В Точке Безветрия

Мир главного героя, наполненного серыми офисными буднями с короткими яркими вспышками театральных репетиций по вечерам коренным образом меняется, стоит ему попасть на масштабный этнический фестиваль, расположенный посреди густого нехоженого леса, покрытого странным туманом. Этот туман заставляет героя начать влюбляться в чудесную нимфу размера XXL, в процессе чего провалиться в потусторонний мир призрачного леса, в поисках выхода из которого найти наконец самого себя.

1 Страница

Весенний день. Казалось, что нет солнца больше и ярче того огромного раскаленного шара, висящего высоко в бесстрастном голубом небе. Солнце брызнуло как апельсин, которым решили поиграть в футбол. Для солнца не было преград. Солнце и весна светились в каждом звуке, в каждом шорохе листьев, аромате цветущих яблонь, дыхании теплого нежного ветра. ВЕСНА!!!

Тоскливое состояние моей души не изменилось. Я изо всех сил пыжился, представляя, что за окном шел весенний звонкий, хохотучий дождь, но на самом деле я, конечно же, знал, что это вовсе не весенний молодняк – дождь, а серый выматывающий. Забирающий душу, вколачивающий гвозди в крышку моего гроба, осенний моросящий дождь цвета трёхдневного мертвеца. Я обманывал себя, представляя весну. Изо всех сил зажмуриваясь и представляя густую, зеленую, свежую листву после дождя, голубое небо, ослепительное солнце, зеленую упругую траву, и такие же свежие, радостные мечты и надежды на лучшее. Мне хотелось умыться этой свежей росой, расхохотаться в голубое небо и знать, что всё самое лучшее, все самое великолепное – впереди. Я тоскливо, с надрывом закашлялся. «Надо встряхнуться»,– подумал я. В самом деле, всего лишь проснуться в 6 утра, ну хорошо – хорошо, в семь, почистить зубы, натянуть кроссовки на ноги и бежать –бежать, не оглядываясь, от себя и от других, а главное, от таких, выматывающих душу мыслей, а главное, чтобы со стороны думали: «От, спортсмен. В такую хлябь, в такую хмарь, бежит, спортом занимается, да наверное у него железные девайсы там, в этих спортивных штанишках, да скорее всего сила воли размером с Сибирь, да что говорить, просто герой!» Потом, гордым собой, прибежать домой и облиться ледяной водой. Вух! А потом горячий кофе. И круассаны. Ну, честно скажем, круассаны уже лишнее, бабская затея. Но свежесваренный кофе! Мммммм!!! Легкий дымок над чашкой и аромат…аромат… Бутерброд с колбасой…А! я же худею! Ну просто хлеб….а вот, гусиный паштет…от маленькой баночки же не будет вреда?..эх, гулять так гулять…От этот то бутерброд то меня в мыслях и сгубил… Я почувствовал что от этих фантазий меня клонит в сон…Опять в сон…Каждый вечер я клялся себе что лягу спать в 9 часов вечера… «Ахххххахаа», «Хихихихихих!»,– заливаются мелким противным смехом мои мысли….Потому что раньше 4-5 утра в итоге я не ложился. Меня уволили с работы в ходе дурацких подковёрных интриг. Одним днем, безо всяких отработок. Выплатили пару окладов. Так что, какие-то гроши у меня были, я не умирал с голоду. Ненависть к моим бывшим работодателям сменилась апатией. Я судорожно бодрствовал до самых ранних петухов, потом ложился спать, обуреваемый чувством вины, думая встать хотя бы в 10 или 11 утра и провести продуктивный день. Но фиг там! Я беззастенчиво дрых до трех часов дня, долго протирал глаза и пялился в серое окно. Серое окно готово было продемонстрировать мне такой же серый день, быстро переходящий в сумерки, а потом и в кромешную зимнюю тьму. Фокус в том, что глобальное потепление в этом году сыграло с москвичами подлую шуточку. Осень длилась уже бесконечное количество дней, на дворе стоял глубокий декабрь, но на земле не было ни снежинки. Более того, временами налетал исконно питерский дождь, путая города, хлестал москвичей в лицо, москвичи бодро и привычно матюкались, дождь удивленно зависал, ожидая услышать питерскую интеллигентную унылую бормотню, а вместо этого слышал отборный московский мат. Моя невыносимая легкость бытия усугублялась этой осенью. Этой бесконечной московской осенью, вызванной грёбанным глобальным потеплением. Юная Грета Тунберг кому то из капиталистов угрожала по телевизору, а мне хотелось крикнуть с моего дивана: «Поздно, деточка! Нас уже не спасти!». Я стал есть на ночь. Да. На ночь. В больших количествах. Эх, да что я говорю вам, кого я обманываю: я жрал как не в себя. Жрал и жрал, чревоугодие по вечерам присаживалось на мой узкий диван, трогало меня за ногу и говорило: «Солнышко моё, ты же сегодня не кушал еще». И мой глупый – глупый мозг отвечал: «И правда, я же не ел. Совсем забыл про ужин. Нужно поужинать». На часах могло быть и час ночи, и половина второго и два и пол – четвертого утра: это не имело никакого значения. Я шёл на кухню, как зомби, подгоняемый отвратительным чревоугодием. Оно садилось на табуретку напротив меня, точнее, расплывалось по табуретке, расправляя все свои жировые складки и внимательно наблюдало, как я, обжигаясь, запихиваю горячие бутерброды с сыром и колбасой себе в рот. Мне кажется, оно даже умилялось моему аппетиту. Смахивало нечаянную слезу, делая свое черное дело. И меня предсказуемо разнесло. Утром я трогал жир на животе и вздыхал, когда удавалось сделать складку больше 5 см. Это значит +10 кило как с куста. То есть, в куст. То есть, в меня. В мой жирный живот. А когда мне было есть, если днем я спал?! В итоге, я повадился ходить в фастфуд рядом с моим домом. Царство фастфуда было на 4м этаже соседнего с моим домом торгового центра. О, эта жареная горячая картошечка, щиплющая язык холодненькая кола и сочные бургеры! О это царство вечернего обжоры! Маленький нюанс – ве-чер-не-го. Я же был ночным. Весь фокус в том, что торговый центр работал до 22:00. А я вспоминал, что я не обедал и не ужинал в лучшем случае в 21:30. Я несся туда как на пожар, чтобы успеть купить хотя бы бургер. Охранники и кассиры фастфуда уже выучили меня: «А где же этот жирный вспотевший чувак в расстегнутом пуховике с хаером дыбом и выпученными глазами, несущийся, как на водопой?». Я жрал этот бургер и эту картошку как не в себя и думал, что мне нужно срочно похудеть. «Что бы такого съесть, чтобы похудеть?», – да, да, и всё в этом духе, вы правы. У меня оставался абонемент в фитнес зал, какие то крохи, буквально, последние дни. И …угадайте, что я делал после пожирания бургеров? Правильно, несся в спортзал, чтобы моя многострадальная фигура приобрела хоть какие то очертания. Наш фитнес зал был выкрашен голубой (!)– голубой краской. Что, несомненно, сказывалось на производительности всех тренирующихся мужиков. Лень хватала за шиворот, лень пролезала в рот, вызывая зевоту, лень выхватывала гантели из рук. Единственное, чего не могла победить лень, так это чувство соперничества между нами. Я смотрел на гору мышц в зеркале слева от меня и пытался прокачать свою хилую дельтовидную мышцу. По моим ощущениям, я был сегодня просто сарделькой с ручками, которая пыталась сделать вид легкоатлета. Но это не было только сегодня. Вот уже три месяца с момента потери работы, я был никем. Не то, чтобы я не осознавал мою значимость, нет. Моя гордыня преспокойно поживала, свернувшись змеей, всё в том же месте, в печенке. Почему там? Я не мог ее оттуда выковырять уже долгое время, и она «сидела у меня в печенках», и да, ей там самое место. Так вот, моя гордыня шипела, что я великолепен, а ублюдки и козлы – все остальные, например, мое бывшее начальство. «Вот сукины дети», думал я, «уволили меня, такого офигенного, такого классного специалиста. Подставили, кинули, уволили, обобрали. Я стал жертвой подковёрных интриг. Меня подсидели. Суки!» Но, по правде говоря, я ненавидел свою работу. У меня уже давно «не горел глаз» на нее. Но горел ли он вообще на работу у кого-нибудь в Москве? Кто-нибудь, хотя бы один человек, когда –нибудь бежал в офис вприпрыжку, да так, что булькал борщ в лоточке, заботливо засунутым женой в портфель, прямо посреди деловых бумаг? Ну нет же, нет! Они же все радостно стонут в фейсбучечке, что они так сильно ненавидят свою работу, что дышат через раз! Так сильно, что еле плетутся рано утром к метро, а в метро засыпают, игнорируя беременных женщин и бабулек с тяжелыми сумками. Так сильно, что, приехав чуть пораньше утром, сидят несколько минут на парковке, стараясь справиться с тошнотой перед входом в офис. Я ненавидел свою работу, а она меня. Меня вышвырнули закономерно: я не хотел перерабатывать, срывался с места в 18:00, мне было, в общем- то, по фиг, что меня уволят с нелюбимой работы: я хотел, чтобы время после 18:00 принадлежало только мне. И оно принадлежало мне.

Я был король «После 18:00». Я несся быстрее всех в метро, лавировал между таких же с сумасшедших несущихся офисных клерков, офисного планктона, как пренебрежительно любят нас называть те, кто нами же и являются. Я был весел и бодр. Казалось, я обыгрываю судьбу. Мне казалось, что я могу сорвать звёзды с небес. И я их рвал. Я несся к победе. Мои ботинки стучали на переходах в метро. Не было человека, яростнее раздвигающего толпу на пересадках, чем я. Нет, я не был тем сумасшедшим манипулятором, которые «двигают людей», то есть трогают их, думая, что раздвигают толпу. Это достаточно забавно и хочется сделать звонок в психушку, чтобы их, наконец, забрали. Нет. Но я действительно научился отлично лавировать. Я несся через все преграды к своему «хобби», как презрительно назвал это один мой знакомый, считающий протирание штанов в унылом офисе заслуженной наградой за протирание штанов в таком же унылом университете в течение пяти лет. Но для меня это не было «хобби». Для меня это было Жизнью. Для меня это было больше чем Жизнь. Это было больше, чем просиживание штанов с 9 до 18ти. Чем перекладывание документов из одной стопки в другую. Чем создание подковёрных интриг. Я точно знал, что после 18:00 я, наконец, заживу. Надо только дотерпеть. Чуть-чуть потерпеть. Еще один восьмичасовой день. Еще одно хмурое, серое утро, в которое не то, что не хочется ехать на работу – жить не хочется. Моя новая жизнь начнется после 18:00. Я предвкушал ее. До обеда время тянулось уныло и тягостно, но я умудрялся его скрасить тремя кружками крепкого кофе (да-да, я жуткий кофеман, не начинайте на меня ворчать, мне пилят мозг на эту тему уже давно, с рождения, блин, не беспокойтесь, встаньте в очередь осуждающих меня, не поленитесь, ну же!). Уже после обеда я понимал, что осталось (ура!) всего-навсего половина дня. До. До моего входа в рай. До начала моей райской жизни. Потом часы пробивали три, три с половиной, четыре, и вот, в 17:10 я уже начинал предвкушать. В 17:30 я уже бежал мыть свою я кружку, сталкиваясь у мойки с такими же коллегами: напряженными, нетерпеливо жаждущими 18:00. Они толкались локтями, сопели, ожесточенно терли свои несчастные кружки и пластиковые лотки, вздымая клубы пены моющего средства. Иногда я не выдерживал напряжения ожидания в этой очереди к мойке и малодушно ставил свою кружку в автоматическую машину для мытья посуды. Нас за это ругали. Каждый раб должен был самостоятельно вымыть свою кружку грязной губкой для мытья посуды, иначе твоя чашка обречена была стоять грязной одиноко всю ночь, пока наутро ее не помоет уборщица в синих перчатках той же грязной губкой, но уже с проклятиями, потому что за весь вечер никто больше не осмелился поставить кружку в мойку, а ради одной чашки моечную машину никогда не запускали. Мне кажется, я был единственным человеком на весь наш огромный офис, которому было все равно, что о нём подумают. Поверьте, мне было не до чужих мнений. Я проживал две жизни сразу, в то время, как многие не справлялись и с одной. В 17:59 я судорожно отрубал комп, закидывал за плечи рюкзак и шел быстрым шагом по офисному коридору, стараясь не переходить на бег. Это было достаточно сложно в толпе таких же офисных рабов, которые стремились выскочить хотя бы за минуту до шести, чтобы сэкономить себе минуту вольной жизни, а если получалось сбежать за 5-10 минут и не попасться на глаза начальнику, то все они чувствовали себя героями, выигравшими какой то большой приз, сорвавшими большой куш, весь джекпот казино в Чикаго, ха-ха.

«Первое правило клуба – никто не должен знать о клубе». А никто и не знал. Я молчал, как рыба. Я врал, я врал как последний раз. Я врал, лукавил, привирушничал, кривил душой, я актерствовал. Все, что было в моей жизни стоящего – была та, моя двойная жизнь. Я врал. Я врал шефу, я врал коллегам, я врал друзьям, я врал девушке, я врал родным, я врал маме. Я врал коту. Да – да, кот тоже в этом во всем замешан, я сдаю его со всеми потрохами, можете внести его во все списки. Более того, окажется что он зачинщик всего, прошу заметить, он а не я. Он то и вывел меня на чистую воду. Но сейчас не об этом. Когда большая стрелка касалась двенадцати, а малая стояла на шести, ооооооо, что происходило со мной…Если я не успевал выскочить из офиса в 18:00, я чувствовал что начинаю перевоплощаться на глазах: шерсть лезла из под рубашки, пуговицы лопались, я чувствовал, что левый клык слегка впивается в губу, и я прямо здесь и прямо сейчас начну скидывать свои одежды, и, воя, убегу в мой заповедный лес. Мой заповедный лес. Мой тайный рай. Мое место перевоплощения. Мой театр, душа моя. Я так и вижу ваши раздражающие улыбки, эта суховатая кожа, натянутая на месте носогубных складок, этот ироничный прищур умных и злых глаз, эта усмешка, за которую в аду несомненно, выдают отдельный котел VIP класса, я вижу, вы хотите выдавить через ряд ваших тонких острых зубов: «Да что он несет…в самом деле….какой театр….разве это ново? Разве это интересно? Разве это занимательно?». Полноте. Я не буду винить вашу душу в преждевременной смерти (что мне, заняться что ли нечем, вас есть кому судить), мне бы свою спасти. Между смертью на офисном столе, заставленном кружками с кофе, с мерцающим монитором под вопли обезумевшего от сребролюбия и гордыни начальства и смертью на сцене под шквал аплодисментов благодарной публики я выбираю второе. Но это все мелочи, воззвание к небесам, воздевание рук, беседы со стеной и риторический вопрос. Я несся с работы так, что однажды моя голова на повороте врезалась в челюсть спешащего навстречу парня, и я от испуга, что я кого-то повредил, врезался в него еще раз. Можно вечно проклинать себя, и я не понимаю, зачем я это сделал, это произошло на автомате. Я услышал как щелкнули кости челюстей этого бедного человека, потом был второй раз и я услышал этот щелчок еще. Парень странно на меня посмотрел, но не стал затевать скандал, или, хуже того, драку, а поспешил своей дорогой. Я спускался на эскалаторе и чувствовал себя ужасно. Ужасно! Я дважды головой вмазал человеку в челюсть, ни за что, ни про что. И он простил меня, подставил щеку дважды. Он подставил мне вторую щеку…

Длинный эскалатор закончился. Я снова был напряжен, я целенаправленно утрамбовывался в вагон, как обычно, переполненный в час пик. Я знал как это делать, я умел всё. Те лузеры, что в отчаянии отходили от переполненного вагона, не осознавали, что если на площадку после двери влезла твоя нога, значит, есть шанс поместиться и полностью. Опасайтесь бабулек. Я не знаю, куда и откуда они едут в час пик (да и, наверное, не хочу знать), но их локти реально железные, и если они выберут ваш мягенький жирненький бок, вам явно не поздоровится. Я ехал, слегка напрягая мышцы ног моего сарделечного тела, чтобы не упасть. Вы спросите, куда же я так несся? Нет, разумеется, понять всех остальных москвичей можно: они то неслись к мягкому дивану, игре в танчики, телевизору, к семье, к борщу и котлетам, наконец. Куда же так торопился я, что жерло метро засасывало меня с особым причмокиванием, равномерно раздавливая мою плоть в давке между остальными, ошалевшими от работы в офисе?

«Первое правило клуба – никому не говорить о клубе». Я должен молчать, но так уж и быть, я поведаю тебе, тебе одному, о мой читатель, куда судьба гнала мое сарделечное тело, как будто я собирался победить в «Олимпийских играх».

Я никогда не отличался особыми талантами. Я обычный клерк. Я офисный планктон. Я тот, об кого шеф вытирает свои поросячьи ноги. Я никто, и звать меня никак. Если я вдруг соберусь помереть, обо мне никто не скажет доброго слова, кроме мамы. Да и не вспомнит, пожалуй. Но там, на небе, где едва слышен морской прибой, где на берег белый океан выбрасывает белую пену на белый песок, где ангелы сидят на ветках прекрасных деревьев, слушают лютню и кидают жребий, споря о том, кому в этот раз лететь на ненавистную Землю, в этот ад, это чистилище, наказание за грехи; там, на небе, знают мое второе имя. Там знают, что мое второе имя связано с огнем, что я быстр, верток, сообразителен, что я могу испепелять, могу согревать, могу обнимать, могу разрушать. Они-то знают, что я способен на все. И я не могу их разочаровать, их, сидящих на этом белом побережье в белых одеждах, их, знающих обо мне с самого рождения, я не могу признаться им что я всего лишь сарделька, зажатая в час пик на фиолетовой ветке метро, мой Создатель знает что я способен на большее и я не вправе разочаровать Его.

Я бежал, и потел под толстым пуховиком, сердце нехорошо, поспешно постукивало, Я задумался о том, что нужно больше спать и раньше ложиться спать. И меньше кофе, да. Эти невеселые мысли прервала оранжевая помпошка на уровне моих глаз. Помпошка издавала звуки, что-то говорила. Я догадался посмотреть вниз, чтобы найти её лицо. Это была наша актриса Леночка. Леночка была небольшого роста, но принципиально не задирала голову вверх, чтобы говорящий нагибался, чтобы ему было неудобно, а не ей. Иногда я думаю, что небо наделяет таких людей маленьким ростом из-за гордыни. Почему то вспомнился малорослик Гитлер, но я поспешно отогнал эти мысли. Леночка бубнила о том, что мы опаздываем и ехидно спрашивала, подготовил ли я домашнее задание? Меня пронзило током: я же ни хрена, нихренашечки не подготовил. Я мгновенно испугался, как несчастный измученный студент, вспотевший, мокрый, трясущийся как мышь, под дверями кабинета, где идет экзамен. Мои мысли лихорадочно заметались и я вспотел еще больше и подумал, действительно ли мой дезодорант соответствует рекламе, и выдержит ли он мою жизнь? Всю мою жизнь? Достаточно ли сильны плечи моего дезодоранта, чтобы я на них мог опереться и заплакать? Достаточно ли он силен для этого? Утонув в невеселых размышлениях, я брел за хохочущей Леночкой. Леночка бормотала что-то остроумное себе под нос, шутила про нашу группу, помпон подергивался, а я думал, что же я скажу режиссеру.

Нельзя сказать, чтобы я был звездой. Нет, ну конечно можно, я же играл во всех главных ролях нашего театра. Но я мужчина, это раз. На одного мужчину, мечтающего играть в театре, приходится 300 женщин, мечтающих стать актрисами. Так что это какая-то сугубо женская профессия. Так вот, я не был звездой. Я играл все те роли, на которые не хватало мужиков. Ну, может быть, ещё играла роль моя фактура. У меня, кхе – кхе, как бы это выразиться, ну в общем…нос картошкой. Эта картошка возвышается между моих двух щёк, как флаг посреди Гималайских гор. И это я сейчас о моих огромных щеках. Вы скажете: «Нууу, а если похудеть?» Сююююрприз!!! Если я худею, форма моего носа остается картошкой… Ну бросьте в меня вашим белковым коктейлем, о, идеальные худые люди! Погремите надо мной вашими костями! Похвастайтесь вашими впалыми щеками! Оттяните вашу кожу (кожу!) на животе, 3 миллиметра, и скажите «Ох, я такая толстая…!Ох, какой же я жирный!Ох, как меня разнесло!» Я посмотрю на вас и отвечу: «Это всё, чем вы можете гордиться в этой жизни». А вот не надо, не надо напрашиваться на комплимент!

Режиссёр спросила, все ли подготовили домашнее задание. Пара человек подняли руки, я промолчал. Леночка фыркнула в кулачок, глядя на меня. Я покраснел, и вжал голову в плечи, но рука моя не дрогнула и не поднялась. Вы спросите, что бывало тем, кто не подготовился? Ну что можно сделать с взрослым человеком, пришедшим в искусство после 25ти? Чем можно уязвить офисного раба, которого уже уязвляет жизнь каждый день с 9 часов утра? Как его можно наказать, что сделать, если он испытывает прессинг с 9 до 18ти каждый день, а иногда и дольше? Что можно с ним сделать, если каждый современный офисный раб познал все степени унижений от низших начальников к высшим, от происков и подсиживания коллег, лишения премий, раздачи «люлей» за чужие ошибки, несправедливого присвоения твоих достижений, бдения за рабочим столом до полуночи, клевания носом в документы, чтобы на следующее утро делать вид, что на самом то деле ты огурцом и все тебе нипочем, до тех пор, пока смерть не разлучит нас, до тех самых пор…

Стыд. Я был еще жив внутри, в отличие от многих моих коллег, и во мне еще оставался стыд. Я не убил своего внутреннего ребёнка, он еще оставался жив во мне. И я чувствовал стыд. Я не сделал задание, да чот забегался, заработался, забыл. Бывает. Ничего такого, за это же не убивают. Но я и не сознался. Леночка видела следы моего грехопадения, и тоже промолчала, хотя и посмеялась в кулачок. Лучше бы сдала меня режиссеру. Тогда я был бы жертвой, а тут нет, тут сам виноват. Мое лицо было полно напряжения, как будто я детским совочком копал нефтяную скважину. Режиссер сама подошла ко мне, мягко положила руку мне на плечо и сказала:« Готов?». Я резко вскочил, пробормотав: «Конечно! Разумеется! Еще как! Готов! Всегда готов!». Я чуток побегал по сцене, потом буркнул: «Мне нужен реквизит!» и спустился обратно к своему месту в зал, вытаскивая свой рюкзак, шепнул Ленке: «Чо было задано то?» Ленка быстро и горячо прошептала: «Этюд «животные»!». Это не добавило мне уверенности в себе, отнюдь, но я подумал про мой вес и решил, что если я покажу слона или бегемота, мне скажут что я ни фига не перевоплотился и исходил из типажа и физических данных. Я почесал репу, взбираясь по ступенькам. Время яростно тикало мне в спину. Мои соперники-однокурсники сверлили меня взглядами. Режиссер вздохнула и поменяла ноги, закинув одну на другую. Мне кажется, она догадывалась, что я ни хрена не готов, но не преминула состряпать терпеливое, «ожидающее» лицо. Софиты заливали глаза, слепили, в какой-то момент на смыкании век я увидел что-то черное и объёмное и сразу же мелькнула мысль: «Орангутанг! Я должен сделать орангутанга!» Я знал, что если начну делать шаблонные движения, меня сразу же запалят и вернут на место. Вообще, для этого этюда наши ребята ездили специально в Московский Зоопарк и часами наблюдали за животными, чтобы идеально скопировать манеру поведения, вжиться в образ. Все ездили, кроме меня. Я сам не понял, как так получилось. Была ли в этом замешана моя лень? Боюсь, что да, эта расползшаяся сволочь способна пролезть везде. Но я не унывал. Я хотел всего и сразу и, «пожалуйста, без хлеба»(с). Я хотел быть звездой, не прикладывая к этому никаких усилий. «Ха-ха», скажете вы. «Хо-хо,– отвечу я. Разве вы не хотите того же самого?». Я подумал, что надо сделать ленивого орангутанга, ведь я сам ленив донельзя, я сам ленивая огромная панда. Я чуть-чуть покачался на ногах, скукожился, чуть-чуть подзагрёб своими руками, сгорбил спину, вытянул губы, как будто собрался закурить, сожалеюще почмокал ими, как будто младший брат сожрал перед моим носом мой последний сырник, разочарованно развел руками и пошел вдоль сцены, враскорячку, загребая руками ниже колен и выглядывая еду. Зал прыснул. Я почувствовал себя польщенным. Мысль, как молния сверкнула в моей голове: я вспомнил что не сожрал в офисе банан, который я утром засунул себе в рюкзак. Я метнулся к рюкзаку, стал рыться в нем, последовательно выкидывая все вещи и нетерпеливо рыча. Вытащил банан и издал боевой клич! Сделал танец – круговой каскад по сцене с прыжками и агуканьем. Понянчил банан как любимое дитя, с нежностью прижимая к щеке. Зал снова засмеялся и зааплодировал. Я отреагировал на это так, как будто это приблизились чужие незнакомые звери и они хотят отобрать мою прееееелесть – мой банан. Заметался, развернулся к ним спиной, резко очистил банан и почти целиком заглотнул его, почти не жуя от жадности. Зал разразился аплодисментами, а я все еще стоял в напряжении, в боевой позе, держа шкурку банана. Когда я, взмокший и красный, садился на свое место, Ленчик шепнула мне: «Ахренеть! Ты просто огонь!» Я и сам так думал. Я был счастлив.

Так я бегал на репетиции, пока работал. Но сейчас я был уволен, уволен несправедливо, фатально, неожиданно. И я продолжил репетировать. Мужественно. Продолжил. Талант не должен прогибаться под обстоятельства, я должен нести свое искусство в массы, даже в полумертвом состоянии. Я был уволен, финансово не стабилен, прижат к стенке, но я не был сломлен. Я всё еще был лучше всех моих врагов. Я был лучше, правда.

Я закрыл глаза. Я вспомнил это ощущение. Я стоял один в луче света на сцене. Я расточал свет. Я был сам Свет. Сцена была обита черной тканью, равно как и пол, и стены, и кажется, потолок. Мечта студента театрального института, не иначе. Она была черной, я был белым. Она скрадывала пространство, но визуально моя светлая кожа подчеркивала мои жиры, делала их выпуклыми. Свет от софитов слепил, но это всего лишь полдела: под ним я покрывался потом, как молодой откормленный теленок, которого ведут на убой, и он об этом знает. Любил ли я сцену? О, даааа…!Ненавидел ли себя, когда находился на ней? Конечно! Думал ли я о том, как реагируют на меня зрители, пытался ли поймать их взгляды, ловил ли выражение их глаз? От тут вот промашка, дорогой читатель – я был близорук, и весь первый, да и остальные ряды, расплывались у меня в мутные разноцветные пятна. Единственное, что я мог различать, так это когда нам начинали аплодировать: тогда перед большими пятнами лиц начинали скакать бежевые пятна ладоней, но эти знания мне ничуть не пригодились, потому что аплодисменты легко были слышны и по звуку. Смекаете?

Делал ли я это ради баб? Ну то есть (заноете вы) понятно же все: мужчина средних лет, со значительным жирком в области талии, просиживающий штаны в очередной тупой конторке может пойти играть в театр по вечерам только от безысходности: «Бабы не дають, извольте вертеться». О! О!О!О, мой дорогой читатель, ах если б было все так просто! Я был страстен. Страсть моя гнездилась во мне глубоко. Глубже печенок. Она зияла во мне черной дырой, она сверкала во мне чешуёй рыбы, блеснувшей в свете луны, она была прекрасна, как поцелуй румяной женщины, подающей тебе к утреннему кофе блины со сгущенкой: моя страсть была всем. Я стоял на сцене в круге света, я собирал любовь. Я собирал любовь, я источал любовь, я был любовью, я держал мир в моих слабых ненакачанных руках. Я любил жизнь, а она меня в ответ. Я забывал про мой нос картошкой и лишние килограммы. Мое сарделечное тело больше было не властно надо мной: я был Кларком Гейблом. Я был совершенством. Я мог все. Весь мир любил меня, а я любил мир. Я был всемогущ, и я знал это. Все женщины мира принадлежали мне, а если даже и не принадлежали, то они еще просто не знали об этом. Словом, я был Актер.

Обычно реальность вторгается в твою жизнь максимально безжалостно, как трель советского звонка будильника после сладкого сна о райских островах. Пришла смс от провайдера, мой интернет собирались отключить за неуплату.

Знаете, что меня больше всего раздражает в мужских кофтах? Вот эти вот ужасные налокотники, которые нашиваются якобы для того, чтобы не испортилась ткань под ними. О, как они меня раздражают! Они означают, что ты раб, ты должен работать с 9 до 18ти, а эти жалкие подлокотники спасут тебя. Они точно спасут тебя. Они спасут ткань твоего пиджачишки от протирания. Вот что я вам скажу, дрУги моя, они не в состоянии спасти даже эту ткань, а не то, что вашу жизнь! Вы так и останетесь клерком с протертыми локотками. Клерком, который предусмотрительно напялил подлокотнички, чтобы защитить свои локотки и свою жизнь, но его ничего не спасло. Он остался незащищенным, жизнь вышвырнула его на улицу из любимой конторки: безжалостно, внезапно, несправедливо. И вот тут бы пригорюниться нашему герою, и взять кофе из Макдака , начать плакать в картошку фри, захлебнуться сырным соусом, нечаянно вдохнув его ноздрями, и чтоб никто не мог подкопаться: наш герой страдает, на него наорал начальник, бросила баба, он поцарапал машину: видите, видите, как он размазывает соус по лицу, все правда, все чистая правда, это современный мужчина, он слизноват, он может заплакать.

Всю мою жизнь я разрывался от состояния Короля на сцене до раба в офисе. Я был Королем каждый вечер и рабом каждое утро. Вечером я владел огромным залом и кивком головы милостиво разрешал себя искупать в аплодисментах, небрежно передаривал огромные букеты роз актрисам и томно разрешал поцеловать себя в щечку, чувствуя себя Властелином мира, а на следующий же день заискивающе «заползал» в дверь начальника ранним утром, чтобы сдать отчетик и выслушать план работы на галерах на день. Я неплохо греб. Не хуже, чем другие рабы, поверьте. Кроме того, я не ныл. Я не ныл только потому, что каждый вечер меня ждало мое волшебство: мой театр, вне зависимости, была ли это репетиция или спектакль. Разве такой увлеченный раб не выгоден конторе? Ооооо нет, мой дорогой читатель, ты ничего не понимаешь. В основе капитализма лежит то, что один человек получает навар от работы огромного завода. Все остальные люди, а точнее, рабы, составляют винтики этого завода. Им дают немного денег, чтобы они прожили этот месяц и прокормили свою семью, ну и сами не сдохли от голода. Но это ровно такое количество денег, чтобы не жить, а держаться. И эти рабы (те, что поумнее) понимают, что в целях сохранности собственной психики, они не должны любить свою работу, но считают своим долгом лишь делать вид. Те, которые поглупее, могут любить, но они, как правило, очень быстро сгорают, нервничают, переживают, хворают, помирают и на их место приходят новые, такие же наивные, обреченные скоро сгореть в одной из доменных печей трудоголизма, утонуть, не выдержав неблагодарной адской работы на галерах, умереть от самобичевания, что ты недостоин целовать даже ноги своего шефа, ты пыль, моль, инфузория-туфелька. Официальное лицо сотрудника каждого офиса – быть удрученным. Можно быть испуганным, напряженным, расстроенным, разочарованным, злым. Нельзя, дорогие мои, ни в коем случае рабу показывать, что он счастлив. Счастливое лицо строжайше запрещено в офисе. Иначе это может напомнить рабам, что за стенами офиса есть другая жизнь, где не нужно ползать на коленях. Что за стенами офиса есть Свобода. Раб не должен знать и помнить о Свободе. Он должен быть уверен, что его серая жизнь ограничена четырьмя серыми офисными стенами. Что серый офис – и есть сама жизнь. Ха-ха. Я был умнее. Я мог играть. Я мог напялить на себя любой расстроенный вид, и при этом быть довольным внутри. Я был почти все время счастлив, просто потому, что душой постоянно находился в театре. Меня не трогала эрозия офиса, я не распадался на пиксели и не гнил: моя душа оставалась чистой и светлой. Когда я слышал эти вопли в коридоре: старший винтик делил власть с опытным шпунтиком, или старая гайка вопила на новый гвоздик, или тупой, видавший виды, молоток старался ударить побольнее новую шестеренку: я не вмешивался в это все ни взглядом, ни мыслью. Я знал, что любой, обративший внимание на эти бесконечные, высасывающие кровь конфликты, будет обречён внести свой взнос: свою энергию, свою силу, свою частичку души. Поэтому эти энергетические воронки крутились без меня. Я лишь делал вид, что отношусь к винтикам этого завода, на самом деле, я расправлял свои крылья на тысячи миль от сюда, в синем небе, между белых облаков.

Поэтому в моей шевелюре нет ни одного седого волоса. Поэтому у меня нет ни одной морщины. Я был рабом чисто технически. На самом же деле я был свободен. Мне было жаль всех этих людей, отсиживающих ненавистные часы с 9 до 18, и, более того, больше этого времени, делающие вид, что они трудоголики, сумасшедшие рабочие наркоманы, готовые ради карьеры отдать свою жизнь в полное распоряжение капиталистам – владельцам завода. Да что там отдать? Они продавали душу, по глупости своей, продавали ее за чистую фигню – за мифическую карьеру, за плюшки, которые им пообещал владелец завода. Много раз я видел, как какого-нибудь начальника отдела, которому все кланялись, перед кем заискивали и лебезили, который сидел каждый вечер до полуночи, орал на подчиненных, злобился, зажимал отпуск подчиненным, краснел, потел, гневался, взыскивал все ошибки в работе, никому не прощал недочетов, увольнял, смещал, снимал по три шкуры с людей, которого ненавидели, которым восхищались, который не видел, как растут его маленькие дети, и забыл, когда в последний раз спал с женой: его увольняли разом, подсидев, внезапно, неожиданно, и он стоял со своей видавшей виды чашкой, вперив свой взгляд в стену на пустой офисной кухне, полностью охренев. Выбросив столько лет жизни на споры, склоки, разборки, офисные войны, кичась своим положением начальника, просиживая дни и ночи за тем же столом, с той же лампой, вдруг узнать, что все это было зря. Что такие же, но молодые, рвачие до карьеры тебя объехали, обставили, объегорили, сплели свои подковерные интриги, и вот ты один, и тебе можно не дорабатывать последние две недели, и вот тебя как бы и нет. Такая куча лет коту под хвост. Все сражения, которые ты выигрывал, оказались вдруг не важными, весь расклад фигур уже ничего не значит, ведь кто-то просто взял и перевернул всю доску с шахматами, и они рассыпались, и прыгают теперь по ступенькам, ведущим вниз: черные, белые.... Но лучше остановиться так, чем прийти в один прекрасный день в любимый офис, сесть за свой рабочий стол и умереть. Вы скажете: «Не бывает такого?». А я знаю пару случаев.

Да, мы терпим офис ради денег ( и это нормально), мы работаем с 9 и до поздней ночи ( перерабатывать –нормально (слышу злобный смех твоего начальника), мы работаем до самой смерти (умереть за офисным столом – что может быть лучше?), но у каждого из нас есть свой предел. И когда мы подходим к этому пределу, все становится не важно. После каждого такого изнуряющего дня, когда мы вкалываем, как одержимые, до ночи, когда терпим мракобесов-начальников, наш предел над нашими головами начинает дрожать и наполняться. В один «прекрасный» день он разверзнется над нашей головой, и станет мучительно поздно. Не обманывайте себя. Вы просто хотите быть хорошими. Вы просто хотите быть героями. Вы просто хотите оправдать тот беспредел, что творится в вашей жизни. Вы просто хотите ткнуть пальцем на своих знакомых на соседних галерах: «А чо я то? Я как они». Но это плохая идея. Потому что каждый человек сам несет ответственность за свою жизнь. Я не хочу никого оправдать или обвинить. Каждый из вас имеет право петь себе любую песнь самооправдания прямо в уши. Но чу! Вы слышите этот тикающий звук? О нееет, это не бомба, заложенная в основание вашего офиса, нет. Хотя вам и хотелось бы, да? Это секунды, минуты и часы вашей жизни, которые пролетают мимо вас со скоростью звука. Это ваша жизнь, которая не случилась у вас. Это ваша прекрасная, счастливая жизнь, которая прошла мимо. Это все ваши упущенные возможности и счастливые случаи: в каждом сухом щелчке секунд ваша великолепная молодость, ваша энергичная зрелость, ваша мудрая старость. Ни-че-го. Только серый металлический офис. Только серый день. Толкотня у кулера. Вопли шефа. Отвратительный кофе. Дергающийся глаз. Боль в правом виске. Галеры. Галеры. Галеры. Тик – так. Тик-так. Тик…

Москва создана для тощих и нищих актеров, бегающих с кастинга на кастинг в лихорадочных попытках получить роль. Питер создан для томных актеров, желающих красиво выпивать, тосковать и искать петлю. Но сейчас не об этом.

Я поехал в Питер, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями. Тем более, я планировал туда поехать с августа месяца, а сейчас стоял февраль. «Ха-ха, -скажете вы, -ну и лентяй, полгода не мог собраться». «Ха-ха,– грустно отвечу я,– я работал как проклятый, пахал на своих галерах, и каждую субботу я мог только амёбно лежать на диване, задрав свою голову наверх и глядеть на потолок. Не было сил. Совсем». Я раньше все удивлялся, почему, блин, москвичи на предложение встретиться выходные, болезненно морщатся, и заученной скороговоркой бормочут: «Ой, а давай, может в будни заскочим по-быстрому в то самое кафе, где в прошлый раз»,– и отводят взгляд. Я знаю, почему это происходит. Потому что ненасытное жерло Москвы продолжает жрать энергию из людей даже по выходным. Но эта «еда» итак уже достаточно обглодана воплями шефа, пробками, орущими детьми, истеричной женой, отсутствием денег и общей суетой, что в выходные среднестатистический москвич может лежать брюхом кверху на диване и изредка посасывать пиво или лениво тащить в рот кусок пиццы поувесистей. В выходные москвичи не в состоянии соображать или быть активными. Они исполняют роль тушканчика на кушетке, отъевшегося тушканчика. Поэтому всегда нужно говорить:«Давай в четверг на полчаса после работы в центре», и вы сразу же увидите, как засияет лицо вашего собеседника. Потому что вечер в четверг уже потерян. Потому что утром жена уже устроила скандал. Кот с ночи обоссал любимые тапки. Ребенок сказал что всегда любил больше маму, но новый огромный набор «лего» может исправить эту ситуацию. Шеф уже наорал. Бухгалтерия высосала кровь. Так что ничто уже не может испортить вечер четверга. И бутылка пива с вами в центре и жареная картошечка выглядят просто спасением.

Я поехал в Питер, думал, что я там развеюсь. Я думал, питерская шаверма усладит мой язык, потешит мой желудок, горячий кофе с круассанами на Невском придаст мне жизни и бодрости духа. Пить я не собирался, я же не пью. Я хотел взбодриться душой, я хотел почувствовать себя лучше, хотел вырваться из закольцованных кругов ада Москвы, бесконечной выматывающей гонки, где нет проигравших, потому что проигравших, как правило, выносят вперед ногами. Загнанных лошадей Москва привыкла пристреливать.

Черный Питер встретил меня моросящим дождем: глобальное потепление брало своё. «О, не так уж и плохо» – подумал я, идя по Лиговскому и рассматривая старинные здания. «Мммм, не так уж и плохо», – подумал Питер, откусывая от меня первый кусочек души. Первый кусочек был свеж и сочен, как у зазевавшегося москвича, думающего, что он приехал в феврале в рай, этакую «Северную Венецию». Ха-ха. Трижды «ха-ха». Я зашёл в свою жалкую дешевую гостиницу со слышимостью дыхания соседа за стенкой. Женщина, похожая на немку – госпожу из ролевых игр на пенсии, с поджатыми губами долго объясняла мне, за что в этой гостинице последует немаленький штраф в 5 тыщ. Выходило, что за всё. Мимо на второй этаж пробежала молодая парочка, хохоча, и, когда они брали ключ со стойки ресепшена, я четко расслышал: «Отель строгого режима, хаха». Меня поселили под самой крышей, в комнатке, размером со спичечный коробок, разумеется, ничем не похожей на фото с букинга. Я бросил сумку на пол, открыл форточку и решил покориться судьбе: понял, что не хочу скандалить за обмен номера и связываться с этой строгой седой женщиной с поджатыми губами. «Садо-мазо» не были моими любимыми играми. Я бросился было на кровать, но, не пролежав и пяти минут, желудок издал жалобное урчание. Я был голоден, это ясно исходило из контекста. Дрянной отелишко располагался в дворах набережной Фонтанки, и великолепные шаверминские и булошные были совсем рядом. Я шел под дождем и разглядывал витрины на Гороховой, одна была наряднее другой, одна другой. В Москве все, что могло убить малый бизнес, уже убило, и сетевики отожрали друг у друга пространство, пригодное для продажи – все витрины были одинаковы. Тут же нет, тут всякий сверчок хвалил свой шесток, в каждой из витрин виднелись румяные булки, ароматный кофе, завлекающая шаверма, но. Но ни в одной из них мой желудок не желал останавливаться. «Меня отравят, глупый мой хозяин»,– пищал он,– «а значит, и тебя. Незнакомая еда, незнакомая еда, что же нас ждет, как я хочу в московский «Блинник», да что ж такое, откуда такой безумный выбор еды?!» Я пожал плечами и зашел в ближайшую булочную. Набрал того, что выглядело сытным и вкусным и сел пировать. И что же? Ни одно блюдо из еды не показалось мне вкусным. Возможно, это была энергетика далекой, трагичной и страшной блокады (невозможно спокойно есть, зная, что на этом же месте умирали от голода люди), или мое больное воображение, или отличная от московской, вода, но я не смог придаться чревоугодию, от слова совсем. Желудок подавленно молчал. Мы вышли с ним в полной растерянности на Гороховую. Чревоугодие было моим любимым грехом, что же случилось?

Питер не давал ответов. Он громоздился над моей головой черными крышами, похожими на склеп, дышал на меня сыростью, распахивал мое пальто внезапным ветром. Мы явно были с ним не на одной волне. Влюбиться в Питер по уши летом. Кататься на корабликах по каналам. Целоваться и танцевать ночи напролет. Пить вино, захлебываясь, ничем не закусывая, как будто тебе 18, а тебе именно вечные 18 в этом городе… Гулять во время белых ночей по набережным, дышать этим воздухом вечных влюбленных, любоваться зеленой листвой, молодыми деревьями, цветами, золотом Петергофа..попасть в фонтан – шутиху….Промокнуть насквозь, и чтобы девчонки над тобой хохотали заливистым смехом, похожим на колокольчик….

Но в феврале Питер был похож на склеп. Он был чёрен, возвышался надо мной, как гриб, как чёрный гриб. «Нет мне нигде пристанища», – подумал я и поплёлся к какому то кафе с огромными окнами с видом на Неву. Максимально непринужденно заказал себе бокал красного вина, отхлебнул его и почувствовал, как Питерское знакомое алкогольное тепло разливается по телу. Сразу же город стал мил, дружелюбен и смутно знаком. Я сидел за столиком, отхлебывал вино и смотрел на черную Неву с тающими огнями. Я не знал ответы на мои вопросы, но и вино не спешило мне давать на них ответы, оно просто позволяло забыть эти вопросы. В это кафе… Впрочем, кого я обманываю? Это была забегаловка для полунищих, павших духом людей. В эту забегаловку ближе к вечеру стали заходить местные забулдыги. Это я их так называю, наверняка это были уважаемые местные творческие личности с большим потенциалом и блестящим будущим…Дым поплыл между столиками, барный угар заполнил помещение. Я сидел и молча напивался. Вся моя московская жизнь в этом темном, мрачном, февральском городе, казалась сном. Без извечной московской гонки за баблом и пусканием пыли в глаза, кем я был..? Кому я был нужен? Одиночество слегка прихватило мне горло, слегка, не полностью, как в сексе: чисто для удовольствия. «Не хватало еще мужской скупой слезы»,– хмыкнул я. Боже мой, упасть бы сейчас в большую мягкую женскую грудь и забыть все, как страшный сон, страшный сон. «Наверное, Достоевский сидел так же каждый вечер и напивался, а потом строчил свои нетленки»,– подумал я, и попросил еще один бокал. Нет. Лучше бутылку. Бутылка всегда лучше, да. Вывалился в равнодушную питерскую морось, пьяный, стыдный. Побрел, пошатываясь, к мостику с золотыми львами. Внутри плескалась теплота. Боли не было, её больше не существовало. По крайней мере, бесы из бутылки уверенно мне нашептывали, что её нет, а я, дурак, верил.

Наутро мне было стыдно, стыдно, неприятно, болела печень, болел желудок, болела голова, болело всё. Во рту была такая сухость, что не помог литр минералки, припасенный ещё в первый день. Я был не самым лучшим образцом для подражания в это утро. Сел на кровать, уставился в большое зеркало на шкафу. Из него на меня смотрел парень с серым цветом лица, со следами попойки и синими подглазниками. Не было ответов на мои вопросы. И не было вина, чтобы залить эти самые вопросы и никогда уже не вспоминать.

Едва я вернулся в Москву, как у меня украли смартфон. Это произошло аккурат на второй день после очередного космического падения рубля и объявления кризиса. «Ни раньше, ни позже»,– подумал я. Но у московских воров, видимо, тоже начался кризис и они думали иначе. Что? Я слышу ваши возмущенные крики: «Растяпа!», «Сам виноват!», «Надо было смотреть в оба». Ребята, расслабьтесь, вы просто не знаете московских карманников. Я попал в час пик в маршрутку, в самую толкучку. Почувствовал несколько легких ударов в спину и в бок, естественно, обернулся на них. В этот момент меня, скорее всего и обчистили. Я не почувствовал ни единого шевеления в области сумки, ничего. Московским ворам нужно вручать «Оскары» за актерскую игру. Я даже перекинулся парой фраз с парнем, который контролировал эту огромную толпу на входе: помогал зайти и выйти пассажирам, кричал симпатичным девушкам: «Да вы точно влезете, заходите!». Стопудово, он был в банде. Я ещё как то пытался с ним шутить, что-то сказал. Боже, какой я идиот! Я не понял странное смущение и молчание парня после моих шуток, но после, сопоставив всё, я осознал, что в этот момент он как раз чистил мою сумку, облегчал ее содержимое от дорогого смартфона. Вор, хохочущий над твоими шутками, и в ту же самую секунду обворовывающий тебя, так близок к поцелую Иуды. Ведь можно было и не смеяться над моей шуткой, если ты грабишь меня в ту же минуту, а? Перебор по моему, не? Одно преступление тянет за собой второе.

Наступала ночь над поверженным Вавилоном, я вышел в чернильный туман. Я был дерзок, я был герой. Ветер играл с куском летящей бумаги, если прищуриться, то моя Братиславская была похожа на Бронкс, опасный криминальный район в Нью-Йорке. Здесь мой читатель улыбнется, а я должен признаться, всегда был не прочь пожрать в фудкорте стоящего рядом ТЦ. В 2000е это был центр гламура, но потом население обнищало, все перестали покупать дорогие шмотки и ТЦ превратился в корабль – призрак. Дорогие ресторанчики: «Mangia la pasta sbrigati prima di rubare» и «M;n;nc; sushi» позакрывались, остались более близкие основному населению России – «Блиночек» и «Картофан». Я не хотел. Я просто шел мимо. Запах. Запах жареного теста. Ну что может быть проще, и чем то он привлекателен людям сквозь года? Почему именно он вызывает жировые складки? Не буду лукавить и ходить вокруг да около. Сквозь какой-то туман я услышал вопль «Сударь!» И вот я вижу себя оплачивающим 2 огромных блина на кассе и отвратительно сладкий квас, от которого слипаются все внутренности. Нет, ну до чего правильная политика сего заведения! Каждый человек, постоянно терпящий унижения от своего самодура – шефа, который решил, что этот человек у него в рабстве, с удовольствием потянется туда, где его назвали господином-сударем-королем, это к бабке не ходи. На этом незамысловатом слове «сударь» из русской истории и создана империя этой компании по продаже блинов. Потому что «доброе слово и кошке приятно», а русскому человеку – тем паче.

Я сел за обшарпанный столик. Мои жировые складки увидели 2 блина и упали в обморок. «Это для настроения», – объяснил я офигевшему мозгу. Боже мой, как же я вру, вру, вру! Я никому ничего не объяснял. Я просто начал жрать. «Так вот, почему он такой жирный», – воскликнет догадливый читатель, и, по старой русской традиции, кинется бодишеймить меня. «Позвольте»,– отвечу я. «Я жру блины в трудные моменты жизни, в то время как остальные бухают, курят, нюхают кокс, курят траву, колются и занимаются беспорядочным сексом. Что притих, читатель? А что делаешь ты, когда тебя прижмёт? А? То – то же…» После блинов я почувствовал себя лучше. Безусловно, лучше, как бы укоризненно ты бы сейчас на меня не смотрел, мой читатель. Пойди и сделай себе блины, а потом мы поговорим. На сытый желудок коммуникация удивительно доходчива.

Так мы остановились на том, что во время репетиций я чувствовал себя королем, а вот сидя на протертом скрипучем офисном стуле – ну так себе. Любой поворот стула вызывал скрип. Я знал, что начальство скорее удавится, чем купить для меня новый, поэтому я исхитрился поворачиваться за бумагой так, что стул почти не двигался и так адски не скрипел. «+10 очков Гриффиндору!» – скажете вы, и будете правы. Я научился жить двойной жизнью. Вот я вполне себе естественно улыбаюсь на тупую, тупейшую шутку шефа, вот я кокетливо подмигиваю секретарше, так, как будто она меня интересует, вот я пропускаю коллегу у кулера и поддакиваю: «Эх, работы завались!». Вот я на совещании, с жаром выступаю у презентации с лазерной указкой, тычу в наши цифры, говорю, что продажи падают, если мы немедленно не сделаем так, как гласит мой гениальный план. Вот я с нетерпением и радостью обсуждаю предстоящий корпоратив, хотя это последнее место на планете Земля, куда бы мне хотелось тащиться. Ненавидел ли я своих коллег? Ну что вы! Просто всё это время я думал: как бы мне получше сыграть, что мне одеть на спектакль, как выйти к зрителям, как подать свою реплику, как отрепетировать наконец тот блин момент поворота на сцене, чтобы я не заваливался на бок, что мне сказать режиссеру, если этот скотина шеф меня задержит хотя бы на пять минут, взял ли я сегодня степовки и те штаны, в которых удобнее всего танцевать степ, помню ли я текст роли, и где вообще моя флешка с музыкой к этюду…Моя вторая творческая жизнь казалась мне важнее и лучше, чем мой офис. Творческие люди казались мне небожителями, в то время, как работающие в офисе – слепыми толстыми кротами, роющими свои бесконечные кротовские норы, полными бесконечных, пустых, никому на фиг не нужных, бумаг. Сейчас, дорогой читатель, работающий в офисе, ты возьмешь свой старый томагавк и понесешься на меня с улюлюканьем. Не спеши это делать, друг мой. Я всего лишь хотел счастья. Мы так часто несчастны в этой жизни, на этой планете. Так часто. Я хотел быть счастлив, я хотел, чтобы кровь бурлила по моим жилам, а не текла тонкой струйкой, еле заметным ручейком. Только не этим вот, едва бьющимся пульсом, из-за которого офисные работники едва поднимают ноги. Замечали ли вы, как шаркают банковские работники, когда подходят к своей стойке в банке? Как они еле плетут свои ноги, как цвет их лиц сливается с сине- серо-зелеными стенами банка, практически без отличий? Это делают даже молодые, из старых же при ходьбе вообще вылетает труха. Этих биороботов, доживающих свой век, можно встретить в любом офисе Москвы. Приметы? Полное отсутствие жизненной энергии. Бледный сине- зеленый цвет лица, вялость и слабость движений, вечные перекуры, сплетни на кухне, подсиживания, мелкие пакости коллегам, ярко выраженная злоба и ненависть к тем, у кого зарплата чуть больше, кто одет чуть лучше, у кого смартфон последней модели, кто лучше провел выходные; лень, апатия, кофе ведрами (ни хрена, кстати, не помогающий), ненависть к супругу/жене, вялые заигрывания с секретаршей, раздражение от собственных детей, нежелание ползти по вечерам домой, ибо семья обрыдла, слухи, осуждения, недовольство жизнью, и в то же время, любая возможность похвастаться новой тачкой/костюмом/отдыхом в Ницце, но после легкой эйфории всплеска зависти коллег снова падение вниз, во мрак «Дня сурка», лени, монотонного усыпляющего мерцания монитора, перемежающегося воплями шефа, пойманного в вечные заложники бесом гнева; жалкие оправдания, обещания, юления, подлизывания, ложь и заискивание и снова серость, серость, серость и пустота. Вечная серость биороботов. Вечный мрак души. Вечное забвение, зачем они вообще на этой планете. Я не хотел быть таким. Я не хотел превращаться в ЭТО. Я хотел лучшей жизни для себя. Поэтому я жил двойной.

С приходом весны у меня заметно прибавилось сил, я собрал свою волю в кулак и нашел себе новую работу, которая практически ничем не отличалась от старой. Я ехал по все тому же кругу, я узнавал все его повороты, бессмысленные и беспощадные. «День сурка» приветливо смотрел на меня из каждой утренней чашки кофе, в которую я хотел упасть из-за моей вечной бессонницы. Я так и не смог наладить себе режим дня, так и не смог. В моей жизни мало что поменялось. Тот же open space офис, те же сплетни, подсиживания, интриги, нелепое перекладывание бумажек из одной стопы в другую, проволочки, те же ямы, которые все старательно рыли друг другу. Ты смотришь на меня, читатель. Смотришь укоризненно. Но разве ты сам не такой? Мои запасы таяли, а кушать на что-то было нужно: выйти из зоны комфорта я не мог, может быть потому, что меня никогда там не было? Творчеством заработать пока не получалось (я вижу, ты понимающе хмыкаешь). Что же мне оставалось делать? Я был прижат к стенке и окружён, но я всё еще не сдался.

Без объявления войны, как всегда, внезапно, на голову свалилось лето. С работы я выбегал в сером отглаженном костюмчике. Я был прекрасен. Ну, не то чтобы свеж, но совершенно точно прекрасен. В сумке у меня валялась моя сменка: треники и кроссовки. Летом мы репетировали по вечерам, угадай где? В Бауманском парке. Лето было достаточно жарким и знойным, пот тек ручьями по спинам пассажиров метро, бабульки вяло обмахивались веерами, у мужчин под подмышками пахло отнюдь не розами когда они держались за поручни, а москвички исподтишка вытирали салфетками с зеленым чаем шею и лицо, сохраняя достоинство и гордый вид. Моя белая рубашка была, скажем так, удручена моей беспокойной жизнью, но я еще сохранял свой строгий офисный look, когда пытался перепрыгнуть через забор в Бауманском. Я был весел, молод, передо мной маячил мой «Оскар» и я на всех крыльях несся к нему. Обычно ребята уже сидели на скамейках, прикрывали голову газетами и модными журналами (которые таскала с собой Светка в сумочке), щурились на солнце. Режиссер обычно жрала пироженые как не в себя, и я её за это любил. Хотя разносило её не сильно, могло бы и побольше. Просто нервничала. Жрала и нервничала. Нервничала и жрала. Всё, как мы любим. Так вот, я достаточно элегантно уступал место старушкам в метро. У меня почти не было отдышки когда я ускорялся, прыгая по эскалатору. Почти не задыхался, пока бежал от метро к Бауманскому парку, ибо было под горку. Но когда я уже приближался к моей цели, к сцене, я начинал дышать через раз и обливаться потом. Ребята это видели, кто то ржал, кто то шутил, кто то тактично молчал. И только одна, Великолепная Рыжая, говорила: «На водички» и протягивала свою бутылку воды, и, о чудо, вода была, как ни странно, холодной! «Придурок, ты влюбился!», – скажет внимательный читатель и я не стану возражать. Я втрескался так внезапно, что лучики моего сердца не успели даже понять, что они угодили в капкан. Бабочки в животе, вы говорите? Я порхал весь. Я был одной стокилограммовой огромной бабочкой. Я носился по сцене так, что думал, что старая деревянная сцена Бауманского парка, видавшая духовые коллективы разной степени унылости, однажды скажет:«Я устала, я ухожу», и просто рухнет подо мной. И тогда эта Рыжая больше никогда не посмотрит в мою сторону. А она и не смотрела! И не смотрела! Что ты, пытливый читатель, жрущий печеньки сейчас на диване, ты, который влюблялся 300 лет назад, хлебнул боли и сейчас под страхом смерти боишься, до ужаса боишься почувствовать нечто подобное и заочно, заранее осуждаешь меня? Я же говорю: стоял жаркий летний день, я бежал из офисного ада, потный, усталый, меня немного коснулось пекло метро(хотя вру, много), потом жара усилилась, а я все бежал, и нигде не было даже тенька. А. она.дала.мне.холодной. воды. Точка, читатель. ТОЧКА.

Первопричина того, что мы репетировали в Бауманском – это то, что у нас не было денег за аренду помещения летом, а наше зимнее место репетиций перекупил у ДК какой то магазин. Мы были нищебродами, да, читатель, но талантливыми нищебродами. Мы назывались непрофессиональным театром и выступали, где придётся. Конечно, все мы мечтали о признании на каком-нибудь крутом фестивале. Это была последняя мечта замученных клерков, коими мы все тогда являлись. Мы были достаточно молоды, что то около 22-26 лет, но уже и достаточно стары, для того, чтобы поступить в театральный ВУЗ. Так мы застряли между юностью и старостью и зависли в этом непонятном состоянии на несколько лет. Тем летом мы познали всю прелесть репетиций в жару на природе. Ты мог начать говорить свой достаточно пафосный монолог и в этот момент в рот могла на полной скорости влететь мушка или тебя мог укусить комар. Или например, оса могла начать летать прямо перед твоим носом. Собака могла начать лаять или писать на столб у сцены, но это еще ничего, гораздо хуже, когда бультерьеры без намордников заходили на сцену, пока их хозяева трепались по телефону в клубах сигаретного дыма. Но мы терпели. Мы вообще были мужественные ребята: унылые клерки с призрачной надеждой о самореализации. Вы смеётесь, но знайте, что везде хуже. Везде хуже, потому что зомби уже захватили нашу планету, и эти зомби и есть вы. Я вижу вас каждое утро в метро: что вам помогает держаться за поручень и не упасть: чашка растворимого кофе, заглоченная в спешке, безо всякого вкуса и удовольствия? Утренний скандал с женой? Привычная перебранка с мужем? Вопли раздраженных детей, которых вы чудом успеваете собрать в школу или садик? Лента Facebook, которую вы скроллите всю дорогу до офиса, безо всякого выражения на лице? Вами забиты все офисы, в вас нет ни энергии, ни сил, ни радости. Вы работаете всю жизнь в этих серых унылых помещениях, боитесь поговорить с начальством из-за низкой зарплаты, сплетничаете с коллегами, проклинаете правительство, подсиживаете своих бывших друзей, переходите дорогу своим партнерам, просыпаетесь ночью от кошмара, что вас уволили, скандалите на офисной кухне, выясняя, кто взял вашу чашку – и так всю жизнь. Всю жизнь. Я всегда был склонен прощать своих коллег, которые визжали женскими голосами на совещаниях и во вне, я всегда говорил себе: «Послушай, это всё, что у них есть, всё. Этот офис, эти серые стены, казенный скрипучий продавленный стул, зависающий компьютер, уставшая постаревшая Светка из буфета, которой он 10 лет назад строил глазки, а теперь ясно и ему и ей, что молодость и жизнь прошла, и такие же невзрачные тени от людей в качестве друзей по работе. Всё. Его пожалеть надо, плакать вместе с ним над его прос***ной жизнью, а не ругаться с ним». И я жалел. И я отступал. Потому что у меня был Театр. И Бауманский парк, травы, к вечеру начинающие пахнуть, как на лугу. И Рыжая. Ох, Рыжая могла свести любого. Была в этой женщине термоядерная смесь пластики, желания, красоты, чувственности. Она танцевала, как кошка. Как кошка на раскаленной крыше. Потому что, не смотря на всю ее красоту, молодость, шик, лоск, дорогую для такого возраста косметику, высокие каблуки и короткую юбку, проглядывала в ней её старинная душевная травма, виден был тот остров, на котором она сидела одна посреди бушующего океана, причем уже давно, и остров этот был окутан синим сумраком грусти и тоски, и ни один корабль с надписью «Мужчина» на парусах, не мог причалить к этому острову: вся лагуна была закрыта, шлюпки подняты, пространство у острова было заполнено зубастыми пираньями её коротких колючих взглядов, бросаемых на любого мужчину, который к ней приближался. Несмотря на огромное количество поклонников, Рыжая была одинока.

Мы репетировали в тот вечер до усрачки. Могу я так сказать? До усрачки, да. Режиссер прочитала какую то новую книгу по дрессировке актеров и безжалостно на нас апробировала ее методы. У нас была композиция с Рыжей во время спектакля: она сидела на сцене, опираясь на руки Кольки, я вытягивал руку вперед, она прогибалась и на одно мгновение я обычно видел её сверкнувшие трусики. Сегодня они были белые в черный горошек. А теперь попробуйте «не думать о белой обезьяне». Конечно, конечно, я смотрел вдаль со сцены, подавал свои реплики, делал то, что нужно, учитывал замечания режиссера, но перед моими глазами сквозь пелену тумана это мгновение проигрывалось миллион раз. Вот я подаю руку Рыжей, она смотрит на меня, вкладывает свою прохладную ручку в мою, начинает прогибаться спиной и вставать и… Вот я снова подаю руку Рыжей… Вот я подаю…Была ли это одержимость? Знала ли Рыжая, как на меня действуют ее белые трусы в черный горошек? «Он просто животное!», – воскликнет добрая половина читателей и уйдет на кухню делать себе бутерброд с колбасой. «Лучше с сыром!», – крикну вдогонку я,– «с сыром вкуснее!». Был ли я одержим Рыжей? Я был одержим тем летом. Я был одержим театром, запахом трав, жужжанием шмеля, этой московской жарой, которая делает последнее горячее дыхание на полумертвый асфальт, я был одержим красными закатами, я был одержим запахом сладкого кваса около бочек, я был одержим своей молодостью. Я хотел большего от жизни, большего, чем жизнь могла мне дать. У меня было ощущение, что я колочусь в двери огромного замка, все окна закрыты, подвесной мост через ров поднят, но мне удалось пробраться и сейчас я вишу на этих старых подвесных воротах и свободной рукой со сбитыми в кровь костяшками стучусь и стучусь, стучусь и стучусь, и вряд ли кто то в этом замке мне откроет, но я завис и не могу спрыгнуть вниз, и все, что я могу делать – это стучаться.

В тот вечер звонок режиссера застал меня за выкладыванием бич – пакетов в огромный старый рюкзак. Я достал несколько влажных салфеток и заботливо уложил их вместе со стратегическим запасом туалетной бумаги и влажных салфеток «для попок младенцев». Я знал, что в лесу неделю не смогу принять душ, я не любил дискомфорт. Режиссер дала инструкции, что брать, а что нет, видно, что она была крайне воодушевлена и в то же время напугана: мы впервые вывозили наш театр на такую огромную творческую площадку, как этот известный фестиваль «Мурреномирнкноффф». Я услышал ее дрожащий голос и понял, что это исторический момент, быстро дособирал рюкзак и лег спать рано. Вставать мне нужно было в 5 утра, я натянул одеяло, как в детстве, по грудь и еще долго смотрел в темноту. Как назло, Бессонница выбирает меня среди других несчастных засыпающих именно перед важными мероприятиями. Я прямо вижу ее, она проходит между кроватей бедолаг, пытающихся заснуть, тыкает в меня крючковатым пальцем и скрипит сквозь синие старушечьи губы: «О, милёнок, в эту ночь ты. Я сверху».

Весь день мы тряслись в огромном автобусе, изредка останавливаясь на заправочных. Все, что я понял – это то, что женщины бесконечно хотят писать. И еще, они ходят туда группами чтобы обсуждать нас, мужиков. Потому и выходят такими довольными. Я перманентно дремал, передо мной периодически хохотала Рыжая, и это мне мешало уснуть, не давало покоя. Она смеялась на чужие мужские шутки, я же не мог быть так остроумен. Нет – нет, не в моем положении. Издревна всем известно, что невлюбленный мужчина – обаятелен, изящен, остроумен, наповал сражает своей легкостью, галантностью, может пропустить парочку сальных шуточек, и это лишь приблизит его к цели, лишь позволит ощутить его сокрушительное превосходство. Влюбленный же мужчина чуть лучше овцы, как сказал кто-то из классиков. Он тугодум, неловок, неизящен, на шутки может отреагировать спустя сутки, похож на краснеющую свеклу в борще. Толку от него ноль при светском разговоре: говорит невпопад, щеки его полыхают, потеет, удачно шутит раз в 100 лет, все остальные шутки либо унылы, либо на грани фола. Влюбленный мужчина ничем не лучше свежесваренного желе или холодца: нет никакого стремления, никакой направленности, никакой цели победить: он может только трястись. Но если женщина умна и сообразительна. Если она поймала этот взгляд загнанной лани за блеском кольчуги, лат и сверкающих копий. Если она поняла, что внутри рыцаря прячется маленькая милая овечка, если перед ней уже пал его Вавилон, если все защитники окровавленного, израненного предыдущими сражениями и поражениями его сердца, сложили свои орудия и встали перед ней на колени, о.. тогда эта Великая и Прекрасная Женщина может достать это трепещущее, израненное, проклинающее само себя сердце и поцеловать его….И тогда из испуганной овечки оно превратится в дикого льва, огнедышащего дракона, непревзойденную силу и мощь, тогда с таким сердцем можно победить все земные невзгоды и тяготы, тогда …тогда… тогда…

«Я надеюсь, ты помнишь, что мы репетируем в 10 утра, сразу же наутро как мы приезжаем?»,– передо мной со всей дури в кресло плюхнулась наш админ Лариса, автобус вздрогнул и я даже помотал головой от испуга, любовный дурман от её строгого голоса сразу рассеялся. «Не проспать, явиться на репетицию вовремя, уже в костюме», – металлическим голосом добавила она и я покивал головой. Видимо, мой взгляд был расфокусирован, что Ларису совсем не устроило. Лариса посмотрела на меня внимательно и еще строже спросила: «Ты вообще слышишь меня?» «Да – да, конечно»,– пробормотал я так неуверенно, что даже сам себе не поверил,– «утром проснемся и сразу же на репетицию». Ден перевел огонь на себя: «Ну почему сразу же? Я хочу завтрак». Лариса съязвила: «Ну ты не в пятизвездочный отель едешь!» Ден: « Ну хотя бы кофе!» Завязалась перепалка, Ден выторговывал себе кофе и завтрак, Лариса вопила, вопрошая, на чем он собрался варить себе кофе, Ден уверенно заявлял что успеет развести костер, на что Лариса кричала, что мы все едем не на курорт, а ради зрителей и великой цели. Моя маленькая невзаимная овечка свернулась в моем сердце, я смотрел на гриву Рыжей и понимал, что мне ничего не светит. Ну что ж, мужчина 21го века должен уметь брать себя в руки. Нельзя просто так взять и умереть от любви. Надо жить, чего бы тебе это не стоило. Я был горд собой: слова в моем мозгу были настолько уверенно произнесены, что было ощущение, что их сказал кто-то другой. Я чувствовал себя молодцом, не смотря на духоту автобуса, что на этой подъемной ноте неожиданно заснул. Меня просто вырубило. Бессонница с крючковатыми пальцами не смогла найти меня в этом переполненном автобусе, должно быть, накинулась на кого-нибудь, покрепче меня, кто мог бы мечтать о своей Дульсинее всю ночь. Я же просто хотел поменять эту реальность на какую-нибудь другую: не видеть, не слышать, не чувствовать. Внезапно проснулся от толчка. Автобус резко затормозил, послышались сдавленные крики. Зажегся свет, все начали протирать глаза, сонно бормотать проклятия на голову горе – водителя, собравшего все ямы по дороге, и вытаскивать рюкзаки с верхних полок. Первым делом я взглянул на Рыжую: она выглядела так, как будто весь этот долгий день в душном автобусе готовилась к Каннам и сейчас перед ней раскатают красную дорожку и её встретят сотни объективов фотографов, охочих до её белых рук, нежных плечей, изгибов ее тонкого тела. Я помотал головой, чтобы видение рассеялось (но ни фига, товарищи читатели, ни фига), полез за рюкзаком и тяжелым и безвольным мешком картошки буквально вывалился из автобуса в ночь. В тот же момент темнота ударила меня. Как профессиональный кик – боксер, она ждала, пока моя нога коснется земли, чтобы ударить наповал. Как будто из душной консервной банки я попал в темный, нежный, страстный океан запахов и звуков. Я почти сразу утонул в нем. Я был утопленником. Наивным, глупым, городским утопленником, сбежавшим от московского раскаленного асфальта и жары. Прохлада залезла мне в нос, рот и уши, настоявшиеся запахи травы закружили мне голову, над землей мягко полз молочный туман, в довершении всего абсолютно круглая оранжевая огромная луна смотрела на меня, как на идиота, пока наконец не спросила голосом Рыжей: «Ну, ты долго тут собрался стоять? Пошли!» Это был действительно ее голос, она уже отошла от меня за несколько метров, а я хватал ртом воздух и даже еле сделал несколько странных порывистых шагов в ее сторону, как ее закрыли спины ребят. Душа моя ликовала то ли оттого, что Рыжая вообще мне что-то сказала за сегодня, то ли то, что она меня с кем то перепутала, то ли я нечаянно встал на ее пути, я не знаю. Я не знаю. Я шагал по тропинке, трава была по пояс, трава обнимала меня, туман шептал мне, что я самый лучший, самый великий, луна подмигивала, я был абсолютно пьян нашей внезапной Свободой, я был абсолютно упоён моим случайным счастьем. Мое сердце лелеяло слова Рыжей, оно благоговейно уложило их в мою сокровищницу всех сказанных ею прежде слов, всех её случайно брошенных на меня взглядов. Высокая трава по краям тропинки доставала мне почти до груди, я раскинул руки, и она щекотала мне ладони. Я вглядывался в туман, гладил траву и любовался луной, и поэтому почти уткнулся носом в спины внезапно затормозивших ребят. Все молчали, и я даже в первое мгновение не понял, что случилось. Я пробрался вперед и выглянул из-за них. Поверьте мне, там было отчего замолчать. Повсюду, куда хватало глаз, расстилалась огромная долина. Сверху было видно, как рваный молочный туман, обладающий разумом, неторопливой, лениво ползущей пенкой от капучино окутывал всю равнину, покусывая верхушки палаток и ветви деревьев, обнимая и пьяно волочась за всеми без разбору. То тут, то там виднелись огни костров, вокруг которых танцевали девушки в индийских костюмах. У грубо сколоченных баров и лавок виднелись красные японские фонарики, новогодняя иллюминация и огромные факелы чадно горели на специальных возвышениях. Около этих лавок танцевали и пели люди. Курились индийские благовония в таких количествах, что этот запах не рассеивался, а дым смешивался с туманом. Барабанщики с огромными дредами, похожие на дикобразов, лупили что есть мочи по тамтамам. Какофония звуков смешивалась в единый ритм. Над всем этим плыл сладковатый запах из индийских специй, кальянного дыма, костров и сумасшедшего сочетания ароматов луговых нехоженых трав. В довершение картины вверху висела огромная, занявшая почти все небо оранжевая, полная луна и казалось, что это портал в совершенно иную реальность. Первой внезапно пришла в себя наша «self-made woman» Лариса: «Чо встали?! Нам еще палатки ставить!». Все резко выдохнули и под охающие и ахающие восторженные возгласы начали спускаться вниз. Я шёл и думал, что никогда не видел ничего подобного и что я никогда не забуду этот момент. И я действительно не забыл.

Я проснулся от резких голосов, солнце светило прямо в глаза, меня кто-то пинал сзади прямо в спину. Я с трудом разлепил свои веки и увидел полуголых, раскрашенных молодых людей, одетых в индийские шаровары, они ругали нас на чём свет стоит: оказалось, что усталые мы, в темноте и тумане совершенно не разобравшись, воткнули нашу палатку прямо посреди основной тропы. Ну как бы это, представьте, что под хорошим градусом вы ползете из бара поздно ночью с друзьями, прощаетесь, находите свой дом, подъезд, поднимаетесь на свой этаж, вваливаетесь в квартиру, уверенно нащупываете кровать, залезаете в неё, а наутро осознаете, что вы спите на своем старом продавленном диване посреди Тверской, и вокруг вас недовольно гудят машины, норовя вас переехать и из окон матюгаются водители. Мой шок был примерно таким. Во рту словно накакали кошки и я пошел искать хоть какой-то воды, пока Лариса и остальные громко пререкались с организаторами из-за места для палатки. Я увидел Сашку. Это был наш человек: я знал, что он приехал заранее, чтобы сделать нам кострище и забить место под палатки, но среди ночи в тумане мы с ним не нашлись. Сашка выглядел великолепно. Он был в черных старых джинсах с убойным кожаным ремнём и я тут же, в ту самую секунду как увидел его, отчетливо захотел такие же. Грудь его была так же стянута крутыми кожаными ремнями, в портупее торчал нож, он был весь перемазан сажей от костра, все это великолепие венчала черная бандана с черепом. Каждый парень в радиусе 50 метров хотел быть похожим на него. Я глянул на свои белые пухлые руки и мне стало стыдно. Сашка забронзовел от загара: он был на этом фестивале уже несколько дней и к нашему приезду он успел загореть и превратиться в аборигена. «Чо, воду ищешь?», – он приветливо улыбнулся мне, продолжая грызть зажатую между зубами спичку, – «ща дам». Я кивнул. «Чо, хорошо отметили вчера приезд?»,– снисходительно, как у ребенка из детского садика, спросил он, наливая мне воду из странной мятой бутылки в не менее странную алюминевую, битую в боях, кружку. «Да не», – промычал я, с благодарностью отхлебывая эту холодную, спасительную воду с запахом хвои и трупами мелких букашек и комаров,-«так натряслись в автобусе, что сразу вырубились». «Ага,– заржал Сашка,– «прямо на главной дороге, я видел. Молодцы, чо. Как только вас утром лошадь – водовозка не снесла». «А могла?»,– испугался я. «Еще как»,– подбоченясь, гордо ответил Сашка. «Ну всё, некогда мне с тобой, я костровой сегодня – за костром слежу», – гордо пояснил он и плюхнул в костер несколько еловых веток, от чего дым повалил на всю нашу честную компанию, из за чего актрисы мгновенно завизжали и резво отпрыгнули в сторону. Я лениво потянулся и побрел прочь, посмотреть, куда же блин, куда, так неожиданно забросила меня судьба.

Всюду играли на тамтамах, дымились утренние костры, кто то жарил сосиски и хлеб, кто то пел песни, кто-то под эти песни чистил зубы. Небо было синее-синего, солнце светило во всю мощь, мы были молоды и прекрасны, и вся жизнь была перед нами, как на ладони. Я зашел не то в какую-то лавку, или бар. Наливали всякого, но я не хотел. Ограничился кофе с кокосовым молоком и каким -то странным безалкогольным коктейлем «Экзотик». Я сел на скамеечку за баром и подставил свое помятое лицо с черными московскими подглазниками от вечного недосыпа утренним лучам солнца. Со мной рядом плюхнулась нифма не слабецкого размера. Она была в венке и красной сгоревшей коже: видно, что белоснежка приехала дня три назад и в палатку заходила только поспать. «Скоро облезет», – только успел лениво подумать я, как она уже протянула мне свою пухлую ручку: «Леся» – неожиданно теплым бархатным голосом сказала девчонка и я даже поперхнулся своим пафосным коктейлем «Экзотик». Странно. Мы сказали пару слов о погоде, и вдруг нас понесло: начали говорить о Канте, потом почему то о Брейгеле, потом об Октябрьской революции, вскоре поспешно перешли к феминизму, потом от него к Горбачеву, развалу СССР, райской жизни и глобальному потеплению. Я выпил почти все кофе и любовался веснушками на лице Леси, плавно перетекающими на грудь. Я пугался, когда над её венком начинали кружить то ли осы, то ли пчелы, но она почти не обращала на них внимания, изредка подтягивая сползающее с груди парео и продолжая спорить о том, что Ленина давно нужно убрать с Красной площади, и тогда мы все офигеть как здорово заживём, ведь труп в центре страны – не по фэн шую. Я погрузился в какое то сонное томное сомнабулическое состояние: мне было все равно, что она скажет, меня ласкал сам звук ее голоса, она гладила меня по голове своим голосом, как огромной теплой ладонью. Я смотрел на её веснушки на груди и думал ни о чем, и обо всем сразу, пока наконец она не посмотрела, зажмурившись на солнце и не определила: «Полдень». Я посмотрел на солнце и понял, что я охренеть как заболтался и, о ужас! пропустил репетицию. Внезапно, без объявления войны, она скинула с себя парео и закричала «Погнали купаться!». Весело помчалась вниз, сверкая белой пухлой попой, туда, где уже плескались местные нимфы, с утра успевшие выпить сидра, так же обнаженные. Я вздрогнул, потому что переход от Ленина к 5-му размеру Лесиной груди был максимально внезапен. Я не смог ответить ей, ни-че-го, ничегошеньки, я только открыл рот и смог выдавить: «Я …я на репетицию опаздываю»,– покраснел и, медленно пятясь, начал искать выход из этого странного бара, где на задворках шумела лесная река, в которой после пары бокалов горячительного купались голые и невинные «дети цветов». Леся продолжала резвиться как молодой теленок, ей было не до меня. Мои щёки полыхали так, как будто я, пятиклассник, зашел к однокласснице в ванную помыть руки и увидел ее маму, обнаженную в душе. Как будто я не видел голых баб! Я шёл по дороге и раздраженно распекал себя. Ну, подумаешь, скинула парео, подумаешь, я залюбовался её полными ляжками, розовой попой и огромной, просто огромной грудью. Ну так что же? Надо было держать себя в руках и сказать как можно равнодушнее: «А, ты купаться? Ну ок, увидимся». Так по пути я прокручивал ответы, как спалившийся за порно пятиклассник. Нет, я urban man, не герой, и даже не местный сельский тракторист, который прожевав травинку, цикнул бы и заорал:«Да, Леська, погнали купаться! Роднаяяяя!» Неееттт, я смог только промямлить нечто нечленораздельное. По дороге я встретил несколько обнаженных и полуобнаженных красавиц, раскрашенных боди арт, в индийских шароварах, странных купальниках и без них. На них никто не набрасывался, они подставляли свои руки и плечи солнцу и пели песни. Дети цветов. Я чувствовал себя полнейшим идиотом. Не раздетый, а одетый человек на этом фестивале чувствовал себя смущенным. С такими мыслями я быстрым шагом преодолел путь в наш импровизированный лагерь. Лариса, на мое счастье, была одета, и я вытер пот со лба. Она сидела уже тоже в индийских шароварах, на лбу были заплетены косички. «Репетиция переносится, оомммм, оммм», – пропела она и я выдохнул: я совсем не хотел получить втык от режиссёра. Прибежали орги, они выглядели средне между индейцами и ковбоями. Один из них, худощавый, с косичками, пристально посмотрел на нашего кострового, видимо, почувствовал в нем родную кровь и спросил, как мы устроились. Сашка начал бахвалиться, что у нас тут как пятизвездочная гостиница, но один из ковбоев грубо прервал его, увидев баклажки с коричневой водой. Тревожно спросил, пили ли мы эту воду, и сказал что ею вполне можно отравиться и чтобы мы не брали воду из ручья, а брали у главной сцены в бочке на колесах. Мы дружно покивали, Сашка приделал к баклажкам большую табличку «Для мытья посуды», и на этом они успокоились. После их ухода Сашка мрачно вылил в землю большую кастрюлю с готовящимся супом. «Сегодня запеченная в золе картошка на ужин!»,– громко объявил он и все грустно вздохнули. «Лучше голодный, чем мертвый»,– глубокомысленно изрёк Ден, выливая так же чайник с коричневой водой. Кто-то начал напевать тут же сочиненную песню: «Голодный чел лучше чем трупак…Аеее…Голодный чел намного лучше чем трупак…»Тамтамы подхватили ритм, на звуки сбежались полубнаженные девчонки в шароварах, спустя полчаса у нас была «гоанская» туса.

Над палатками юных безумцев сгустилась ночная тьма, мы торчали в гримерке хрен знает сколько времени. Наш спектакль был в почти час ночи. Девчонки, как водится, малевали себя по десятому разу, накладывая слой за слоем, думая, что кто-то там в десятом ряду сможет рассмотреть их хайлайтер. Я смотрел вдаль, на зрителей. То есть я так думал, что смотрел на зрителей, их было человек двести, они все сидели на пенках или просто на траве: после такого раскаленного солнцем дня даже трава не успела остыть. Но понять, где точно сидят зрители, я не мог. Они все были окутаны сине сиренево черной тьмой, этими густыми пахучими сумерками в лугах, которые можно пить вместо коктейля и пьянеть, пьянеть, пьянеть. Сквозь эту тьму были видны огоньки мобильников и огни от факелов, фонарей, новогодних световых гирлянд, украшающих палатки. Было понятно, что людей там просто какое то огромное количество, невероятное количество, которое дышало этими сиреневыми сумерками и ночными запахами травы. В воздухе было разлито ожидание. Я никогда не смогу забыть это ночное чернильное ожидание в несколько тысяч зрителей. Меня внезапно кто-то тронул за плечо и все мои мурашки посыпались с меня в мои ботинки, разом, опрометчиво, сокрушимо. Это была Рыжая. Она стояла ко мне спиной и держала молнию на своем блестящем платье. Она произнесла так томно, как будто я уже был в её власти и она владела мной безраздельно: «Застегни мне, я не достаю». Пот прошиб меня с ног до головы. Я трясся так, как будто президент только что мне передал олимпийский огонь, а мне с ним бежать и бежать еще по стадиону и наконец, гордым и измученным, натянув тетиву лука, выстрелить горящей стрелой, зажечь главный факел, пасть перед ним от бессилия и в последний момент, теряя сознание, услышать шквал аплодисментов огромного стадиона. Все точки моего тела горели уже как сопла реактивного самолета, я выпучил глаза, и взялся потной ладошкой за металлический замок от ее молнии. Разумеется, мои пальцы соскользнули с замка, разумеется. И я. И я. И я. И я коснулся ее кожи на спине. Ток прошел сквозь мои пальцы к самому сердцу. Это были какие то грёбанные доли секунды. Всего ничего. Но сердце выпрыгнуло у меня из груди и совершенно отказывалось возвращаться назад. Я выглядел хуже чем Том из мультиков «Том и Джерри», хуже, ребята, поверьте мне. В этот момент Лысый заорал в мое ухо: «А пухляк то наш поплыл!» Мне помогло местное зло. Именно, с маленькой буквы. Лысый все время издевался надо мной, и на этот раз он увидел, что со мной происходит что-то странное, поэтому, уж конечно, не смог упустить этот удачный момент, чтобы потроллить меня. Я собрался в доли секунды и застегнул платье. Рыжая ощупала молнию, послала мне улыбку через плечо: «Спасибо». Я же так устал, как будто построил только что сам, своими руками Байкало- Амурскую магистраль. Я пошел и приткнулся на какой то опилочный мешок в углу гримерки, лег прямо на него и закрыл глаза.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

В Точке Безветрия - Мария Рашова - Читать онлайн любовный роман

Рашова Мария

Аннотация к произведению В Точке Безветрия - Мария Рашова

1 Страница