это, находясь как среди христиан, так и в обществе иудейских детей, которые иногда приходили на праздники к Шпейерам и недоверчиво поглядывали на приемную девочку-христианку, которой, как позже выяснилось, нельзя идти с ними в синагогу. Однако девочка утешала себя тем, что Аль-Шифа тоже отличается от всех других женщин, знакомых ей, и, глядя на исполненное достоинства поведение мавританки, невольно становилась сильнее. Жизнь в Майнце не всегда была легкой для Аль-Шифы. В христианских городах иудеев обычно едва терпели, но, по крайней мере, гражданские права у них были. А вот при виде мавританки христиане открыто плевали на землю – когда сталкивались с ней на рынке возле собора или когда бродили от лавки к лавке на льняном рынке. Люция не совсем понимала, почему люди ведут себя подобным образом. Она также не могла понять, почему иудеев обвиняют в убийстве Иисуса Христа. В конце концов, его смерть произошла так давно, что Вениамин фон Шпейер и другие члены его общины вряд ли могли быть в этом как-то замешаны. А народ, к которому принадлежала Аль-Шифа, обычно обвиняли в похищении Святой земли. Аль-Шифа же вообще была родом вовсе не из Палестины, и Шпейеры вряд ли поселили бы ее в своем доме, будь она склонна к воровству. Аль-Шифа никогда не отвечала на дерзкие и грубые слова христиан. В толпе своих нечестивых сограждан она двигалась так грациозно и с таким достоинством, как будто ее защищал колокол из венецианского стекла.

Однако Люция, наблюдая за происходящим со стороны, всегда возмущалась, а вскоре, обнаружив, что ее единоверцы-христиане довольно глупы, и вовсе решила, что предпочла бы быть иудейкой или мавританкой, как Аль-Шифа.

– Ох, дочка, зря ты этого хочешь. Жизнь женщины в моей стране нелегка! – с улыбкой заметила Аль-Шифа, когда однажды Люция призналась мавританке в своем желании. Девочка в очередной раз восхитилась удивительными способностями своей приемной матери, на этот раз в деле ухода за больными. Эзра поранился во время игры, и Аль-Шифа обработала ему рану лечебной мазью и наложила компресс. Люция с интересом наблюдала за ее действиями, отмечая про себя, какие именно эссенции и травы использует приемная мать.

– Когда я вырасту, то стану лекарем! – объявила она, но сыновья фон Шпейера только весело заржали.

– У мавров это возможно, правда же, Аль-Шифа? У них есть школы! Я просто поеду в Аль-Андалус, а потом… – Люция с надеждой посмотрела на приемную мать, но Аль-Шифа с сожалением покачала головой, и девочка, разочарованная, опустила глаза.

– Нет, милая, в Аль-Андалусе ты тоже не сможешь стать лекарем, – ответила мавританка, понимая, что ее слова рушат надежды девочки. – Школы там есть, но девочек в них не учат. Говорят, такая школа есть только в Салерно – там женщин обучают медицине, – но я не знаю, много ли им удается выучить. Так что тебе придется ограничиться тем, чему ты можешь научиться у меня. Давай посмотрим, как дела у Лии!

В то время «молочная сестра» Люции тоже болела. Она слегла с сильной простудой, и обеспокоенная Сара не отходила от постели дочери. Аль-Шифа постоянно гоняла Гретхен, заставляя служанку то натолочь особых трав для компрессов, то заварить чай из ивовой коры и шалфея. Девушку это разозлило, и она накричала на Люцию, когда та пришла на кухню за очередной порцией снадобья.

– Ты говоришь, что я давно должна была все сделать? – Гретхен резко вылила чай в драгоценную керамическую кружку, с которой следовало обращаться как можно бережнее. – Хватит задаваться, милочка, ты мне не хозяйка! Как добрая христианка, ты все равно не должна слушать ту ведьму с открытым ртом! Лучше сходи в церковь и помолись за подружку. Может, Бог услышит тебя, хоть она и жидовка!

Люция в ужасе отшатнулась, но задумалась. Если она сходит в церковь, то, возможно, это и правда поможет? Бог совершенно точно мог исцелить Лию скорее, чем все травы Аль-Шифы. В конце концов, пастор каждое воскресенье читал проповедь о чудесах, которые совершал Иисус и его Отец. А молиться было легче, чем учиться, – Люция слышала, как господин фон Шпейер сказал: чтобы стать лекарем, нужно учиться семь лет или даже больше.

Недолго думая, девочка быстро отнесла чай наверх и выскользнула из дома. Церковь Святого Квентина, самая старая приходская церковь в Майнце, находилась всего в нескольких кварталах от Шульштрассе. Сейчас, в будний день, путь до церкви не вызывал у Люции никакого страха. Однако сама церковь все равно казалась девочке угрожающей, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы просто переступить порог. Самая действенная молитва, конечно, та, которую читают перед алтарем, но Люция не решилась сесть на скамейку в первом ряду. Вместо этого она прокралась в часовню и стала молиться статуе Иисуса – от всей души и с болью в сердце. Люцию утешало то, что Сын Божий выглядел вполне здоровым. Если он – с такими-то ранами! – смог встать на ноги, то вылечить Лию ему не составит труда.

Итак, Люция подала официальное прошение, но мысль о том, а понял ли ее Бог, заставляла ее волноваться. Она вдруг подумала, что священники всегда говорили с ним на латыни! Что ж, она тоже так умеет. Медленно, чтобы не совершить ошибку, которая могла бы рассердить Бога – как, например, сделанная Давидом грамматическая ошибка рассердила его учителя иврита, – девочка повторила свою просьбу на латыни, а затем и на иврите. Иисусу это должно было понравиться, ведь он был царем иудеев! В результате Люция прочитала все молитвы, которые знала, – как христианские, так и иудейские. Стоять на коленях в холодной церкви было трудно, но ей очень хотелось показать Богу, насколько серьезно она настроена. Только когда на улице стемнело и свечи наполнили церковь еще более жутким светом, чем раньше, Люция перекрестилась, почтительно присела в реверансе перед алтарем и отправилась домой. Девочка была очень довольна собой: Лия наверняка уже ждет ее и все поражаются, как это она так быстро выздоровела.

На самом деле ее ждала только снедаемая беспокойством Аль-Шифа, которая ходила туда-сюда по нижнему двору. Она почти обезумела от волнения.

– Мне только не хватало еще и о тебе переживать! – неожиданно резко заявила она девочке. – У Лии высокая температура, ее мать до смерти напугана, и ни одно мое лекарство не действует, как положено. Но вместо того чтобы помочь мне, ты исчезаешь! Где тебя носило? Ты такая бледная! Ты замерзла?

Аль-Шифа затащила свою любимицу в дом и перво-наперво напоила ее горячим чаем.

– Не хватало еще, чтобы и ты у меня заболела. А теперь рассказывай! Что ты натворила?

Поведав о своем походе в церковь, Люция неожиданно почувствовала себя немного глупо. Оказалось, что пользы от этого никакой не было. Напротив, Лие стало хуже, а колено Эзры, ради исцеления которого она тоже смиренно прочитала несколько молитв, оставалось опухшим и по-прежнему не гнулось.

– Может, Бог действительно не помогает иудеям? – вздохнув, разочарованно произнесла Люция. – По-моему, это нечестно.

Аль-Шифа явно не знала, смеяться ей или плакать над этой историей. Она открыла было рот, чтобы ответить Люции, но тут ее прервал Вениамин фон Шпейер. Торговец только что вошел и снял плащ в коридоре, перед дверью в кухню. Он, должно быть, слышал последние слова девочки.

– Что ж, милость Божья творит чудеса. Даже если польза для Израиля не так очевидна, – процитировал торговец великого раввина Элеазара бен Иуду. Люция смущенно посмотрела на него, а мавританка нервно рассмеялась – и напряжение спало. Фон Шпейер подмигнул ей, а затем повернулся к Люции.

– Тебе делает честь, дитя, что ты беспокоишься о своей подруге, прилагая столько усилий. Но милость Божья так не работает. Ни у иудеев, ни у христиан, ни у мавров. Послушай, Люция, Всевышний дал нам разум, чтобы мы им пользовались. Не только для того, чтобы бормотать молитвы, но исследовать мир и учиться, прославляя его имя. Люция, где-то в мире есть лекарство почти от всех болезней. Но люди должны сами найти его, а затем использовать во имя Всевышнего, который его создал, как когда-то он создал нас. Если мы потом поблагодарим его за лекарство в молитве – то и хорошо. Но чудеса Бог творит только в редких, исключительных случаях. На них нельзя рассчитывать. И уж точно с ним нельзя торговаться. Аль-Шифа, как на самом деле чувствует себя Лия? Я слышал, Сара все глаза выплакала. Она специально послала за мной в контору. Неужели все так плохо?

Торговец, похоже, не мог поверить, что состояние дочери настолько тяжелое. Если бы Лия действительно была смертельно больна, то Аль-Шифа сидела бы у ее кровати, вместо того чтобы разглагольствовать с Люцией.

– Я думаю, температура спадет завтра, господин. Днем она тоже вроде бы начала снижаться, но к вечеру снова поднялась. Так бывает, господин. Я не думаю, что жизнь Лии в опасности.

Вениамин фон Шпейер пробормотал молитву, а затем поблагодарил Аль-Шифу. Люция с удовольствием задала бы еще несколько вопросов, но по лестнице как раз спускалась рассерженная Гретхен, которая намеревалась отвести девочку домой. Горничной пришлось сегодня задержаться – все из-за того, что Люцию где-то носило полдня!

Бондариха тоже отругала девочек за то, что они опоздали. Она собиралась сходить куда-нибудь, но ее младшему ребенку исполнилось всего шесть недель, и ей не хотелось оставлять малыша с младшими братьями и сестрами Гретхен. Детвора покатилась со смеху, когда Люция объяснила свое опоздание походом в церковь.

– Бог не слушает шлюхиных детей! – воскликнул Эберхард, практически ровесник Люции, любивший зло подшучивать над ней.

– И уж точно не жидовских детей! – весело поддержала его Гудрун, старшая сестра. – Признайся, Люция, ты не веришь в Господа нашего Иисуса Христа! Ты лепечешь молитвы, но в душе ты жидовка!

Люция залезла под одеяло. На такие обвинения лучше всего было вообще не реагировать – особенно с тех пор, как она выучила молитвы, которые Аль-Шифа добросовестно произносила пять раз в день. Мавританка откладывала все свои дела, падала на колени и принималась бить поклоны, повернувшись лицом на восток. Последнее Люция делать не осмеливалась – возможно, потому, что Аллах тоже полностью игнорировал ее просьбы. Но девочке нравились слова молитвы, которую вполголоса читала Аль-Шифа: мавританка произносила их нараспев и они звучали успокаивающе и в то же время загадочно.

На следующее утро Лия по-прежнему чувствовала себя плохо, но температура действительно спала. Люции разрешили посидеть с подругой пару часиков, почитать ей и поиграть вместе, но учебные занятия Аль-Шифа решила пока не проводить. Вскоре ослабленная болезнью Лия заснула, а Люция, не зная, чем себя занять, заскучала. Обиженно надув губы, она последовала за Аль-Шифой в библиотеку, святая святых в доме Вениамина фон Шпейера. Обширная коллекция книг занимала целую комнату, однако Гретхен сюда заходить не дозволялось, и потому пыль с фолиантов регулярно вытирали или Сара, или Аль-Шифа. Впрочем, много времени это не занимало. В отличие от других комнат, которые Сара частично обставила изящной, богато украшенной мебелью с Востока, здесь стояли только кафедра, простой дубовый стол и стул. На столе лежали письменные принадлежности: Вениамин вел здесь свою частную переписку. Для деловых целей у него было отдельное помещение – контора возле складов у самого Рейна, недалеко от пристани. Фон Шпейер старался строго разделять работу и семейную жизнь. Вечера будних дней, как и субботу (особенно субботу!), он посвящал жене и детям, а также своей огромной бесценной коллекции книг. Домашняя библиотека была ему лучшим другом, и когда он уединялся там на пару часов, то требовал, чтобы его никто не беспокоил. Только Эзра, старший сын Шпейера, имел право заходить в библиотеку, хоть он и не особенно интересовался книгами.

Люция и Лия редко бывали в этой комнате, только в основном вместе с Сарой или Аль-Шифой, которые старались следить за тем, чтобы девочки ничего не трогали. Да Лия и не пыталась. Вместо книг она предпочитала разглядывать красивые глиняные изразцы с нарисованными фигурками, которые покрывали пол в комнате. Люции, напротив, было любопытно. Она с трепетом смотрела на фолианты и пергаментные свитки, разложенные на полках. Шкафы выстроились вдоль всех стен большого и светлого помещения. Свободными оставались только оконные проемы, затянутые тончайшим пергаментом. Шпейер, вероятно, опасался, что сюда могут проникнуть влага или солнечные лучи и его сокровища окажутся испорчены.

Люция восхищенно провела ладонью по полкам, пытаясь прочесть названия книг и кодексов. Задача оказалась нелегкой, ведь произведения были написаны на разных языках. Люция перевела кое-какие надписи на латыни и еще меньше – на греческом. Она узнала древнееврейские письмена, но не смогла понять, что они означают: учитель иврита, которого приглашали к мальчикам, выгонял Люцию из комнаты, когда она хотела послушать урок. Еще одно занятие, доступное только мальчикам!

– Латынь, греческий, иврит… – Люция нараспев произносила названия языков, которые смогла узнать. Внезапно она остановилась и нахмурилась, увидев несколько произведений, написанных совершенно непонятными знаками. Материал, из которого были изготовлены книги, тоже оказался ей незнаком: он не походил на пергамент большинства стоявших там книг. Люция осторожно потянулась к загадочному предмету и ощупала шероховатую поверхность листов, скрепленных скобами. Когда у нее за спиной появилась Аль-Шифа, девочка вздрогнула и отдернула руку.

Аль-Шифа улыбнулась, сняла кодекс с полки и осторожно положила его на стол, на уровне глаз Люции.

– Ты только посмотри на нее, дочка. Тебе нечего бояться – это моя книга.

– Твоя? – Люция была поражена. Ведь Аль-Шифа рабыня! Она не могла владеть ничем, кроме разве что одежды, которую носила.

– Скажем так, эта книга появилась здесь вместе со мной, – пояснила она. – Формально, конечно, она принадлежит господину. Но ему нет от нее никакой пользы. Хоть ему и под силу произнести пару слов на моем языке, читать он не умеет вовсе.

– Значит, это твой язык? – ахнула Люция. На ее взгляд, символы выглядели почти как цветочный орнамент. И ей показалось, что она видела нечто подобное на мавританской мебели, которой Сара украсила свой дом. Возможно, в этих книгах содержатся образцы узоров?

– Да. Это арабский шрифт. И это очень полезная книга. Она называется «Аль-Канун фи аль-тибб» («Канон врачебной науки») и принадлежит перу Абу Али Хусейну ибн Сины, величайшего врача из когда-либо живших…

– И там написано, как вылечить болезни? – шепотом спросила она. – Все болезни?..

– Нет, не все. Господин тебе вчера уже объяснял. Но Аллах, по доброте своей, открыл Ибн Сине множество лекарств, и тот все записал. Есть и более простые книги… – Она порылась среди кодексов на верхних полках и выудила оттуда еще одну пачку скрепленных листов.

– Вот. «Медицина для тех, у кого нет врача». Написана великим ученым Ар-Рази. Он просто рассказывает, что нужно делать, если у кого-то высокая температура, как у Лии, или легкая травма, как у Эзры.

Люция надеялась увидеть знакомый алфавит, но, к сожалению, этот кодекс тоже был написан на арабском языке. И тогда она решилась.

– Ты научишь меня читать такие книги? – нетерпеливо спросила Люция. – Или девочкам это не дозволено?

– А ведь я могу прочитать этот кодекс, дочка. Мне его подарила другая женщина. Если бы теперь я могла передать книгу тебе, это была бы для меня настоящая честь. – Она слегка поклонилась своей приемной дочери.

Люция покраснела. Она сразу осознала последствия такой передачи: Аль-Шифа не могла завещать ей кодекс, не говоря уже о том, чтобы вручить его ей немедленно. Книга принадлежала фон Шпейерам. Если Люция хочет пользоваться данными в книге советами, ей придется запомнить содержание наизусть. Но сначала надо выучить алфавит.

– Мы можем начать прямо сейчас? – только и спросила Люция.

Вениамин фон Шпейер с радостью разрешил Аль-Шифе изучать кодекс вместе с Люцией.

– Для Лии тоже может быть полезно хоть немного узнать о том, как справляться с болезнями. Но будь осторожна! Даже мы, иудеи, с подозрением относимся к этим людям и этой церкви. Мне не нравится, что Люция так активно учит наш язык. Однажды она может ляпнуть что-нибудь на иврите в самый неподходящий момент, и христиане сочтут ее еретичкой. И еще хуже, если при ней обнаружат мавританские тексты. Так что, Аль-Шифа, не выноси книги за пределы этого дома, и желательно – за пределы библиотеки. Ну, разве что можешь брать их к себе в комнату. Нельзя проявлять беспечность. Если арабский изучают мальчики, это всего лишь часть их образования, ведь они станут купцами и будут ездить за товарами в другие страны. Но Люция не одна из нас!

Люция понимала это слишком хорошо. Чем старше она становилась, тем более грубые шутки отпускали на ее счет дети бондарихи и их соседей. «Ублюдком» ее теперь почти никогда не дразнили, чаще всего высмеивались ее отношения с иудеями.

В последнее время Эберхард предпочитал кричать ей вслед «жидовская подстилка». Однажды Люция совершила ошибку, выйдя из дома Шпейеров вместе с Давидом и завязав с ним оживленную беседу. Само по себе это было неслыханно, ведь Давид и Эзра могли похвастать такой же крепкой дружбой с Лией и Люцией, какая случается разве что у кошек с собаками. Мальчики обижались на своих «сестричек» за то, что мать слишком уж баловала их. В конце концов, Лие и Люции дозволялось много играть, в то время как братья целыми днями корпели над книгами. Таким положением вещей они были сыты по горло.

Мальчику-иудею, который в будущем хотел бы стать купцом, следовало овладеть огромным количеством знаний. У Давида и Эзры было мало свободного времени. Однако в тот день Давид и Люция ненадолго помирились. Мальчики уже несколько недель изучали арабский, и Давид надеялся, что Люция поможет ему выполнить домашнее задание. Лия же настаивала на том, что такую помощь не следует оказывать бесплатно. Дочь купца была весьма предприимчива и давно разработала целый свод правил, определяющий, сколько стоит помощь в учебе, если ее посчитать в конфетах. Давид и Люция направлялись на льняной рынок, и, когда Эберхард увидел, какую кучу медовых пряников и конфет Люция получила от Давида, сын бондарихи решил: у девочки явно что-то есть с этим «иудейчиком». Другие дети так же охотно стали дразнить ее «жидовской подстилкой», как раньше – «ублюдком», но на этот раз девочка получила первое представление о том, какая опасность может ее подстерегать. Пастор церкви Святого Квентина велел ей задержаться в пятницу после вечерни и держать перед ним ответ. Эберхард с ухмылкой огласил эту новость у черного хода в дом Шпейеров. Он надеялся получить награду, но кухарка его просто выгнала.

Когда новость дошла до Аль-Шифы, мавританка заволновалась.

– Доченька, хорошенько подумай, прежде чем говорить что-то священнику! – посоветовала она Люции. – Лучше вообще говори поменьше, ибо эти священники извратят все, что ты скажешь! – В голосе Аль-Шифы слышалась горечь, как будто она давала советы, исходя из собственного опыта. – Ты действительно понятия не имеешь, о чем пойдет речь?

Люция, которая весь день падала с ног от усталости и головокружения, лишь покачала головой. Она даже не думала о глупых словах детей бондарихи – в конце концов, ей приходилось слышать их всю свою жизнь. Тем более неожиданными оказались для нее упреки священника.

– Девица, да еще такая юная, ходит с иудеем! – возмущенно произнес он, закончив разглядывать ее. Очевидно, он впервые посмотрел на нее внимательно. Открытый взгляд и аккуратная одежда девочки, похоже, не добавили ей симпатии в его глазах. – Скажи мне, дочка, слухи, которые о тебе ходят… они правдивы? Ты возлежишь с этим юношей? Он соблазняет тебя непристойными мыслями и действиями?

Люция не знала, что и сказать. Непристойные мысли и действия никогда не упоминались в доме Шпейеров, и она имела лишь приблизительное представление о том, что означают слова священника. Конечно, иногда велись разговоры о предстоящем замужестве Лии, но иудейские девушки в общине редко выходили замуж до достижения шестнадцати лет. Что делать с Люцией, вообще не обсуждалось, да и сама она об этом не задумывалась. Пока что у нее, в отличие от той же Лии, не шла кровь каждый месяц. У последней менструации начались два месяца назад, чему Люция горячо завидовала.

Собравшись с мыслями, девочка решила дать как можно более расплывчатый ответ.

– Я христианка, господин. А иудею не разрешается брать в жены христианку. В противном случае семья выгонит его, понимаете. Давид никогда бы не стал…

– Похоже, ты хорошо знакома с иудейскими обычаями! – едко заметил священник – маленький краснолицый человечек, чья одежда была слишком тесной и плотно облегала его округлое тело. Как и большинство прихожан, он не мог похвастаться богатством и подозрительно разглядывал платье Люции из тонкой ткани, украшенное кружевом на вырезе. С другой стороны, ему, похоже, нравилось ее нежное белое лицо и медового цвета волосы, скромно заплетенные в косы. – И ты свободно заходишь в их дома, когда тебе вздумается! Да знаешь ли ты, что в других христианских странах это строго запрещено? Архиепископ Майнца очень добр к своим иудеям, а иногда даже слишком беспечен…

Люция снова не нашлась что ответить. В принципе, она знала о таких запретах на контакты между иудеями и христианами. В Кастилии, например, обычаи были очень строгими; друг фон Шпейеров, который часто ездил туда по делам, постоянно делился с ними опытом. Но Люции лучше не рассказывать об этом священнику.

– В доме фон Шпейера есть иудеи, христиане и… – Люция замолчала. Ни при каких обстоятельствах ей не разрешалось рассказывать клирику об отношениях с мусульманкой! – Иудеи и христиане, – быстро повторила она. – Я хожу туда со своей сводной сестрой Гретхен, она работает у них горничной. Шпейеры очень добры ко мне, они считают, что это… – Люция чуть было не сказала «их христианский долг»! В свое время бондариха объяснила ей, почему она взяла к себе подкидыша Люцию. Но в отношении Вениамина фон Шпейера говорить так было бы оскорбительно. – Богоугодное дело – накормить и одеть сироту.

Она застенчиво опустила глаза. «Сироту» или «подкидыша»? Остается только надеяться, что священник не поймет, что речь шла об «ублюдке»…

– А возможно, для того, чтобы склонить сироту к богоотступничеству! – резко воскликнул священник. Его явно волновало отнюдь не происхождение Люции. – Ну что ж, Люция. Несомненно, мне следовало бы запретить тебе якшаться с иудеями. Но бондарихе нужно кормить четырнадцать ртов, так что пускай эти иудеи возьмут на себя хоть одного! Однако ты не должна подвергать опасности свою бессмертную душу. Отныне ты будешь приходить ко мне каждую пятницу после вечерни, и я стану учить тебя нашей вере. Я также стану испытывать тебя, Люция, и беспощадно наказывать за каждый грех! – При этих словах он погладил девочку по щеке – жест, который должен был казаться отеческим, но вызвал у Люции только отвращение и смутный страх. Кроме того, она по-прежнему плохо себя чувствовала, а когда вернулась в дом Шпейеров, у нее к тому же разболелся живот…

На предложение священника она смогла лишь согласно кивнуть. Но выражение лица Аль-Шифы, как только та услышала подробный рассказ обо всем, что случилось в церкви, не принесло Люции облегчения.

– Он собирается учить тебя? – насмешливо спросила мавританка. – Ах, я хорошо представляю себе, что это за учеба! Надо было тебе, дитя, надеть сегодня свободный балахон, а не облачаться в подобный наряд. Кто тебе позволил сделать такой глубокий вырез на платье? Стоит только разрешить вам, девочкам, самим шить себе наряды, как вы теряете всякий стыд! Лию хозяйка уже отругала. Впрочем, попадись ты на глаза этому господину одетая в рубище и посыпавшая голову пеплом, думаю, результат был бы тот же. Чтобы раздразнить его, достаточно иметь такие волосы и глаза, как у тебя. Да, похоже, не зря женщинам в моей стране велят прятаться под паранджой!

– Но почему? – растерянно спросила Люция, пытаясь принять такую позу, при которой ее тело не болело бы. Она также потянула за вырез своего платья – обтягивающего, с широкой юбкой, пошитого по последней моде. Лия где-то увидела изображение таких платьев, и девочки сшили их себе по образцу. – Он станет спрашивать у меня катехизис, а я его хорошо выучила.

Внезапно у Люции потемнело в глазах. Она попыталась ухватиться за что-нибудь, почувствовала, как Аль-Шифа обнимает ее, и упала в объятия приемной матери. Когда она очнулась, то поняла, что лежит на диване в личной комнате Сары. Сара очень дорожила этим восточным предметом мебели и требовала от девочек относиться к нему бережно и не скакать на нем. Теперь, однако, Люцию положили на диван и сняли с нее платье и туго зашнурованную нижнюю рубашку.

Люция неуверенно села. Аль-Шифа предложила ей чай.

– Не волнуйся, милая, ты не заболела! – успокоила девочку мавританка, прежде чем та успела задать вопрос. – Ты просто выбрала самый неподходящий момент, чтобы стать девушкой. Такое ощущение, что священник околдовал тебя!

С этого момента у Люции каждый месяц шла кровь, и она чувствовала себя очень важной, перейдя в новый статус молодой женщины. Вместе с Лией она отмечала каждое изменение в своем теле и была счастлива, когда ее грудь начала набухать, а бедра округлились. Аль-Шифу же изменения в Люции скорее беспокоили. Особенно она волновалась по пятницам: перед тем как отправить Люцию «помолиться», она просила девушку туго обмотать верхнюю часть туловища полоской льняной ткани, чтобы спрятать грудь. Мавританка выделила девушке свободную одежду и большие чепчики, которые скрывали ее лицо почти так же надежно, как монашеский клобук.

Впрочем, священник редко подходил к ней вплотную. В большинстве случаев он просто экзаменовал Люцию по катехизису и читал ей Библию. По-видимому, он считал, что она не в состоянии читать Писание самостоятельно. Конечно, иногда он подходил к ней так близко, что его нога под сутаной касалась ее ноги, спрятанной под широкой юбкой, а его дыхание чувствовалось на ее щеке. Последнее Люция особенно ненавидела, потому что зубы у священника были гнилыми, из-за чего изо рта у него дурно пахло. Ей больше нравилось, когда, прощаясь, он гладил ее по щеке или по плечу, а иногда рисовал невидимый крест на лбу. Но большего он себе не позволял. И хотя Люция ненавидела это сокращение дистанции, иногда оно пробуждало в ней странную тоску. Наверное, если такие «непристойные поступки» совершает мужчина, который тебе нравится и которого ты поощряешь, они уже не будут неприятными?

Она тайком обсудила это с Лией, и та понимающе кивнула.

– О да, это должно быть прекрасно, когда к тебе прикасается влюбленный мужчина, – по крайней мере, так говорит моя мама. И в Библии тоже есть стихи: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя!» Это «Песнь песней» Соломона. Ах, если бы и мне повстречался мужчина, способный говорить такие слова!

Лия отбросила волосы со лба; ее взгляд стал мечтательно задумчив. Она знала, что Шпейеры уже начали подыскивать ей супруга. В синагоге, стоя на женской галерее, Лия часто смотрела в сторону мужчин и пыталась выбрать самого красивого из юношей, достигших брачного возраста. При выборе супруга ее голос был лишь совещательным; однако найди она юношу, который бы ей нравился и при этом был богат и умен, ее родители не стали бы возражать против воссоединения с его семьей.

У Люции еще не возникало настолько конкретных мыслей. Все молодые люди-христиане, которых она знала, не вызывали у нее никакой симпатии, несмотря на то что в последнее время Эберхард и его друзья неожиданно перестали дразнить ее. Теперь они принялись соблазнять симпатичную девушку льстивыми речами, говоря, что похитят у нее поцелуй, и постоянно провожали ее похотливыми взглядами.

Однажды Аль-Шифа стала свидетельницей подобного поведения со стороны парней и рассердилась почти так же сильно, как и в тот момент, когда прознала о «приватных занятиях» со священником.

– Никогда не выходи из дома после заката солнца, Люция! Когда идешь в церковь, а потом возвращаешься домой, держись рядом с другими женщинами. Я попрошу хозяина выделить слугу, чтобы он сопровождал тебя с Гретхен, когда вы пойдете вечером домой. Девственность – твоя величайшая ценность, Люция. Будь осторожна, не потеряй ее!

Мавританка обратилась к хозяину с просьбой в тот же вечер, но Вениамин фон Шпейер отмахнулся от нее.

– Не преувеличивай, Аль-Шифа, – сказал торговец. – Мы же не в Аль-Андалусе, и речь не идет о выкупе за невесту. Мораль у христиан слабее, особенно у таких семей, как у бондарихи. Гретхен не понравится, если ты приставишь к ней в качестве соглядатая Ганса. Или ты не заметила, что в последнее время, стоит ей только завернуть за угол, как к ней тут же подскакивает кавалер?

Аль-Шифа, возможно, и правда ничего не замечала, но, конечно, этот факт не ускользнул от внимания Люции. Теперь она достаточно хорошо поняла, что имелось в виду под «непристойными действиями», и ей становилось страшно, когда Гретхен начинала визжать и постанывать в объятиях юноши, стоило ему только залезть ей под юбку. Чаще всего Люция оставляла их наедине и одна бежала к лачуге бондарихи. И как раз Люция не стала бы возражать против общества слуги.

– Люция не такая! – стояла на своем Аль-Шифа, бросая на хозяина злые взгляды.

– Люция должна четко понимать, к какому слою общества она принадлежит, – холодно заявил он. – Я начинаю волноваться, Аль-Шифа. Она растет. И даже если вам с Сарой нравится баловать ребенка, как комнатную собачку, она не будет такой, как мы, и уж точно не такой, как ты! Рано или поздно ей придется оставить наш дом и искать свое место в мире. И если сейчас вы приставите к Люции телохранителя, то окажете ей медвежью услугу.

Аль-Шифа собралась было снова возразить, но передумала и смиренно опустила голову.

– Вы правы, господин, – неохотно признала она. – Но ведь это неправильно, если какой-то парень зажмет ее в углу за таверной и обидит ее. Ей всего четырнадцать, господин! И приличные христианские девушки тоже выходят замуж девственницами.

– Тогда найди для нее мужа, – резко ответил Вениамин фон Шпейер и дал мавританке понять, что разговор окончен. Очевидно, он больше не хотел активно участвовать в жизни Люции.

Аль-Шифа проводила его растерянным взглядом. Твердость торговца удивила ее. До сих пор она считала, что фон Шпейер тоже любит Люцию и радуется ее ясному уму.

Люция же, со своей стороны, догадывалась, почему отношение к ней приемного отца претерпело такие изменения. В последние несколько недель девушка стала замечать похотливый блеск в глазах юноши, от которого она меньше всего этого ожидала, ведь раньше на нее так поглядывали только уличные мальчишки. А теперь вот Давид фон Шпейер стал бросать на нее благосклонные взгляды, что, вполне возможно, рассердило его отца. Вениамин фон Шпейер хотел бы, чтобы Люция нашла себе кавалера-христианина, такого же, как у Гретхен. Но Люция не могла заставить себя это сделать. Ей по-прежнему не нравился ни один из юношей, которые заговаривали с ней по дороге в церковь и поддразнивали ее.

Когда в тот вечер они с Гретхен пошли домой, за ними увязался Давид фон Шпейер. Юноша слышал разговор между отцом и Аль-Шифой и теперь был полон решимости лично предоставить Люции защиту, несмотря на запрет отца. Сам Давид еще не обладал оружием, хотя немного тренировался биться на мечах. Иудеям напрямую не запрещалось владеть мечом, однако носить оружие публично явно не приветствовалось. В конце концов, они находились под защитой епископа, но если бы намекнули окружающим, что все равно предпочитают защищаться, их сочли бы неблагодарными. Однако богатые купцы обязательно учили сыновей обращаться с оружием: они много путешествовали и не могли себе позволить быть беспомощными.

Сейчас Давиду пришлось собрать все свое мужество, чтобы пройти в контору и взять отцовский меч. Фон Шпейер почти никогда не носил его, но всегда держал под рукой.

Давид сжал рукоять меча и не отпускал ее, пока крался за Гретхен и Люцией. Он неодобрительно поджал губы, заметив, как маленькая горничная исчезла на заднем дворе со своим любовником, и пошел дальше, не сводя взгляда с Люции, пока за ней не закрылась дверь дома бондарихи. Юношу переполняли мрачные мысли. Что бы на сей счет ни думал его отец, что бы он ни говорил, с Люцией ничего не должно случиться. Никто не смеет прикасаться к ней!

Люция никогда не проявляла к Давиду фон Шпейеру ничего большего, чем братские чувства. На самом деле она не испытывала даже и братских чувств, поскольку разница в возрасте между Лией и ее братьями была слишком велика, чтобы они могли по-настоящему расти вместе. К тому же мальчики практически целые дни проводили за учебой. Конечно, она видела Давида и Эзру за совместным обедом или на праздниках, но даже тогда мужчины и женщины обычно танцевали, пели и болтали отдельно, а мальчики чувствовали себя слишком взрослыми, чтобы играть с детьми. Только теперь, заметив пытливые взгляды Давида, Люция присмотрелась к нему повнимательнее, оценив лицо и фигуру юноши. Увиденное ей очень понравилось. Давид был высоким и жилистым, как отец, и унаследовал правильные черты последнего. Однако жизнь еще не оставила морщин на лице Давида, и ему не хватало строгости и серьезности, присущих большинству иудейских мужчин. Лицо Давида все еще оставалось по-детски нежным, почти трогательным, особенно когда юноша напускал на себя виноватый вид, стремясь избежать наказания за очередную шалость. У него были льняного цвета волосы, как у Сары, и он смотрел на мир такими же, как у матери, темно-карими глазами. Его взгляд был умным и пытливым, но он так же, как Эзра и Лия, не проявлял особого рвения к наукам. Дети Шпейеров учились прилежно, однако без особого энтузиазма. Мальчики интересовались только тем, что могло пригодиться им во время будущих деловых поездок, и с нетерпением ждали момента, когда они наконец отправятся в путешествие. Лия уже достаточно знала, чтобы стать умной и вежливой собеседницей для будущего мужа и дать своим дочерям соответствующее воспитание. Все трое детей Шпейеров разбирались в арифметике лучше, чем в грамматике, философии и языках. Люция часто зарабатывала леденцы, выполняя домашние задания мальчиков по этим предметам. Но в последнее время Давид ее об этом не просил. Возможно, он был слишком горд, чтобы признавать свои слабости.

Медицина, даже если речь шла всего лишь о домашних средствах, тоже мало интересовала Лию. Чем старше она становилась, тем чаще находила причины пропускать занятия Аль-Шифы. Девушка предпочитала учиться у матери шитью и вышиванию и помогала Саре во всех делах, связанных с ведением хозяйства в большом доме. Сара смотрела на поведение дочери сквозь пальцы, но настаивала на том, чтобы Лия продолжала овладевать ивритом и изучала основные медицинские справочники.

– Когда твои дети начнут болеть, Аль-Шифы рядом не будет! – предупредила она. – А книги читать ты не можешь. Говорят, что «Канон врачебной науки» сейчас переводят на латынь. Вениамин ищет возможность приобрести один экземпляр, для твоей будущей семьи, но тебе все равно придется обучать мужа. Так что будет лучше, если ты выучишь хотя бы самое важное.

Итак, Лия угрюмо сидела на диване в комнате матери, а Люция читала ей «Руководство» Ар-Рази и одновременно переводила его.

– Слабительным эффектом обладают листья сенны, тамаринда, кассии, алоэ и ревеня, – резюмировала она длинный раздел научного труда. – А если мы хотим приготовить сушеные бобы, сначала следует их вымочить, а затем эту воду слить и варить бобы в чистой – так мы уменьшим газообразование в желудке после обеда.

– Кто на самом деле подарил ее тебе? – неожиданно перебила названую сестру Лия и вопросительно посмотрела на Аль-Шифу. Последние несколько часов юная иудейка откровенно скучала, а теперь она наконец придумала, как убедить мавританку сменить тему. – Я имею в виду книгу. И все остальные книги по медицине. Люция говорит, что ты получила их от какой-то женщины.

Девушки снова и снова пытались расспросить мавританку о ее прошлой жизни, но их попытки не увенчались успехом. Аль-Шифа обычно отвечала что-то из вежливости, но старалась сохранить свою историю в тайне. Сегодня она снова ответила им как можно более кратко:

– Мать одного арабского принца. Какое-то время я жила в ее гареме.

– В ее гареме? – пискнула Лия. – Но у женщин нет гарема! Разве все дамы в гареме не принадлежат султану?

Аль-Шифа покачала головой, и девушки обрадовались: это движение всегда означало, что сегодня им откроются очередные подробности прежней жизни мавританки.

– Гарем означает женские помещения в мавританском, арабском или персидском доме. Это может быть дворец; тогда комнаты в нем большие и просторные. Но это также может быть одна-две комнаты в большом доме или бедуинском шатре. В гареме живут все женщины семьи. То есть жены и наложницы домовладельца, но также и его сестры, дочери – а часто и его мать. Тогда она является правительницей гарема. И в этом случае говорят «ее гарем».

– Но разве она не живет со своим мужем? – удивилась Лия. – Она должна жить с отцом хозяина дома.

– Конечно, пока он жив. Но иногда она становится вдовой и переезжает к сыну. И очень часто отец и сыновья делят один гарем. Только принцы могут позволить себе выделить специальные покои для первых жен своего пятнадцатилетнего сына.

– И ты была женой принца? – восхищенно ахнула Люция. Она вполне могла себе это представить. Ведь Аль-Шифа такая красивая и умная! Но как она оказалась в Майнце? Девушка незаметно отложила книгу в сторону. Эта история была куда интереснее мудрости Ар-Рази!

– Конечно нет, малышка, как ты могла такое подумать! – неожиданно ответила служанка. Похоже, день сегодня выдался необычный – один из тех немногих дней, когда ей хотелось поболтать. Или она наконец решила, что ее ученицы уже достаточно созрели, чтобы понять ее рассказ? В любом случае она не сделала ни малейшего намека Люции, что пора вернуться к занятиям. – Я жила в гареме эмира Гранады, но видела этого господина лишь однажды.

– Тогда, значит, ты была простой служанкой? – разочарованно протянула Люция. Она всегда считала предыдущую жизнь Аль-Шифы очень яркой. А теперь выяснилось, что та была всего лишь домашней рабыней.

– Вовсе нет, – возразила Аль-Шифа. – Я была одной из домочадцев хозяина дома – меня ему подарили.

Девушки слушали ее, навострив уши и широко раскрыв глаза. В домах иудеев Майнца было очень мало рабов – хотя бы потому, что иудеям запрещалось владеть рабами-христианами. Но даже в богатых аристократических семьях Германии не было принято дарить слуг, как дарили украшения или благородных лошадей. Большинство несвободных людей были привязаны к своей деревне и покидали ее в самых крайних случаях – например, следуя за хозяином или хозяйкой, для которых они стали незаменимы.

– Только не думай, что подобное часто происходит у меня на родине! – улыбнувшись, сказала Аль-Шифа, однако в ее голосе слышались горечь и грусть. – Я была рабыней с детства… по крайней мере, насколько я себя помню. Я родилась свободной, в семье рыбака. Но потом в нашу деревню ворвались наемники-христиане. Это называется сabalgada – набег. Во время набега мои родители погибли. Что случилось с моими братьями и сестрами, я не знаю. Я сама избежала смерти и бесчестья, потому что была красивым ребенком и обладала необыкновенным голосом. Позже мне рассказали, что я сидела рядом с грудой трупов и пела. Как будто хотела вернуть их к жизни. И наемники побоялись меня трогать. Однако их капитан увидел возможность заключить выгодную сделку. Он взял меня с собой и продал иудейскому купцу, который вел дела и по ту сторону мавританской границы. Итак, я пошла в школу, где готовили рабынь для гаремов. Женщина по имени Фара, которая руководила этой школой, сама когда-то была рабыней, но смогла купить себе свободу после смерти хозяина. Теперь она зарабатывала на жизнь, по дешевке скупая красивых маленьких девочек и давая им образование, которое могли позволить себе только принцессы. Мы учились музицировать, петь и танцевать; мы читали сочинения римлян и греков и, конечно, великие стихи и философские трактаты арабских мудрецов. Целью этого обучения было вырастить женщину, которая отличается от других не только своей красотой, но и умением превосходно развлечь господина во всех остальных ситуациях…

– А как же любовь? – дерзко спросила Лия. – Правда ли, что арабских девушек тоже учат искусству любви?

Люция покраснела. Однако Аль-Шифу такой вопрос не шокировал, и она спокойно ответила:

– Плотская любовь… Да, нас учили и тому, как удивить и подарить наслаждение нашим будущим властелинам. Фара предостерегала нас от истинной, настоящей любви! Эта любовь – романтическая мечта, и, если слепо следовать ей, она принесет одни только неприятности. Конечно, мы так не думали. Честно говоря, мы читали одно любовное стихотворение за другим, прикасаясь к телам друг друга…

– Но Богу это не угодно! – возмущенно воскликнула Лия.

– Мы поступали так не для того, чтобы получить удовольствие, – нам нужно было подготовиться к моменту, когда нам предстояло исполнить волю своего господина. Мы не должны были показаться ему неуверенными и неопытными – застенчивая дева доставляет удовольствие своему хозяину только несколько часов, а затем начинает утомлять его. В любом случае мы познали похоть! Мы начали думать о мужчинах, которых, несмотря на запрет, украдкой разглядывали из-за решеток на окнах, когда те прогуливались по улице перед нашим домом. Мы мечтали о принце и яркими красками рисовали себе мужчину, которому однажды станем принадлежать…

– И все сбылось? – просияв, спросила Люция, потому что мавританка облекла в слова ее собственные фантазии и мечты.

– Конечно нет, малышка! Как ты думаешь, сколько стоила девочка из школы госпожи Фара? Мы стоили целое состояние, и редко случалось, чтобы какой-то господин приобретал подобное сокровище для своего гарема, – особенно молодой господин, который только вступает на путь любви со своей первой женой, но в то же время быстро увлекается любой встретившейся на его пути девушкой. Нет, нас в основном покупали в качестве подарков для деловых партнеров или покровителей, у которых уже было все, включая нескольких жен и целый ряд наложниц. Часто именно старикам требовалось все наше мастерство, чтобы по-прежнему наслаждаться любовью… и именно поэтому они ценили нас еще больше! Нас, девушек, а также мужчин, сделавших им этот щедрый подарок. Так я попала ко двору эмира.

– Разве ты ему не нравилась? – недоверчиво спросила Люция. – Разве он не хотел, чтобы ты стала его женой?

– Такие мужчины редко берут своих рабынь в жены, – пояснила Аль-Шифа. – Но султан не захотел даже прикоснуться ко мне. Ему нравились женщины светловолосые и голубоглазые и к тому же обладающие очень пышными формами. Образованность он ни во что не ставил. Когда он хотел поговорить о философии, то звал своего визиря. Девочки в его гареме были в основном христианками, похищенными за пределами Аль-Андалуса. Многие из них даже не говорили на нашем языке. Господина это не беспокоило, и в результате наша жизнь в гареме была скучной и печальной. Женщины не могли смириться со своей участью. Они считали гарем тюрьмой, и в его стенах куда чаще звучали жалобы на разных языках и плач, чем музыка и песни.

– Но как же ты выбралась оттуда? – поинтересовалась Лия. История снова становилась для нее слишком длинной, тем более что Аль-Шифа говорила уже больше часа. Лия не желала дальше слушать рассказы о гаремах; она бы предпочла отправиться вместе с матерью на отцовские склады. С арабских мануфактур в Аль-Марии^[2] на склады фон Шпейера как раз доставили шелковые ткани, и Вениамин пригласил своих дам выбрать самые красивые шали, прежде чем ткань попадет на прилавок. Кроме того, на улице ярко светило солнце. Лия целый день изнывала в ожидании поездки.

Люция же, в отличие от названой сестры, хотела больше узнать о молодости Аль-Шифы. И она вздохнула с облегчением, когда рабыня продолжила свой рассказ. Мавританка теперь говорила, не обращая внимания на окружающую действительность; ее взгляд, казалось, был направлен куда-то вдаль.

– Но мне часто удавалось утешить женщин. Одним из навыков, полученных нами у Фары, было умение говорить на христианских наречиях. Нас дарили не только мавританским правителям или купцам. Иногда мы также оказывались у христианских… хм… вельмож.

Люция невольно спросила себя: кого же конкретно имеет в виду Аль-Шифа? Девушка никогда не слышала о мавританских рабынях любви при христианских аристократических дворах или в домах богатых иудеев и христиан. Как же мужчинам удавалось объяснить своим женам появление в их доме жриц любви?

– Однажды мать султана – ее звали Зафира – услышала, как я разговариваю с одной из девочек. Затем она попросила меня быть переводчицей в беседе с женщиной, которая недавно родила ребенка от ее сына. Еще Зафира интересовалась медициной. В ее распоряжении были все научные труды знаменитых врачей, и она ухаживала за другими женщинами в гареме как целительница и повитуха. Иногда ее даже вызывали в другие дворцы. Эмир не мог оказать большей милости сановникам, чем отправить свою мать к их женам, когда у тех начинались роды. Сначала я служила Зафире переводчицей; позже она познакомила меня с тонкостями своего искусства. Так я приобрела знания в области целительства. А когда я покидала гарем, Зафира подарила мне книги Ар-Рази и Ибн Сины.

– Но почему тебя выгнали из гарема? – удивилась Люция, а Лия нетерпеливо вскочила. Похоже, история подходила к концу, и девушка увидела возможность уйти.

– Ну, если ты получаешь дорогой подарок, но никак не можешь использовать его, то разумнее всего будет передарить его кому-то другому, не так ли? – горько сказала она. – Султан был достаточно умен, чтобы не трогать меня; а сохранив девственность, я сохранила и свою ценность. Когда начались переговоры о мире с Кастилией, меня отправили в Толедо…

Мысль Люции лихорадочно заработала. Толедо! В этом городе Вениамин фон Шпейер и приобрел Аль-Шифу! Но ведь ему мавританку не подарили… Шпейеры всегда говорили о каком-то епископе, в чьем доме служила Аль-Шифа. А как насчет детей, которых она родила?

Люция открыла рот, чтобы задать мучивший ее вопрос, но, похоже, теперь уже Аль-Шифе надоело говорить о прошлом. Она мгновенно вынырнула из своего рассказа, словно из темных вод памяти.

– Переоденьтесь, девочки, вам пора идти. Хозяйка уже, наверное, заждалась вас. Сегодня прекрасный день для прогулки. Яркое солнце, шелк из Аль-Андалуса… Вы можете вообразить себе, что очутились на моей родине!

Люция ждала поездки со смешанными чувствами. Теперь, когда она стала почти совсем взрослой, ей больше не казалось естественным, что Лия делится с ней всеми преимуществами и роскошью своего положения в обществе. Сара и Вениамин тоже более или менее тонко дали понять, что хотели бы увеличить дистанцию между своей семьей и приемной дочерью. Все началось с мелочи – с отказа выделить ей слугу-сопровождающего для защиты; но таких мелочей набиралось все больше. Люция пыталась предвидеть новые ограничения, чтобы не чувствовать себя униженной. Сегодня, например, она не стала садиться вместе с Сарой и Лией в носилки, ожидавшие их перед домом, а совершенно спокойно пошла рядом. К тому же она старалась как можно скромнее одеваться. Когда у нее появлялась возможность выбрать себе ткань на платье, девушка отдавала предпочтение самой простой. Она перестала украшать одежду, которую шила, и заплетала волосы в скромные косы, а не распускала их, как Лия. Вместо венца, головного украшения ювелирной работы, который носили богатые девушки, она надевала простые чепчики. Люди больше не считали Люцию и Лию сестрами-близнецами. Красоту Лии воспевали, Люцию же находили довольно невзрачной.

Однако прогулка по улочкам иудейского квартала к Рейну, через площадь Кармелиток и мимо нового здания монастыря, доставила Люции удовольствие. Она скромно опустила голову, когда строители стали кричать ей вслед, отпуская сальные шуточки. Но они вовсе не хотели ее обидеть, и потому она тихо улыбнулась, почти обрадовавшись эффекту, который произвела на молодых людей, несмотря на свою строгую одежду. На улице Рейнштрассе располагались различные склады и конторы. Иудеи, жившие здесь, почтительно приветствовали носилки, в которых сидели Сара и Лия. С Люцией мало кто здоровался, но она отметила про себя, что среди тех, кто махал ей рукой и звал ее по имени, преобладали юноши.

У Сары это вызвало неудовольствие. Впрочем, ей совершенно не в чем было упрекнуть свою приемную дочь: Люция вела себя образцово, была скромной и много помогала по дому, а также возвращала Лию на путь истинный, когда та хотела снова петь, танцевать или гулять, вместо того чтобы учиться и готовиться выполнять обязанности хозяйки дома и матери. Тем не менее Сару все чаще охватывало раздражение, когда она видела, как Люция плывет по дому своей чувственной походкой, которой раньше отличалась одна только Аль-Шифа. Яркие глаза и безупречные черты лица девушки, так восхищавшие Сару, когда Люция была милым ребенком, теперь вызывали у нее невольное беспокойство. Девушка, с точки зрения Сары, уж очень много о себе возомнила. Она слишком свободно рассуждала о вещах, которые ее не касались; однажды Сара даже подслушала, как Лия и Люция, хихикая, легкомысленно болтали о будущих мужьях и детях. И Сара решила как можно скорее выдать Лию замуж – просто чтобы разлучить девушек. Но что ей делать с Люцией? Как недальновидно они поступили, фактически приняв в свою семью сироту-христианку! Теперь, учитывая ситуацию, оставался единственный выход – обручить девушку с каким-нибудь слугой и дать ей небольшое приданое. Но это должен быть мужчина, близкий к их семье, – чтобы не задавал вопросов, почему приданое невесте дают иудеи? Было бы лучше предоставить вести переговоры бондарихе. Но она, скорее всего, просто прикарманит деньги и продаст Люцию в ближайший публичный дом. Сара мысленно перебрала всех работавших у нее слуг-христиан. Их было немного. В доме служил только старый Ганс; у Вениамина на складе трудились несколько нанятых им рабочих. Может, кому-то из них Люция и понравится. Но что скажет сама девушка? Сара ругала себя за недальновидность. Как она могла позволить ребенку изучать латынь и арабский язык? Несомненно, теперь девушка слишком хороша для слуги-христианина!

Люция даже не подозревала о мрачных мыслях Сары. Она просто обрадовалась, увидев Давида, – тот находился в конторе отца, когда заметил приближающиеся носилки. Люция немного удивилась встрече с юношей, ведь обычно он не работал на отца, поскольку начал обучаться торговому ремеслу у друга семьи Элеазара бен Мозе.

– Вот это встреча! Мама… Лия… Люция! Отцу пришлось отлучиться, но так как я все равно уже был здесь, он попросил меня показать вам новый товар.

Люция не понимала, почему в последнее время сердце у нее в груди словно пускалось в пляс, стоило ей почувствовать на себе взгляд карих глаз Давида. Юноша не осмеливался открыто ухаживать за ней, но она замечала, как вспыхивало его лицо, стоило ему увидеть ее. Люция тоже с трудом брала себя в руки, чтобы не выдать своих чувств. К счастью, внимание Сары Шпейер сегодня было занято совсем другим. Она немного отстала от девушек, чтобы поговорить с одним из служащих мужа, в то время как Давид повел сестер в комнату, заполненную тканями со всего мира.

– Вот благородный лен из Кельна! Отец решил придержать одну партию такого льна, Лия, тебе на приданое. А здесь – лазурная ткань из Брюсселя. Вы только посмотрите, какие яркие краски! Платье из такой ткани, Лия, сгодится и на свадьбу! А это…

– Вот тоже красивая ткань, – спокойно заметила Люция, указывая на тюк фламандской ткани – серой, с легким голубым отливом.

– И почему ты всегда стараешься казаться серой мышкой, Люция? Вот же, вот это твой цвет! – Юноша целенаправленно потянулся – как будто заранее все выбрал – за тюком шелка с фабрик Аль-Марии. Ткань в нем была ярко-синей, как молнии, иногда сверкавшие в глазах Люции. Давид нетерпеливо накинул шелк на волосы Люции. Лия тоже нашла себе кое-что по душе. Она выудила более легкую шелковую ткань, в нити которой вплели золотую канитель.

– Вот эта! Она словно сплетена из солнечных лучей! Из нее можно изготовить свадебную фату, достойную принцессы, не так ли?

И действительно, ее лицо, обрамленное шелковым шарфом, стало более выразительным, а золото в ткани подчеркнуло блеск глаз. Но все очарование Лии померкло перед великолепием Люции. Давид не мог отвести от нее глаз. Он нетерпеливо вытащил еще один тюк шелка из запасов отца и накинул Люции на плечи более темную ткань.

– Какой дивный контраст! Какая жалость, что ты не можешь облачиться в ажурные одежды наложниц гарема! Иуда бен Элеазар, только что вернувшийся из мавританских земель, рассказывает о настоящих чудесах. Женщины там ходят, полностью закутавшись в одежды, – того требует их вера!

Восхищенный взгляд Давида ласкал стройную фигуру Люции, укутанную в синий шелк.

– Люция, еще нужно добавить немного золота! Богиня света на своем небесном троне…

Люция залилась румянцем, когда Давид обвил ее талию золотым шелком. Ей стало стыдно за него: иудеям не дозволялось вести столь легкомысленные речи. Впрочем, льстивая болтовня юноши была очень приятной. И ткани такие чудесные…

– Давид! Это что такое? А вы, Лия… и Люция! Вы что, играете с товарами, как дети? Вы не знаете, сколько все это стоит?

Сара уже закончила свой разговор с клерком, оказавшийся довольно бесполезным, и теперь не могла прийти в себя от увиденного. Конечно, ничего откровенно непристойного в поведении Давида не было, но он флиртовал с девчонкой! И… какая Люция, оказывается, красавица… Неудивительно, что она вскружила мальчику голову! Жаль, что ни один из складских рабочих ей не подойдет: все они либо женаты, либо еще не достигли возраста тринадцати лет. В противном случае достаточно было бы просто показать девушку в этом наряде. Любой согласился бы жениться на ней даже без приданого!

– Немедленно положи все на место, Люция. Как ты посмела взять эти ткани? И складывай осторожно, эти ткани очень тонкие и легко рвутся!

Люция еле сдерживала слезы. Ее приемная мать несправедлива к ней: она ведь даже не прикоснулась к товару!

Давид, похоже, хотел вступиться за нее, но его опередила Лия.

– Мама, Люция не сделала ничего дурного. Это была моя идея – выбрать фату для невесты. И этот синий цвет очень бы пошел ей, правда? А этот – мне… Как ты считаешь, мама? Или он слишком вульгарен?

Увидев милое личико Лии под нежной сине-золотой вуалью, Сара растаяла. Ее дочка была бы восхитительной невестой…

– Да, тебе очень идет. Но Люции придется выбрать что-нибудь поскромнее. Если мы вообще сможем выдать ее замуж. Я пока не вижу подходящих кандидатур. Возможно, нам стоит сначала отдать ее куда-нибудь в услужение…

Люция пришла в ужас, но сдержала свои чувства, ничем не выдав себя. Она ловко сложила шелк, однако темно-синюю ткань бережно обернула вокруг бедер Лии.

– Это было бы хорошим дополнением к венцу, Лия, – робко произнесла она. – Конечно, если свадьба будет летом. Зимой тебе понадобится платье из толстого сукна.

– Ах, я хочу выйти замуж летом! – Лия закружилась по комнате. – И надеть венок из цветов. Поскорее бы свадьба, Люция! Ну, где же ты, мой любезный супруг?

В глазах Лии появилось такое требовательное выражение, как будто она уже знала будущее. Сара не смогла удержаться от смеха. Ее дочь была восхитительна… и она придет в восторг от мужа, которого ей выбрали родители. Шпейеры вели переговоры с Элеазаром бен Мозе. Его сын Иуда только что вернулся из своей первой дальней поездки за товарами. Он был красивым молодым человеком и единственным наследником своего отца. Лия стала бы богатой и счастливой. Давида, кстати, тоже следует вскоре отправить в подобную поездку…

Однако вечером в разговоре с мужем она снова подняла эту тему. Как и каждый вечер, Люция, естественно, ужинала за общим столом и обменялась несколькими словами с Давидом – и в его взгляде снова появился блеск, так напугавший Сару.

– Девушка соблазняет твоего сына у тебя на глазах. С этим нужно что-то делать! – строго сказала она.

– Да ладно тебе! По-моему, она совсем не такая коварная, как ты считаешь, – легкомысленно возразил Вениамин. Хотя ему не очень-то нравилось, что Люция по-прежнему целыми днями сидит в его доме, он все равно не видел в ней вавилонскую блудницу. Впрочем, Давид и правда мог бы немного влюбиться в нее, так что лучше избавиться от девушки как можно скорее. Кроме того, Вениамин опасался неприятностей с христианской церковью, которая ополчится против его семьи, если Люция останется в их доме. Темные тучи снова нависли над иудейской общиной Майнца. Несколько дней назад пропал ребенок-христианин, а позже его нашли мертвым и ужасно изуродованным. Конечно, отцу не оставалось ничего другого, как обвинить иудеев в ритуальном убийстве. И потому «иудейского епископа», лидера их общины, уже вызвали на встречу с архиепископом. Если случится вспышка народного гнева, то понадобится защита. И невозможно представить, что произойдет, когда толпа разгневанных христиан обнаружит в доме иудея прекрасную юную христианку!

– Может, она совершенно невинна, – согласилась Сара. – Но чтобы свести Давида с ума, достаточно того, что она находится рядом с ним. Я хочу, чтобы ее здесь не было, Вениамин. И я не шучу!

Фон Шпейер задумался. Проще всего было бы попросить бондариху подыскать Люции приличное место. Так в чем же дело? В свои шестнадцать Люция была уже слишком стара для работы горничной или помощницы кухарки. Да и способностей к такой работе она не проявляла. Неожиданно Вениамин припомнил, как вчера один его шапочный знакомый, портной-христианин, пожаловался на утрату ученика. Мальчик напился на Крещение и утонул в Рейне. Теперь нужен был новый помощник, но хорошо бы, чтобы не совсем новичок в этом деле. Мастер Фридрих подал прошение на концессию в качестве закройщика одежды, чтобы с этого момента ему разрешили торговать тканями. У него не было времени обучать маленького мальчика. Если Вениамин предложит ему Люцию в качестве ученицы закройщика, то, возможно, он клюнет. Не то чтобы женщины часто обучались портновскому делу, однако и запрещенной такая работа не была.

Эта мысль нравилась Вениамину все больше и больше. Мастер Фридрих был женат – на драконе в женском обличье! В его доме добродетель Люции не подвергнется опасности. И было еще кое-что, что Вениамин мог предложить мастеру, чтобы он точно согласился взять ученицу.

Шпейер решил завтра же первым делом поговорить с портным.

Мастер Фридрих Шрадер действительно нашел Люцию слишком старой, чтобы начать ученичество, но затем сменил гнев на милость. Во-первых, потому, что девушка воспитывалась в состоятельной семье и ее с раннего возраста поощряли заниматься рукоделием. Во-вторых, его привлекли щедрые скидки, предоставленные ему Вениамином фон Шпейером на первую партию ткани, которую он приобретет в качестве закройщика. Его супруга сначала заподозрила, что подлый иудей просто хочет подсунуть им свою шлюху. Однако мастер Фридрих считал, что уж он-то сумеет вернуть в лоно церкви падшую девушку – лишь бы удалось получить хорошие скидки на батист и шелк, а также парчу из Аль-Андалуса и фламандскую ткань, которые иудей фон Шпейер постоянно привозил в Майнц.

К облегчению Вениамина, Аль-Шифа, считавшая Люцию чуть ли не своей дочерью, не стала противиться изгнанию девушки из-под крыши иудейского дома. Более того, сама Люция была почти счастлива освободиться от неожиданно ставших напряженными отношений с Сарой. Девушка также вздохнула с облегчением, когда наконец смогла покинуть дом бондарихи. Почти с каждым днем дерзость и хамство ее «приемных братьев» становились все неприятнее. Иногда они даже осмеливались залезать в ее кровать среди ночи, чтобы потрогать ее грудь или сунуть руку ей между ног, пока она спит. Кроме того, Гретхен недавно вышла замуж, поэтому Люции приходилось каждый день идти «домой» в одиночестве. Если бы не Давид, незаметно присматривавший за ней, она бы уже давно перепугалась до смерти. Девушка, естественно, чувствовала, что кто-то за ней наблюдает и следует по пятам. И когда однажды Люция набралась храбрости, спряталась за углом дома, а затем выскочила из засады на своего преследователя, она узнала в нем Давида. Она испытала одновременно облегчение и злость и сначала устроила ему настоящую головомойку, но, поразмыслив, пришла к выводу, что такая забота не только очень трогательна, но и, возможно, вообще сохраняет ей жизнь. Кроме того, Давид не был излишне настойчив. Напротив, даже после разоблачения он не решался хотя бы идти рядом с ней. Ночная прогулка по городу в сопровождении иудея могла оказаться чуть ли не более компрометирующей для девушки, чем решение отдаться юноше-христианину на заднем дворе. Но Давид никому не показывался на глаза; он сопровождал Люцию, следуя за ней тенью. И потому благодарность девушки и теплые чувства к нему только усилились.

Аль-Шифа тоже надеялась, что новая работа Люции положит конец частным урокам по катехизису с пастором церкви Святого Квентина. Ее подопечная презрительно отмахивалась от взволнованных расспросов мавританки, но чем более женственными становились формы Люции, тем больше настойчивости проявлял священник. С одной стороны, он, казалось, хотел сблизиться с ней, а с другой – обижался на нее за то, что она явно его возбуждает. Рассуждения о грехе Евы все чаще и чаще становились основой их занятий, и Люция уже голову себе сломала, пытаясь понять, насколько скромно она должна одеваться и как низко ей следует склонять голову, чтобы не вызвать неудовольствия пастора.

Единственной, кто яростно возражал против переезда Люции на улицу Унтер-ден-Волленгаден, была Лия. Она считала настоящим издевательством – и над Люцией, и над ней самой, – что кто-то решил разлучить ее с подругой.

– Ты должна остаться с нами хотя бы до моей свадьбы! – возмущенно говорила она Люции. – Кто станет ходить со мной по лавкам и выбирать все, что нужно для приданого? А кто мне поможет одеться перед праздником? Ах, и еще эти скучные молитвы, которые я должна выучить, и книги, которые мама заставляет меня читать! Как я могу сделать это все без тебя?

Люция смущенно обняла подругу. Очевидно, Шпейеры убедили свою дочь, что названая сестра уезжает по собственному желанию. Саму же Люцию просто поставили перед фактом: она идет в ученицы к портному, это дело решенное.

– Лия, я же не на другой конец света уезжать собралась! – успокаивала она подругу. – И ты можешь пригласить меня на свою свадьбу. Я ни за что на свете не пропущу такое событие! А когда у меня будет свободное время, я с удовольствием стану учиться вместе с тобой. Но в остальном… в любом случае я должна уйти из твоей семьи. Я…

– Ты хочешь уйти от нас, потому что мы иудеи, не правда ли? Ведь причина в этом, да, Люция? – Лия, похоже, обиделась на подругу, но почти сразу в ее исполненных любви голубых глазах вспыхнуло понимание. – Потому что ты не найдешь здесь мужчину, за которого сможешь выйти замуж! Ох, Люция, разве это не самая большая глупость, придуманная людьми? Мы сестры, мы всегда были вместе, ты можешь читать все наши молитвы, причем намного лучше, чем я. Если бы мне было позволено принимать решения, то я бы отдала тебя замуж за одного из моих братьев! Что скажешь? Кто тебе больше нравится – Эзра или Давид?

Для Лии это все было пустой болтовней, однако Люция густо покраснела. Браки между иудеями и христианками были строго запрещены, причем в данном вопросе, как ни странно, обе стороны придерживались одинакового мнения. И даже будь Люция иудейкой… Нет, представить себе невозможно, чтобы Шпейеры позволили своему сыну жениться на подкидыше.

– У мастера Фридриха нет сына, – задумчиво продолжала Лия. – Но если ты заведешь себе знакомых в гильдии портных… Ты такая хорошенькая, Люция, тебя возьмут в жены и без приданого!

Признаться, Люция боялась жизни у мастеров Майнца и не видела особого смысла в ученичестве у Шрадера. Как женщина, она вряд ли стала бы мастером, даже если в результате стала бы шить гораздо лучше, чем сейчас. Ей не нравилось работать иголкой и ниткой, намного больше ее привлекало изучение разных языков, но особенно она любила медицину. К тому моменту она уже почти наизусть выучила «Руководство» Ар-Рази, однако «Канон врачебной науки» требовал глубокого знания арабского языка, и Люция одолела пока что едва ли половину.

И потому она предпочла бы пойти ученицей к повитухе, а не к портному. Однако Рахиль не брала учениц-христианок, а обе повитухи-христианки из Майнца предпочитали учить собственных дочерей. В качестве последнего выхода из ситуации Люция рассматривала монастырь. Многие монашеские ордены (и мужские, и женские) заботились о больных и сохраняли скудные познания Запада в медицине. Но для вступления в орден также требовалось приданое; кроме того, Люция с трудом могла заставить себя посвятить свою жизнь исключительно Богу. Идея принять Христа в качестве своего супруга казалась ей абсурдной, да и к тому же после той тщетной молитвы в холодной церкви Святого Квентина она перестала доверять Сыну Божьему. Возможно, христиане действительно ошибались и Мессия на самом деле еще даже не отправился в путь… Когда она однажды рассказала о своем подозрении Аль-Шифе, мавританка буквально схватилась за голову. Если Люция вздумает высказывать подобные еретические идеи, ее карьера монашки может закончиться на костре.

Тем не менее новая жизнь Люции на улице Унтер-ден-Волленгаден получилась вполне гармоничной, хотя, конечно, ее нельзя было сравнить с роскошью в доме Шпейеров. День ученицы Люции начинался на рассвете. Она вставала даже раньше жены мастера и топила печь. Однако участвовать в приготовлении каши к завтраку ей не разрешали. Супруга мастера была скупа и всегда боялась, что Люция будет слишком свободно обращаться с продуктами, если дать ей доступ к запасам в кладовой. Обычно кашу варили из ячменя или овса, а не из пшена, как у Шпейеров, и не подслащивали медом, не подсаливали, и потому она получалась совершенно безвкусной. Иногда жена мастера просто разогревала пресный пшенный суп и подавала к нему черствый хлеб. Люция, привыкшая в доме торговца к блюдам, щедро приправленным пряностями, ела вяло, да и собственноручно сваренное пиво почти не пила. Она привыкла к разбавленному вину, но вино в домах ремесленников подавали только по особым случаям. Кроме того, мастер Фридрих и его жена были людьми набожными и скупыми; в их доме продолжительность обеденной молитвы превышала по времени собственно обед. Вот почему ни один странствующий подмастерье не задерживался надолго, чтобы как следует освоить работу в портняжной мастерской. В результате, чтобы успеть выполнить все заказы, мастеру и Люции приходилось начинать работу с первыми лучами солнца, а заканчивать уже с наступлением темноты. Работали они много, потому что в заказах не было недостатка, ведь мастер Фридрих считался человеком опытным, честным, но прежде всего – столпом общества. Благодаря такой славе у него был широкий круг друзей и клиентов, и он совершенно не скупился на угощение, когда к нему в мастерскую или домой приходили посетители – просто поболтать или снять мерки для новой одежды.

Сначала он мало чему учил Люцию. В конце концов, она уже давно наловчилась делать аккуратные швы и знала разницу между льняной и шерстяной нитками, нитью из шелка или хлопка, а также так называемой «кёльнской нитью» – льняной нитью лазурного цвета, которая в основном использовалась для женской одежды. Сначала Люция часто колола пальцы, проводя иглу сквозь плотную ткань, ведь для себя и Лии она привыкла шить одежду из исключительно тонкого материала или шелка. Однако девушка быстро наловчилась надевать на средний палец кольцо, тем самым защищаясь от уколов иглой. С утюгом работать было сложнее. Мастер Фридрих почти полностью переложил глажку одежды на свою ученицу, и сперва Люция не могла понять: как же ей поднять утюг, если он весит почти тридцать фунтов? Она предпочла бы кроить ткань, но обычно проходили годы, прежде чем ученику дозволялось это сделать. Люция с трудом смирилась с тем, что ей придется провести столько времени здесь, в швейной мастерской, но всегда утешалась мыслью, что существуют и куда более скучные занятия. Например, мастер Фридрих каждый день принимал клиентов, и она краем уха слушала, как мужчины рассуждают о Боге и мире. Мастера проклинали городской совет, члены которого традиционно выбирались из благородных семей. По словам ремесленников, богатеи ничего не делали для простых бюргеров, а мастер Фридрих утверждал, что гильдиям пора потребовать больше прав. Еще одной проблемой, часто всплывавшей в разговорах, были иудеи: собеседников очень волновали цены на услуги торговцев и ростовщиков. Однако и здесь находился повод позлословить об архиепископе, ведь тот, по слухам, забирал себе все налоги, которые иудеи платили городу. Но Люция знала, что это неправда: в течение почти ста лет деньги, которые иудеи платили за свою защиту, уходили на нужды города Майнца; архиепископ же получал лишь часть из 112 марок аахенскими пфеннигами в год. Лидеры иудейской общины были глубоко обеспокоены этим постановлением. В случае беспорядков они едва ли могли рассчитывать на защиту со стороны городских стражей или советов, члены которых спокойно могли переложить ответственность на кого-нибудь другого. Да скорее архиепископ откроет пострадавшим двери своей резиденции или церквей. Но поступит ли он так ради налога в 112 марок аахенскими пфеннигами, что соответствовало всего лишь 56 фунтам серебра? Впрочем, даже если и так, толку с этого было бы немного. Во время последнего крупного погрома, произошедшего 200 лет назад, толпа вырезала всю иудейскую общину – прямо в резиденции архиепископа.

Люцию всегда поражала ненависть, звучавшая в голосах мужчин, когда речь заходила об их согражданах-иудеях. Выслушивать оскорбления от юношей-христиан в иудейском квартале было неприятно, но Люция и Лия никогда не чувствовали себя в опасности. Тем не менее девушка понимала, чего именно боялись Вениамин фон Шпейер и его друзья, которые знали, что в случае чего ни деньги, ни мнимое могущество не смогут защитить их.

В обеденное время жена мастера приносила Люции еду прямо в мастерскую. Подмастерья, которые иногда появлялись здесь, тоже быстро съедали кашу и хлеб и немедленно возвращались к работе. Сам мастер позволял себе более длительный перерыв, а иногда из кухни жены мастера доносились более соблазнительные запахи. Подмастерья многословно жаловались на несправедливость и тут же, не делая никаких пауз, принимались безбожно льстить Люции. Впрочем, они никогда не позволяли себе никаких вольностей. А вот хозяйка дома… Жена Шрадера имела обыкновение подкрадываться к Люции, когда та оказывалась наедине с молодым человеком, вероятно надеясь застать ученицу за непристойным поведением. Но ей это так и не удалось. Напротив, любопытство хозяйки сыграло Люции на руку. Юноши были вынуждены держать себя в рамках, что им совершенно не нравилось. Некоторые из них успели повидать много городов или земель – кое-кто даже побывал в других странах, – однако они редко могли рассказать что-то большее, чем просто перечислить блюда, подававшиеся в тавернах, или поболтать о пиве и вине. Также молодые люди подробно описывали мастеров и их жен; но если Люция хотела узнать что-нибудь о самих городах, юноши были вынуждены умолкнуть. Они кочевали не с места на место, а от одной портняжной мастерской к другой. Болтовню подмастерьев нельзя было сравнить с яркими и подробными рассказами иудейских купцов, которые уделяли много внимания обычаям и традициям, новым событиям и достижениям великих умов в увиденных ими странах. Поэтому Люция только радовалась, когда юноши сбегáли в другое место, чтобы подыскать себе более великодушного хозяина. Она была не против побыть одна. Ей нравилась тишина в мастерской, когда за столом сидел мастер Фридрих и она могла подумать о чем-то своем. Порой девушка повторяла целые главы из «Руководства» Ар-Рази, чтобы ничего не забыть. И еще она поняла, что иногда мечтает о лучших временах. Если бы только она могла радоваться предстоящей свадьбе и собственному дому, как Лия!

Но это были праздные мысли. Люция пыталась заставить себя быть скромной. Ей приходилось довольствоваться тем, что есть. Если бы у нее была возможность хотя бы время от времени видеться с Аль-Шифой! Люция с нетерпением ждала День Вознесения Господня – один из немногих дней, когда мастер должен был дать ей выходной. Когда этот день настанет, она проберется к двери кухни фон Шпейеров и попросит позвать мавританку. Но до этого дня оставалось еще несколько недель.

Но затем произошло одно событие, которое вернуло интерес и краски в скучную жизнь Люции. Несмотря на то что Сара и Вениамин фон Шпейеры радовались, что им удалось избавиться от своей приемной дочери-христианки, Лия и особенно Давид не забыли Люцию.

Люция встретила своего приемного брата-иудея во вторник, когда она уже закончила свой скудный обед, немного потянулась и отправилась в туалет во дворе.

Юноша вышел из ниши в стене, которую не было видно из дома, и улыбнулся ей.

– Люция! Я думал, что больше никогда не увижу тебя! Вот уже несколько дней, выходя на улицу, я каждый раз старался хоть немного задержаться здесь. Я думал, что ты рано или поздно выйдешь. И наконец мы встретились! – У Давида был такой взволнованный вид, как будто сбылось его заветное желание.

Люция нахмурилась. Ей тоже было приятно видеть его, но она ни за что не призналась бы ему в этом.

– Ты стоял здесь и ждал меня? – переспросила она. – Но зачем? Это же, наверное, ужасно скучно. А если бы кто-нибудь увидел тебя?

– Просто знать, что ты так близко… что нас разделяет лишь одна стена… Для меня это самые прекрасные моменты за весь день! Ну а если кто-то придет, я пойду дальше. Я же работаю. Я не мог выйти из конторы без уважительной причины. Но позволь мне взглянуть на тебя, Люция! Ты побледнела. И похудела. Почему ты больше не приходишь к нам? Ты ведь могла бы приходить в гости!

Люция пожала плечами. Под его взглядом ей было почти стыдно за свои бледные щеки и простую некрасивую рабочую блузу.

– Мастер заставляет меня много работать. Он вовсе не плохой или несправедливый, нет. Но мы работаем шесть дней в неделю, с рассвета и до заката. В пятницу мы ходим к вечерне, а в воскресенье жена мастера заставляет меня дважды сопровождать ее на церковные службы. У меня не так много свободного времени, господин Давид.

– «Господин Давид»? Люция, зачем ты так? Почему ты больше не называешь меня по имени, как брата… – Давид схватил девушку за плечи, словно хотел потрясти ее.

– У меня сложилось впечатление, что ты испытываешь ко мне отнюдь не братские чувства, – заметила она. – Давид, уходи! Если люди увидят нас здесь, мне устроят настоящий ад. Супруга мастера чрезвычайно строга, а сам мастер ругает меня за каждую минуту, когда я не держу иголку!

Люция задумалась. Да, он ей, несомненно, нравился. И его появление всколыхнуло в ней воспоминания о лучших временах. И то, что он положил руки ей на плечи, девушку вовсе не раздражало.

– Если я тебе нравлюсь, нам хоть иногда нужно разговаривать друг с другом. Я должен видеться с тобой, Люция. Без тебя и солнце утром не восходит!

– Тогда хотела бы я знать, как ты добрался сюда без фонаря! – шаловливо фыркнула она. Но потом снова посерьезнела, когда Давид очень осторожно, нежно и даже робко коснулся рукой ее щеки.

– Твой свет вел меня, – хрипло произнес он. – Ты такая красивая, Люция! Но ты ничего не говоришь. Разве ты совсем не скучала по мне? Люция…

Его мольбы чрезвычайно растрогали Люцию. Да, он был прав. Она скучала по нему. По нему и по всем остальным в доме Шпейеров. Она глубоко вздохнула.

– Я очень скучаю по тебе, – призналась Люция и затаила дыхание, когда юноша запечатлел легкий, робкий поцелуй на ее щеке.

Еще одним человеком, проводившим обеденное время в ожидании перед портняжной мастерской мастера Фридриха, была Лия. И оправдание для ее прихода оказалось даже лучше, чем у Давида. Она принесла кое-какие вещи из своего приданого и заявила, что никто, кроме Люции, не знает ее вкусов и размеров настолько хорошо, чтобы подогнать ей одежду.

Мастер Фридрих рассердился. Он не мог похвастаться большим количеством клиентов-иудеев, но его это не волновало. Ремесленники города не любили иудеев, однако деньги у них брали охотно. В результате именно деньги сыграли решающую роль. Если иудейка хочет похихикать с его ученицей – что ж, он с удовольствием позволит ей это. В конце концов, девчонки не причинят ему никакого вреда. Да и жена присмотрит за ними, пока он насладится послеобеденным отдыхом! И да смилуется над Люцией ее бог, если она вздумает болтать, вместо того чтобы шить! И, конечно же, он заломит Шпейерам изрядную цену!

– Тогда приступай к работе, Люция, – хмуро проворчал портной и встал, намереваясь заняться трапезой. – А потом пришей несколько украшений на плащ для супруги бондаря.

Он бросил девушке пару пряжек и, строго взглянув на нее, наконец-то ушел.

– А тебе он поесть не предложил? – недоверчиво спросила Лия, когда девушки остались в мастерской одни. Она тоже заметила, что ее подруга похудела. – Он что, один набивает себе желудок?

– Жена мастера обычно приносит мне что-нибудь поесть сюда, в мастерскую. Наверное, сегодня принесет попозже, когда ты уже уйдешь. А теперь рассказывай! Как проходит период помолвки? Ты уже видела Иуду? А наедине вы оставались?

Только сейчас, снова встретившись с Лией, Люция поняла, как мучительно скучала по их беззаботной, почти детской болтовне. Лия хорошо выглядела. Она вся сияла в предвкушении свадьбы, и ее темно-синий плащ, украшенный серебряными фибулами и удерживаемый красным шнурком, очень ей шел. Насыщенный темный цвет придавал глубину ее бледно-голубым глазам. Люция узнала ткань, которую она выбрала для своей подруги во время той памятной поездки на склад.

– Конечно нет. Как ты могла такое подумать! Но я вижу его в синагоге. И он передал мне письмецо через Давида. В глубочайшей тайне. Маму бы удар хватил! Но он любит меня, Люция! Я уверена, он меня любит! И я попросила Аль-Шифу рассказать мне что-нибудь об этих приемах… ну, об искусстве любви, которому ее обучали в гареме. Но из нее и слова не вытянешь. Я бы очень хотела удивить Иуду. Например, исполнить для него танец с покрывалом! – Лия обернула вокруг бедер льняную скатерть, которую Люция только что подшила со всех сторон, и сделала вид, что раздевается под восточную музыку, извиваясь, как змея.

– Прекрати, ради бога! А если сюда придет супруга мастера? Тебе нужно быть серьезнее, Лия! Ты же скоро станешь замужней дамой!

– Вот тогда я и напущу на себя унылый вид. А теперь ты, Люция! Что происходит между тобой и Давидом? Даже не думай отпираться. Я же вижу, как он то краснеет, то бледнеет, стоит только ему услышать твое имя! А вчера вы виделись! Это правда, он действительно поцеловал тебя?

– Не смей никому рассказывать! – решительно заявила она.

– Конечно, не стану! Это же секрет! Запретная любовь, как в сказках Аль-Шифы! И, разумеется, я готова помочь тебе, Люция! Если вдруг он захочет сбежать с тобой или что-то в этом роде…

За считаные минуты она нарисовала яркую картину запретной любви и в результате прекрасно развеселила подругу. Люция уже давно не получала такого удовольствия от жизни, хотя, слушая по-детски наивные рассуждения Лии, она только качала головой. Но ей нравились эти встречи с «молочной сестрой», которые теперь стали регулярными. Лия приносила какую-нибудь работу для ученицы портного или ждала Люцию внизу, в нише у флигеля. Там она часто подсовывала Люции то пончик, то какое-нибудь другое скромное лакомство, приготовленное на кухне Шпейеров.

– Тут так отвратительно кормят, что от тебя скоро одна тень останется! Или ты худеешь от тоски, Люция? Ну же, признайся, ты скучаешь по Давиду? Между прочим, он тоже похудел! А когда мы остаемся одни, он только о тебе и говорит!

Иногда Давид приходил сам, но Лия открыла Люции секрет, что юноша каждый день поджидает ее в нише. Однако встречались они редко. Мастер Фридрих разрешал Люции выходить по надобности не чаще одного раза утром и одного раза днем, а Давид не мог часами отлынивать от работы. Но когда им все же удавалось встретиться, они оба вели себя так же нерешительно и сдержанно, как и в первый раз. Давид произносил несколько приятных слов, которые иногда звучали так, как будто он позаимствовал их из французского рыцарского романа или из мавританской сказки Аль-Шифы. Люция неловко и неуверенно возражала ему, но ей нравились и эти комплименты, и робкие действия Давида, который нежно касался ее волос, почти со страхом проводил кончиками пальцев по ее шее, а однажды так расхрабрился, что попытался разгладить глубокую складку между бровями возлюбленной.

– Почему ты всегда такая серьезная, Люция? Ты говоришь, что хочешь быть со мной, но я вижу страх в твоих глазах.

– Мне нравится быть с тобой, Давид. Но ты должен понять, насколько рискованно нам здесь встречаться. Если бы можно было видеться где-то в другом месте…

Давид лучезарно улыбнулся, как будто приготовил для нее подарок.

– А ты приходи к нам на ужин в Шаббат! – весело предложил он. – И не спорь, Лия спросила разрешения у наших родителей, и они согласились. Давно пора тебя пригласить, мы ведь не ссорились…

На самом деле приглашению предшествовал яростный спор между Лией и матерью. В конце концов вмешался Вениамин и помирил их. Люция все равно не могла прийти раньше, чем закончится вечерня, а к тому времени иудеи уже успеют отпраздновать Шаббат. Дверь девушке наверняка откроет либо Аль-Шифа, либо горничная, ведь, опять же, иудеям запрещено делать это в субботу. Ну а затем они могли бы просто немного поболтать, пока Люция поест. Предложение Давида вызвало у Люции смешанные чувства. С одной стороны, она жаждала перемен, с другой…

– Только не надо на меня так смотреть! – умоляюще воскликнула она. – Поверь, мне… мне приятно, когда ты так смотришь, но нельзя же…

Давид хотел поцеловать Люцию, но она оттолкнула его.

– А если я найду возможность видеться с тобой? Если я найду место, где мы сможем побыть одни, где нас никто не узнает? Тогда ты не станешь возражать?

Люция с тревогой огляделась, а потом, в свою очередь, застенчиво поцеловала его руку.

– Нет, я бы не стала возражать. Но такого места нет, Давид. Мы нигде не можем быть в безопасности!

Когда в пятницу после вечерни Люция направлялась к дому Шпейеров, сердце у нее колотилось как бешеное. Своему мастеру она сказала, что пойдет в гости к бондарихе. Оставалось только надеяться, что в воскресенье он не спросит об этом бондариху! Впрочем, Люция думала, что все обойдется: бондариха слыла ветреной бабой. Никто не верил в то, что ее муж (как она всем рассказывала) отправился в море на галере, потому что она умудрялась регулярно беременеть, несмотря на долгие годы его отсутствия. Такие благопристойные люди, как Фридрих Шрадер и его жена, никогда бы не заговорили с подобной особой. По крайней мере, пока поведение Люции не вызывало подозрений.

Когда она подошла к черному ходу дома Шпейеров, Аль-Шифа уже ждала ее там. Они обнялись.

– Как я скучала по тебе, дочка! А как ты похудела и побледнела! Давай-ка сначала подкрепись. Ты опоздала, субботняя трапеза уже закончилась. Но еда осталась, и много! Я отнесла все на кухню, чтобы не остыло. И ты, наверное, замерзла. В этих церквях так холодно…

Мавританка неодобрительно посмотрела на тонкий плащ Люции.

Люция с радостью прошмыгнула на кухню. Она подробно рассказала Аль-Шифе о своей новой жизни и о том, насколько эта жизнь спокойна, но и скучна.

– Если бы у меня было хоть несколько книг! Я бы хотела продолжить изучать «Канон». Но супруга мастера считает книги изобретением дьявола. Я даже остерегаюсь сказать, что умею читать. Однажды я чуть не выдала себя, и она посмотрела на меня как на ведьму, которая рисует секретные символы на своей метле, чтобы однажды улететь на ней.

– Хотя она, наверное, больше переживает о сохранности метлы, чем о спасении твоей души! – пошутила Аль-Шифа. Жадность портнихи была известна всему Майнцу. – Кстати, она указала мне на дверь. Я хотела навестить тебя в воскресенье после мессы, но она велела мне убираться прочь. Как будто я могла запятнать ее христианский дом. А я так волновалась за тебя! Я чуть не сказала ей…

– И что ты хотела сказать? – полюбопытствовала Люция.

– Ничего, дорогая, это я так. Ты наелась, милая? Тогда иди к Шпейерам, они тебя уже ждут. Господину не терпится узнать, как твои дела.

Вениамин фон Шпейер, который действительно был очень благодушно настроен, приветливо поздоровался с Люцией. Сара тоже любезно расспросила девушку о ее работе в мастерской Шрадера.

Что касается Лии, то она так весело болтала, как будто Люция никуда и не уходила. Давиду же удалось ни разу за весь вечер не посмотреть на нее. Эзра вообще, казалось, глубоко погрузился в свои мысли. Лия уже успела шепнуть Люции, что и Эзра тоже помолвлен: его невеста родом из Ландсхута и ослепительно красива. Отец девушки привез Эзре ее портрет, и теперь он грезит о Ребекке днем и ночью.

– Отец Ребекки – наш дядя, Захария Левин из Ландсхута, – взволнованно объяснила Лия. – Они очень богаты. Когда Эзра ездил к ним просить руки их дочери, то привез оттуда нам всем подарки! Хочешь знать, что подарили мне? Жаль, что сегодня суббота, Люция, иначе я бы пошла прямо в конюшню и показала тебе. Отец, мне совсем туда нельзя? Даже если Люция откроет мне все двери?

Вениамин фон Шпейер улыбнулся своей непоседливой дочери, но отрицательно покачал головой.

– В Шаббат нельзя, Лия. Хотя бы потому, что у тебя может возникнуть соблазн немедленно оседлать кобылу и пустить ее вскачь!

– Отец, ну зачем ты открыл секрет! – взвизгнула Лия. – А ведь это правда, Люция! Мулица, и, представь себе, пятнистая! На ней так удобно сидеть, как в паланкине! Я больше никогда не позволю нести себя в паланкине или везти в карете. Я буду ездить верхом!

Люция улыбнулась. На самом деле она была очень рада, что Шаббат помешал ей пойти в конюшню. Лия всегда больше интересовалась верховой ездой, чем она сама, хотя обе девушки этому научились. Вениамин фон Шпейер держал нескольких мулов и двух верховых лошадей, хотя горожане с неодобрением относились к иудеям-наездникам. В других странах, например, иудеям вообще категорически запрещали держать лошадей, поэтому те ограничивались в основном благородными мулами. Но в таких случаях мулы часто оказывались более породистыми, чем рабочие лошадки христиан. Торговцы-иудеи покупали их в иберийских землях, где хорошие скакуны стоили целое состояние. Мулица Лии, безусловно, была щедрым подарком, но Люция предпочла остаться в теплой комнате, а не пробираться через кучи навоза, чтобы погладить мулицу по морде.

– А можно мне на свадьбу верхом поехать? Аль-Шифа говорит, что невесты-мавританки приезжают в дом своего мужа на белых мулах…

– Не будь ребенком, Лия! Мне лишь остается уповать на то, что твоему мужу понравится слушать твою болтовню. Если же он человек серьезный, то у меня для тебя плохие новости.

– Я стану его веселить! – со смехом заявила Лия и вернулась к описанию своей будущей невестки, Ребекки.

Люция терпеливо слушала ее рассказ, хотя он вызывал у нее легкую грусть и даже зависть. Лия обретет новую подругу в Ребекке. У нее появится человек, с которым она сможет поговорить о радостях и горестях первых месяцев брака. Подруга, с которой ей не придется прятаться на заднем дворе, а можно с комфортом принять ее у себя в гостях. И скоро она забудет Люцию…

Засиживаться в гостях Люция не стала. В пятницу после вечерни многие мужчины отдыхали в знаменитых заведениях этого квартала. У христиан суббота – обычный рабочий день, но никого это не останавливало, так что Люции лучше было не возвращаться на Унтер-ден-Волленгаден слишком поздно. Она с тревогой закуталась в плащ, услышав рев из первой же таверны, стоявшей на ее пути. Может, набросив на голову капюшон, она сойдет за пожилую горожанку? По крайней мере, прохожие должны понять, с кем имеют дело, ведь девушки легкого поведения предпочитали хвастаться своими волосами, а не скрывать их.

Но предосторожности оказались излишними. Не успела Люция дойти до самой опасной части квартала, как у нее за спиной послышались знакомые шаги. Давид! Она могла бы догадаться, что он позаботится о ней, хотя в Шаббат это было запрещено. Давид сильно рисковал: если бы его увидели в Шаббат с оружием на поясе и факелом в руке, который наверняка зажег не слуга-христианин, он попал бы в большие неприятности. Люция была благодарна ему, но оборачиваться не стала, пока юноша не догнал ее и не набросил ей на плечи запасной плащ, полностью накрывший ее легкую накидку.

– Это плащ Лии. Видишь на нем иудейские круги?! Под этим плащом ты можешь открыто ходить со мной по улицам. Иудейка идет со своим братом – никто не подумает ничего плохого. Я ведь сказал, что найду возможность побыть с тобой наедине, Люция!

Девушка была поражена, но позволила Давиду обнять ее одной рукой за плечи. Маскировка оказалась действительно хорошей. По крайней мере, для прохожих-христиан. Однако наткнись на них иудей, его обмануть не удалось бы. Иудейская пара не станет ходить по городу обнявшись, особенно в Шаббат.

Впрочем, в поздний вечер Шаббата иудеи все равно не выходили из дома. Никто их не увидит. Люция расслабилась.

Прогулка по ночным улицам стала для нее почти развлечением. В объятиях Давида она чувствовала себя в безопасности, а от льстивых слов, которые он шептал ей на ушко, у нее теплело на душе. Кроме того, над городом стояла полная луна. Ночь была ясной, и в воздухе чувствовался запах весны, хотя все еще было прохладно. А потом Давид увлек Люцию в нишу дома портного, где он обычно ждал ее. Отбросив капюшон ей на спину и высвободив ее светлые волосы, Давид лучезарно улыбнулся и посмотрел ей в глаза. А затем он так нежно погладил ее лоб, щеку и крохотную ямочку возле рта, как будто с трудом мог поверить, что видит ее наяву, а не во сне. Люция подняла руку и, в свою очередь, коснулась его волос, поиграла с длинной прядью на виске – пейсом, по которому безошибочно определялась его принадлежность к иудеям и который придавал ему вид нежный и уязвимый. Она никогда не была так близка с мужчиной и потому удивилась, каким теплым оказалось его лицо, какой шершавой была кожа. Давид поцеловал кончики ее пальцев. А потом он набрался храбрости, обхватил ее лицо ладонями и прильнул к ее губам. Люция испугалась, когда его язык скользнул ей в рот, но уже в следующее мгновение почувствовала, как в ней нарастает волнение; она наслаждалась близостью, восторгом и отчаянием, заставлявшим ее сердце биться чаще. Ей захотелось еще сильнее сблизиться с ним, и она прижалась к нему. Но внезапно раздавшийся смех напугал ее.

– Ну-ну, не беспокойтесь! – весело произнес незнакомец, когда они в ужасе отскочили друг от друга. – Ничто не сравнится с юной любовью! Потому что потом у вас вырастут животы, а в доме будет полно детей…

Другой мужчина тоже издал короткий смешок, и они двинулись дальше. Безобидные прохожие, кутилы из какой-то таверны, у которых хватило ума отправиться домой, пока выпивка не свалила их с ног.

Люция облегченно вздохнула, но, когда Давид снова попытался обнять ее, она отстранилась.

– Мне пора идти, Давид. Хозяйка уже наверняка сидит у окна и начинает что-то подозревать!

– Ну и пусть себе подозревает! – спокойно возразил Давид. – Тут она нас не увидит, а если кто-то и пройдет мимо, то тебя все равно не узнает. Теперь ты здесь, теперь мы наконец-то рядом. Не надо убегать от меня!

Люция сдалась и позволила ему опять поцеловать себя. Но на этот раз чувства не захватили ее с головой: она то и дело нервно прислушивалась к тому, что происходило на улице. Ночь была очень светлой, и если их увидит друг или клиент мастера Фридриха, он непременно узнает ее. Что еще хуже, он обратит внимание на иудейские круги на ее плаще и плаще Давида… И хотя Люция была в восторге от поцелуев Давида и наслаждалась неуверенными ласками, которые дарили ей руки юноши, исследовавшие ее тело под плащом, она обрадовалась, когда он наконец отстранился от нее. У дверей портновского дома раздался какой-то шорох; хозяйка позвала кота.

Люция воспользовалась возможностью и торопливо попрощалась с Давидом.

Выдержав краткий допрос хозяйки, Люция закрыла за собой дверь в свою крохотную комнатку и наконец-то вздохнула с облегчением. Да, у бондарихи все хорошо, она благополучно родила очередного ребенка, но старшая дочь уже снова беременна…

– И тоже от моряка? – презрительно уточнила хозяйка.

– Нет, от торговца заморскими товарами, – сымпровизировала девушка.

Затем она отпустила Люцию, и девушка, укрывшись грубым одеялом, снова погрузилась в раздумья. Так, значит, это и есть любовь! Приятное теплое чувство, наполняющее тебя до краев. И, наверное, становится еще приятнее, когда делишь постель с мужчиной… Но с Давидом она никогда не сможет делить постель. Сожалеет ли она? Действительно ли она так сильно по нему тоскует, как должна бы? Люция почти почувствовала себя виноватой: Давид так сильно рисковал ради нее… а она даже не смогла преодолеть свой страх.

Тем не менее, засыпая, она думала о том, как прижмется к нему, снова ощутит прикосновение его губ и, отбросив сомнения, просто насладится этим новым, непривычно прекрасным чувством любви.

На следующее утро ласки, которыми она обменивалась с Давидом, показались ей почти нереальными. Ей было несложно избавиться от воспоминаний и сосредоточиться на работе. Но уже в воскресенье начались новые приключения. После утренней службы, когда Люция вместе со своим мастером и его женой спустилась по улице Унтер-ден-Волленгаден и подошла к дому портного, она увидела Лию. На ней было свободное платье для верховой езды, и она держала за поводья свою новую пегую мулицу.

– Вот смотри, Люция! Я обещала, что покажу ее тебе! – Девушка просияла и заговорщически подмигнула Люции, как будто она приготовила подруге еще парочку сюрпризов.

Мастер Шрадер неодобрительно покосился на Лию.

– Вы только посмотрите, юная фон Шпейер! Прибыла к нам верхом, и совершенно одна! Твой отец знает об этом, милая девушка?

– Меня сопровождает наш слуга. Он ждет меня в таверне, за углом. И я не делаю ничего запрещенного. Я просто хочу побыть наедине со своей подружкой и поболтать. Но девичьи разговоры – настоящая головная боль для нашего Ганса, поэтому он пошел за пивом. Пожалуйста, не выдавайте нас, мастер Шрадер! Иначе у Ганса будут неприятности.

– Вообще-то, это неприлично. Но какое мне дело до того, что делаете вы, иудеи…

Лия больше не обращала внимания ни на него, ни на его супругу.

– Так, значит, идем, Люция! – радостно воскликнула она. – Ты же сейчас свободна, верно? Давай спустимся к Рейну, сегодня такая хорошая погода!

Лия ловко устроилась в седле и протянула руку Люции, предлагая подруге сесть сзади. Люция немного замешкалась, беспокоясь о том, не испортит ли она свое праздничное платье, но прогулка верхом с Лией определенно казалась куда заманчивее, чем очередное безрадостное воскресенье с хозяином. Еда в праздничный день бывала лучше, чем обычно, но и молитв было больше; к тому же от Люции ожидалось, что в оставшиеся несколько свободных часов она уберет свою комнату и починит одежду – но этих дел было не так много, чтобы они заняли весь день, до вечерней мессы.

Люция решительно взяла Лию за руку и поставила ногу в стремя.

Мастер опять поджал губы, когда его ученица приземлилась на круп мула, расставив ноги, так что ее юбки неизбежно скользнули вверх, обнажив несколько дюймов голени.

– Никакого стыда… – пробормотала супруга мастера, но тут Лия ударила мулицу пятками и портной с женой скрылись с их глаз.

Лия весело смеялась, радуясь успешному похищению подруги.

– Я сразу сказала Давиду: не надо ни о чем спрашивать, не надо робко стучать в двери! Лучшее, что можно сделать, – это поставить людей перед свершившимся фактом. На моем месте Аль-Шифа поступила бы так же…

Люция сдержала готовое сорваться с уст замечание, что между Лией, пусть и не любимой, но уважаемой клиенткой портного, и рабыней Аль-Шифой таки есть весьма существенная разница. Мастер вряд ли осмелился бы прогнать Лию от порога своего дома, если бы она очень вежливо попросила его отпустить Люцию. Но спорить не хотелось. Ярко светило солнце, в город пришла весна, и девушка наконец-то могла насладиться прогулкой на свежем воздухе. Люция поглубже вдохнула аромат свободы, но потом заметила, что Лия направила мулицу не на рейнские луга, а, скорее, назад, в иудейский квартал.

– Куда ты едешь? – спросила она. – К тебе? Я думала, что в кои-то веки выберусь из города!

Она надеялась, что в ее словах не прозвучало упрека. Для иудеев воскресенье было рабочим днем, но обычный обед в доме Шпейеров все же был намного лучше, чем праздничный воскресный обед у портного.

– Да ладно! Всего лишь в Санкт-Кристоф. Туда, где Люция, добродетельная христианка и ученица портного, проведет день Господень в посте и молитве.

– Ты в своем уме? – фыркнула Люция. Она так удивилась, что невольно перешла к прежнему, сестринскому стилю разговора, который иногда допускает использование грубых словечек.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Люция. Спасенная - Рикарда Джордан - Внебрачный ребенок Читать онлайн любовный роман

Джордан Рикарда

Аннотация к роману
«Люция. Спасенная» - Рикарда Джордан

Внебрачный ребенок

* * *

Внебрачный ребенок

1

2

3

4

5

6

7

Люция. Спасенная - Рикарда Джордан - Внебрачный ребенок Читать онлайн любовный роман

Джордан Рикарда