Билет в одну сторону - Ирина Николаевна Мальцева - Воскрешение Читать онлайн любовный роман

Воскрешение

В небольшой, с занавешенными плотными занавесками комнате, тихо и душно. Пахнет нагаром от свечи, поставленной в изголовье кровати, скрывающейся за пологом. Возле кровати, в старом удобном кресте, но в неудобной позе дремлет нянька, безвольно опустив руки с зажатыми в них спицами. Ни малейшего звука, ни малейшего движения. Только трепещущийся алый язычок лампадки у образов свидетельствует, что это не картина, а реальная комната с реальными вещами.

– Нянька, – раздался шепот от двери, – нянька!

Нянька вздрогнула, клубок покатился к ногам. Охнув, она кинула испуганный взгляд на полог, потом посмотрела на дверь.

– Тебе чего? – также шепотом спросила нянька. – Чего, как бес, прыгаешь?

Вошедшая девушка укоризненно посмотрела на заспанную старуху. Потом легким шагом приблизилась к кровати и привычным жестом отодвинула полог.

На маленькой плоской подушке покоилась голова Анны. Заострившиеся черты придавали ей сходство с покойником, но сегодня горничная заметила, что в давно неподвижном лице произошли небольшие изменения. Чуть подрагивали крылья носа, слегка шевелились брови, морща высокий лоб. Но особенно поразил Катю рот больной. Левый угол его скривился, будто кто ударил барышню по левой щеке.

Катя подняла глаза, качнула головой, чтобы нянька обратила внимание на кривой рот.

– Думаешь, паралик? – крестясь, проговорила нянька.

– Не знаю.

– Не дай Бог! – испуганно закрестилась старая. Она внимательно пригляделась к лежащей и отметила, что ее ненаглядная Анечка сейчас не походит на мертвую. Лицо чуть шевелится, значит, не умерла, значит, жива касатка.

– Может, пойти барыне сказать? – опять шепотом спросила горничная, но, увидев враз посуровевшее лицо старухи, кивком согласилась, что делать этого не следует.

– Иди, отдохни, я посижу, – стала выпроваживать Катя няньку. Она помогла ей подняться из глубокого кресла. Та протяжно вздохнула, собрала свои вещи и грузно зашагала, поминутно оглядываясь на кровать.

– Я там скажу, что все по-прежнему, – хитро подмигнула старая, – а ты тут поглядывай. Да меня зови, если что.

Катя, не глядя на няньку, кивнула, а ее ловкие руки уже оправляли покрывало на больной. Она убрала прядку волос с лица, огладила поверх покрывала все тело от груди до ступней. Вдруг ей почудилось, что произошло какое-то движение под покрывалом. Она приложила руки к коленям больной, где заметно шевельнулась ткань. Послышался легкий царапающий звук, будто больная скребет пальцами по льняной простыне. Катя осторожно откинула покрывало и радостно вскрикнула: барышня шевелилась! В основном двигались пальцы рук и лицо. Катя видела, как мучительно скривилось оно вправо, будто что-то давило ей на левый висок. Вот уже и левое плечо стало двигаться в том же направлении.

Может повернуться хочет, подумала Катя. Она осторожно просунула руку под левый бок и перевернула барышню. Но та, вместо вздоха облегчения, издала болезненный стон, и Катя поспешила положить больную в прежнее положение. Зато после этого лицо больной перестало кривиться. Облегченно вздохнув, горничная присела в кресло, все еще хранившее тепло тела няньки. Не отрываясь, стала смотреть на замершую опять без движения Анну.

Прошло около часа. В ничем и никем не нарушаемой тишине Катя вновь вспоминала происшедшее с ее барышней, вновь прокручивала в голове мысли, которые не давали ей покоя с той минуты, как старый Влас прибежал в людскую ни жив, ни мертв.

– Ба-ба-ба… – вытаращив глаза и широко разевая рот, только и мог произнести он.

Катя тогда, как ветром подхваченная, кинулась вон из людской. Вначале она подумала: «Пожар!». Но то, что она увидела, было пострашнее! У основания каменной лестницы, ведущей наверх, раскинув руки в стороны и подогнув ноги, облепленные платьем, лежала Анна. Лежала, как мертвая, на глазах покрываясь той особой бледностью, которую дает или глубокий обморок или смерть. Подбежавшие после нее люди столбами стояли не в силах осознать случившееся.

Из столбняка всех вывел безумный крик няньки, которая на своих больных ногах последней приковыляла к месту трагедии. Она, как подрубленная, упала рядом с девушкой, ощупывая трясущимися руками неподвижное тело своей любимицы.

– Убили, убили-и-и, – завыла старуха. – Анечка, ангел мой, кровинушка моя!

Платок сполз с ее головы, волосы растрепались, рот, растянутый криком, обнажил младенческие десны. Вот глаза её закатились, и она потеряла сознание.

Катя не могла оторваться от двух лежащих тел, но невольно, краем глаза, видела, что первым, одним прыжком, откуда-то появился Павел Афанасьевич, который на мгновение замер, разглядывая страшную картину, а потом с криком: «Анечка!» рухнул на колени рядом с сестрой. Он приподнял ей голову, потом попытался приподнять плечи, но не смог. Тогда он обернулся к дворне, и Катя была поражена лицом Павла. Он был так же бледен, как находящаяся в беспамятстве сестра, но его лицо двигалось в напряжении, жилы на шее напряглись. Он силился произнести что-то, но губы безмолвно открывались и смыкались. Катя по губам догадалась, что он требует врача.

Еще несколько минут прошло, и появился Афанасий Петрович, а из-за его спины показалось испуганное лицо Анастасии Куприяновны. Катя хорошо помнит, что тогда очень удивилась: барыня не кинулась к дочери, не упала с нею рядом, не заломила рук. Прошло не одно мгновение, пока Анастасия Куприяновна бросилась к разбившейся дочери и громко заплакала, выкрикивая бессвязные слова. Кто-то из слуг оттащил ее и усадил на диван. Она прижимала руки к груди, все громче и громче рыдала и все спрашивала: «Жива она? Жива?»

А вот Афанасий Петрович и слова не вымолвил. Он неловко отступил назад и стал медленно заваливаться на спину. Не поспей его подхватить Митяй-печник, рухнул бы и разбился.

Сама же Катя, как не старалась, не могла шагу шагнуть, чтобы помочь. Она как истукан стояла, поводила глазами из стороны в сторону и в мельчайших подробностях запоминала все, что происходит на её глазах. Словно именно ей придется держать ответ, кто и что делал в эти минуты в доме Лыковых.

Суматоха не затихала до самой ночи. Послали в губернский город за лучшим врачом. Анну перенесли в ее комнату. Скинув пуховики с кровати, застелили ее одним только тонким одеялом, чтобы ровно и жестко было под спиной.

Катя не потеряла присутствия духа и тогда, когда за её спиной стали шептаться слуги, что барышня не жилец на этом свете. То же самое твердила и заливающаяся слезами Анастасия Куприяновна, чей голос доносился из соседних покоев.

Павел Афанасьевич выгнал всех из комнаты и велел оставаться у постели больной лишь горничной. Именно он помог Кате раздеть барышню, потом сам принес таз со льдом. Несколько часов подряд Катя меняла салфетки, прикладывая их ко лбу ледяными, а снимая горячими. Анну лихорадило всю ночь, но под утро она впала в столь глубокое беспамятство, что салфетки стали не нужны. Все ее члены захолодели, стали недвижными. Она по-особому вытянулась на ровной постели, и Катя с ужасом подумала, что это последние минуты жизни барышни. Укрыв ее двумя пуховыми одеялами, Катя стремглав кинулась к барыне.

Та полулежала в постели, в комнате пахло успокоительной солью. Возле Анастасии Куприяновны суетилась горничная Глафира, которая цыкнула на Катю, когда та с криком «Барышня помирает» ворвалась в комнату.

Анастасия Куприяновна вскрикнула, резко поднялась с подушек, но тут же опрокинулась назад в глубоком обмороке.

Катя полными слез глазами посмотрела на нее, потом оттолкнулась руками от постели, поднялась и, шатаясь, пошла к двери.

Надо сказать Павлу Афанасьевичу, подумала она, но бежать в другой конец дома, где молодой барин приводил в чувство отца, у нее не было сил. Побрела назад в комнату, где умирала, как ей казалось, барышня. Переступив порог комнаты, она обнаружила Павла, стоящим на коленях возле сестры. Он обнимал ее руками, плакал и повторял одно слово: «Аня». Катя больше не могла сдерживаться. Припав к деревянной спинке кровати, зарыдала, запричитала, как причитали бабы в деревне над покойниками. В голове у нее шумело, грудь распирало от тупой боли, слезы кипятком зарождались под веками и кипятком проливались на щеки и сжатые в кулачки руки.

Очнулась она от струи холодного воздуха, проникшего в комнату. Подняла голову и увидела одетого во все черное человека с саквояжем в руках. Рядом с ним был еще один незнакомец, тоже почти во всем черном. Эти двое производили такое зловещее впечатление, что Катя захолодела от ужаса. Она ползком пробралась в угол, втиснулась за комод и замерла там, уставившись расширенными от страха глазами на двух незнакомцев. Видимо, почувствовав ее взгляд, один из них обернулся в угол и улыбнулся. Девушка могла побожиться, что губы его даже не шевельнулись – улыбались лишь глаза. Но страх ее мигом прошел, а сама она готова была уже служить ему.

– Ну-с, посмотрим, – донесся до нее его уверенный голос. Незнакомец шагнул к постели, взял безжизненную руку Анны, в другой руке с мелодичным звоном открылась крышка больших золотых часов.

Лицо незнакомца вначале было сосредоточенно спокойным. Но не прошло и минуты, как он нахмурил брови, губы его плотно сжались. Раз, другой взглянул на вытянувшееся тело, потом наклонился над больной, приложив ухо к ее груди. Не удовлетворившись этим, незнакомец стал ощупывать шею Анны, как будто что ища. Вот его пальцы замерли под ухом больной, он закрыл глаза, вслушиваясь в различимые ему одному удары.

Доктор, подумала тогда горничная, доктор из города. Теперь-то будет все хорошо, недаром же он ученый человек.

А в это время доктор повернул голову к своему спутнику и что-то сказал тому на незнакомом языке. Но не французском, который Катя немного разбирала, общаясь со своей барышней. Не был это и немецкий, на котором иногда ругался Иохим, лекарь, появившийся в дому давно. Говорили, его Афанасий Петрович из последнего похода привез да и оставил жить у себя в благодарность, что тот спас его, вынеся из боя, когда конь под бравым Афанасием Лыковым был убит. Иохим давно и хорошо говорил по-русски, но иногда, рассердившись, вспоминал свой родной язык.

Катя видела, как врач и его спутник с жалостью посмотрели на беспомощно распростертое тело Анны, сочувственно покачали головами. Стоявший рядом Павел Афанасьевич схватил доктора за локоть, тот обернулся к нему, слегка пожал плечами, добавил что-то еще. Павел не унимался, все требовал чего-то. Доктор вновь повернулся к больной, потом просунул руки ей под спину, развел и вновь соединил их. Слегка нажал на грудь, потом двумя руками взяв голову девушки, повернул ее влево вправо, качнул вперед-назад и опустил. Вытащив из-под головы Анны подушку, он, не глядя, бросил ее в стоящее рядом кресло.

– Принеси подушку совсем плоскую, как для младенцев, – попросил, требовательно глядя на Катю.

Горничная кинулась вон из комнаты, спеша выполнить распоряжение строгого доктора, умеющего улыбаться одними глазами. Вернулась. Доктор покойно сидел в кресле, его помощник стоял рядом. Павел Афанасьевич присел в ноги больной. Катя хотела сама подложить подушку под голову своей барышни, но доктор предупреждающе поднял длинный палец. Он встал, взял из рук застывшей на месте горничной плоскую подушку в белоснежных кружевах и ловко просунул ее под голову, приподняв ее лишь на дюйм.

Потом доктор поклонился Павлу Афанасьевичу и широким шагом направился к двери. Спутник его последовал за ним, но приостановился, поглядел на горестно склоненную голову барина и произнес: «Все в руках Господа. Не оставляйте ее одну, но и не переворачивайте с боку на бок. Дай Бог, все образуется».

Павел тяжело поднялся и вместе с помощником вышел. А Катя с того момента решила не покидать Анну ни на минуту. Усевшись в кресло, сложила руки на коленях и вперила взгляд в бледное лицо барышни. Долго она читала молитвы, что знала с детства и не заметила, как сон сморил ее.

…В этом месте воспоминаний Катя всегда останавливалась, потому что до сего дня не могла решить, видела ли она во сне или наяву, как зашла в комнату барыня, Анастасия Куприяновна. Не слышала горничная звука открывшейся двери, только увидела, как край полога колыхнулся. В комнате было еще темно, лишь свеча на прикроватном столике давала неясный свет. Наверное, барыня и не заметила ее, так как ни разу не взглянула в ее сторону. Катя-невеличка утонула в кресле, в темноте вполне можно было принять за ком одежды. Анастасия Куприяновна тихо отодвинула полог, наклонилась к лицу дочери и долго вглядывалась в мертвенно-бледное лицо. Потом услышала Катя, как она произнесла несколько слов. Лишь явственно услышала: «Прости, прости». С горестным вздохом разогнулась Анастасия Куприяновна, дрожащей рукой перекрестила неподвижную дочь. Затем в исступлении заломила руки к голове, схватила себя за виски и, раскачиваясь из стороны в сторону, застонала. Катя поразилась: перед нею была не убитая горем мать, а сокрушающаяся от непосильного греха мученица. Будто бесы раздирали ее изнутри, а боль до неузнаваемости исказила черты лица, вырывала болезненные стоны. Кате стало жутко.

Ей приходилось раньше видеть, как горюют матери над умирающими детьми, но никогда она не видела у них такого выражения лица. При всем отчаянии в лицах простых женщин просматривалось знакомое с детства выражение, запечатленное на лице Богородицы, когда снимали с креста сына ее, Иисуса Христа. В лице же Анастасии Куприяновны и отблеска божественного горя не было. Напротив, ее лицо неуловимо сейчас напоминало лицо Иуды, глядящего из толпы на распятого Христа.

Будто вина на ней за случившееся с дочерью, подумалось тогда Кате. Верно, клянет себя сейчас за то, что силком хотела отдать за старого князя, что вечно попрекала наследством. Не было бедной Анне от нее ни слова привета, ни ласки материнской. Кайся, кайся теперь, с обидой за барышню думала горничная. Будет Господь милостив, и останется Анна жива, так не повтори ошибки, относись к ней ласково, по-матерински.

Девушка и не заметила, как покинула комнату Анастасия Куприяновна. Только сквозняком потянуло от двери.

В этот самый момент стукнула ставня, и Катя очнулась. Глянула на окно…

– Господи, спаси, сохрани и помилуй… Чье лицо там.. Ба-ба-ба-бушка…

Взвизгнула бедная Катя от ужаса, зажмурилась, руками прикрылась, а чувствует, что преследует ее грозный взгляд покойной Елизаветы Федоровны. Дрожит Катя:

– Зачем пришла ко мне, в чем я провинилась?

Тут словно в сердце ее кто кольнул. Кинулась Катя к Анне, а у той подушка на лице лежит, да не та, что она сама из детской принесла, а другая, прежняя, что второпях в угол забросили да и забыли. Похолодевшими руками потянула подушку Катя с лица барышни. Не разберешь, жива, нет ли?

Зеркало надо, да где его сейчас найдешь? Свеча! Свеча покажет, есть дыхание или нет.

Девушка сжала тоненькую свечку непослушными пальцами, прикрыла ее ладошкой и поднесла к самому лицу больной. Ближе, еще ближе. Рука дрожит, не разберешь.. Вот сейчас лучше.. Так …пламя… колышется.. Фу-у-у, значит, дышит.

Капелька воска вдруг упала на губы Анны. С испугу Катя задула свечку, и темноте ясно услышала удаляющиеся шаги за окном.

Ужас шевельнул ей волосы на голове. Дыхание прервалось, она не выдержала и со сдавленным криком бросилась вон из комнаты.

…И вот теперь, глядя на первые признаки жизни в Анне, Катя вновь задумалась. Столько странного произошло за эти дни. Неожиданное падение барышни, таинственное появление у постели больной Анастасии Куприяновны, подушка, невесть откуда взявшаяся и чуть не задушившая девушку. За целую неделю барыня только два раза и приходила навестить дочь, и не видать по ней, что убита горем, а словно озадачена.

Нет, Кате не хотелось бежать с радостной вестью к барыне.

Но и страшно было ей оставаться в комнате наедине с больной. Смутное чувство тревоги и безотчетного страха, какой бывает в темном месте или ночью на улице, когда чудится, будто кто-то идет за тобой, охватило все ее существо. Если бы сейчас сам Господь явился перед ней, она сочла бы это естественным. Глубинной сутью своей девушка чувствовала: что-то происходит сейчас здесь, в этой затемненной комнате. Что-то необъяснимое, не подвластное воле человека.

Задохнувшись от беспричинного страха, Катя пулей выскочила за дверь и торопливым шагом направилась вниз. Поближе к людям с их заботами, понятными чувствами и привычными делами.

***

…Ё-моё, что за дела? Я думала, что это бред, сон кошмарный, а это что, взаправду? Ну и кто мне скажет, где я? И что за барахло висит надо мной?

Наталье в минуты просветления, когда сознание на секунды возвращалось, все чудилась стена, оклеенная обоями в мелкий цветочек. Но стена все время колыхалась, и Наталья воспринимала ее как часть бреда.

Еще ее в кошмарах преследовала серая громадина, от которой исходила смертельная опасность. Наталья отчаянно пыталась избежать столкновения, изо всех сил выворачивала руль вправо, но с ужасом понимала, что столкновение неизбежно. Кошмар заканчивался резкой болью в левом виске и бесшумным фейерверком. А через какое-то время появлялась эта слегка колышущаяся стена с непритязательным рисунком.

Но сейчас она точно знала, что находится в сознании.

Наталья прислушалась. Странные звуки доходили до нее, но их происхождение было непонятно. Ну, например, что это потрескивает? И чье дыхание за стеной? Или откуда в городе, даже таком небольшом, как их, столько певчих птиц?

От напряжения голова закружилась и подступила тошнота. Кровать дернулась и стала наклоняться, грозя скинуть ее. Женщина инстинктивно схватилась за края, чтобы удержаться.

Так, понятно, сотрясение мозга. Это мы уже проходили. Давно, в классе девятом или десятом, она грохнулась со всей силы башкой об лед на городском катке. А так как форс морозу не боится, то была она не в зимней шапке, которая, как она считала, старила ее, а в кокетливом беретике из нежного белого пуха. Беретик нисколько не смягчил удара, и очнулась она уже в реанимации. Тогда так же, как сейчас, кружилась постель вокруг своей оси, постоянно тошнило, и больно было моргать.

Наталья беспокойно пошевелила пальцами ног, рук, проверяя, что еще повредила. Вроде ничего. Но, когда она попробовала чуть согнуть колени, резкая боль обожгла спину от шеи до копчика, словно спина была истоптана копытами лошадей.

Так, почему спина? В меня въехали слева. Болеть должен левый бок, пусть вся левая сторона. А тут спина. А, наверное, я стала резко тормозить, и следующий за мной автомобиль ткнул меня в зад. Но в таком случае я вообще должна была в лепешку превратиться! – А-а-а-а! У-у-у… – вне себя закричала, завыла Наталья. Как молнией, высветились последние моменты перед роковым столкновением: испуганные глазенки Маринки, и ее, Натальин, невероятный по силе и быстроте рывок ребенка правой рукой с переднего на заднее сиденье.

– У-у-у-у – раненой волчицей выла Наталья. Что стало с дочкой, если в машину врезались не только сбоку, но и сзади?

Внезапно стена перед ее взором разъехалась, и показалось лицо с округлившимися от страха глазами, приоткрытым ртом и с фитюлькой из белого кружева на голове. Лицо так неожиданно появилось, что Наталья захлебнулась собственным криком и страшно закашлялась, как при попадании крошки в дыхательное горло. Кашель, зародившийся в горле, перешел в бронхи, а потом поразил легкие. Дышать стало нечем, удушье усиливалось, и каждое движение мучительной болью отдавалось в спине.

Сейчас умру, не раздышусь!

– По-мо-ги… – захрипела она.

В один момент две маленькие, но сильные и проворные ручки просунулись ей под спину и резко всколыхнули ее. Голова запрокинулась, и живительный поток воздуха проник внутрь. Наталья жадно заглатывала его, старалась подавить позывы кашля, сжимала руками горло, словно боялась, что оно сейчас разорвется.

Через какое-то время кашель стих, оставив после себя липкий пот по всему телу. Зато теперь у нее была возможность повернуть голову к неожиданно возникшему перед нею лицу.

– Ты кто? – хрипло проговорила Наталья.

– Барышня, Анна Афанасьевна, да это же я, Катя.

– Катя? Какая Катя?

– Катя, горничная. Дочь пасечника Тимофея.

– Ничего не пойму. Где я? – попыталась заглянуть за раскрывшуюся стену, оказавшуюся пологом.

– Вы дома, в своей комнате, – глаза у девушки раскрылись еще шире, хотя это вряд ли было возможно.

Наступило молчание. Девушка вопросительно глядела на лежавшую, лицо которой было покрыто мелкими бисеринками пота и выражало крайнюю степень непонимания.

– Убери это, – наконец произнесла Наталья, кивнув на складки полога.

Катя потянула за шнурок, и полог разъехался в стороны. Наталья увидела просторную комнату с одним низким, но широким окном. За окном, по всему, ранние сумерки или раннее утро. Видны пышные кроны деревьев, и птичьи голоса доносятся именно оттуда. Справа от окна, в углу, богатый иконостас с десятком старинных икон, негасимой лампадкой и маленьким столиком, на котором лежала в солидном переплете библия. По другую сторону окна стоял пузатый, изукрашенный деревянными и металлическими накладками комод. Над комодом висело зеркало в прямоугольной металлической раме с закругленными углами. С одной стороны комода стояло кресло, рядом стол на толстой ноге, покрытый скатертью. На столе стояла свеча и тихо потрескивала.

Что было с другой стороны кровати, Наталья не видела. Для этого нужно было повернуть голову влево. А она по прежним попыткам знала, что малейшее движение приведет к головокружению и тошноте.

Потом. Сейчас бы главное выяснить.

А что главное? Давай рассуждать: произошла авария. Если она осталась жива, значит, ее, раненую, должны отправить в больницу. Это, судя по интерьеру, не больница. Дальше. Если она умерла, то должна попасть в ад, чистилище, рай или еще куда, а здесь просто домашняя обстановка. Правда, довольно необычная. Как в фильмах о старине. Вопрос: где она? Круг замкнулся. Спрашивать это чудо с глазами по шесть копеек бесполезно, опять ответит: дома. А чей это дом?

– Чей это дом? – вслух произнесла Наталья, чем окончательно обескуражила девицу с фитюлькой на голове.

– Ну, как же это… Дом вашего батюшки, барина Афанасия Петровича Лыкова.

– А я кто? – постаралась смягчить интонацией не совсем нормальный вопрос Наталья.

– Господи, Боже мой, – вскинула руками горничная. – Анна Афанасьевна, да что же вы так пугаете меня. Неужто имени своего не помните?

Девица заплакала. Если бы можно было без последствий поднять руку и почесать в затылке, Наталья, наверняка, так бы и поступила. Но тошнота, но головокружение…

– Как тебя зовут, ты говоришь?

– Катя, – громко шмыгнула носом девица, – ваша горничная, Тимофея…

– Да слышала я уже про Тимофея-пасечника. Катя, ты не пугайся. Ты, милая, расскажи, что со мной произошло, может, я и вспомню что-нибудь.

Катя с готовностью приблизилась к изножью кровати, вопросительно глянула на Наталью

– Садись, – моргнула та.

Девушка удобно устроилась в ногах больной и начала рассказывать.

Наталья слушала о том, как некая Анна Афанасьевна, дочь хозяина дома, год назад сделалась богатой наследницей после смерти своей бабушки. Узнала также, что родители решили ее отдать замуж за князя Ногина, а она и видеть не хочет этого жениха. Катя подробно рассказала и о скандалах, что ежедневно закатывает мать бедной Анны, и о тайных свиданиях с соседом по имению.

Когда подошли к событиям недельной давности, то горничная стала хлюпать носом, тереть кулачком глаза и тяжело вздыхать. Именно неделю назад Анна упала с крутой лестницы и сильно зашиблась. Слуги перенесли ее сюда на руках. Вначале у нее открылась горячка, а потом, наоборот, вся похолодела и несколько дней лежала, как мертвая: не шевелилась, не дышала. Приезжал важный доктор, но не сказал ничего утешительного. Павел, её брат, сильно переживал, а отец, Афанасий Петрович так просто слег от горя. Все уже думали, что помрет бедная Анна, но через шесть дней у нее появились первые признаки жизни, а сегодня, милость Господа, она вообще глаза открыла да разговаривает.

– Все это интересно, Катя, что ты мне рассказала. Но это все про Анну Афанасьевну. А я-то как здесь оказалась?

Катя охнула испуганно, стала креститься, поглядывая то и дело на иконы. Потом у нее на глазах показались слезы и крупными горошинами покатились по румяным щекам. Она упала на ноги Натальи, обхватила их крепко, зарылась лицом в покрывало и в голос заплакала.

Истерика. Подождем и начнем еще раз.

– Барышня, – подняла голову Катя, – так вы памяти, знать, лишились, раз и своего имени не помните.

Наталья собралась возразить, что с памятью у нее как раз все в порядке. Она помнит все, что касается работы, семьи, хоть сейчас перескажет основные положения последней своей статьи, ушедшей в набор. Она помнит, как ее зовут и даже свою девичью фамилию готова назвать. Она не понимает, что произошло!

Как она оказалась в чужом доме, почему эта девушка называет ее Анной. Аварию помнит, а лестницы никакой не было.

Потом ее посетила вполне здравая мысль.

– Катя, подай мне зеркало, гляну, все ли в порядке с лицом. Все-таки, – ухмыльнулась про себя, – упала с крутой лестницы.

Катя ринулась куда-то в сторону, приговаривая, что у барышни не только на лице, но и на теле нет повреждений. Только ссадины на спине, да шишка на затылке величиной с ладонь.

Зеркало было размером с небольшую тефлоновую сковороду: червленое серебро служило ручкой и оправой, в которой хрусталем светилось само зеркало. Вначале Наталья увидела только часть лица, от кончика носа до подбородка. Заостренный, какой-то детский подбородок, бледные губы, над ними почти незаметный пушок, какой встретишь у брюнеток.

Это не она, – чуть не сказала вслух Наталья. Но за плечом никого нет, значит, изображение её.

Рука дрогнула. Пересиливая слабость, подняла зеркало повыше: на нее глядели темно-карие в сиреневых веках глаза, брови затейливой дугой устремлялись далеко к вискам, черные острые ресницы при малейшем движении колыхались, как крылья бабочки.

Наталья со стоном опустила руку. Так не пойдет. Нужно целиком видеть лицо. Хотя и то, что она разглядела, было не ее. Уж свое лицо она знала в мельчайших подробностях. Недаром в последнее время так много внимания ему уделяла.

Ё-моё, приехали. Я не я, и рожа не моя! Ничего не понимаю, надо сосредоточиться.

– Катя, я устала. Ты иди, а я посплю.

– Спите, барышня, а я от вас никуда, ни на шаг. Мало что может случиться. Я вас закрою, и будьте покойны. Не прикажите, родителям сообщить, что вы очнулись? Может, еще не спят…

– Не надо. Пусть отдыхают. Утром сообщишь.

– Как скажете, барышня, – согласилась Катя.

Она потянула шнурок, края полога сошлись, образуя стену в мелкий цветочек. Но стена уже не волновала Наталью, как прежде, в бреду. Теперь ее волновало фантастическое перерождение в Анну Афанасьевну.

Она, Наталья Николаевна Бегунова, попала в автомобильную аварию. Она может быть живой или мертвой. Но живая или мертвая, она по всем законам физики должна иметь свой собственный облик, пусть даже покореженный. И зваться должна собственным именем, и в документе о смерти должна стоять ее фамилия – Бегунова. Она же, сменив внешность, имя, дом и, очевидно, судьбу, оказалась примерно в 19 веке. Значит, ее внутренняя сущность, ее память о прежней жизни, ее убеждения и знания остались с ней, но поселились в другом времени и в чужом теле.

А Женька еще не верил в переселение душ. Вот бы его сюда сейчас.

Вспомнив о муже, Наталья застонала от внутренней боли. Вдруг она никогда его не увидит, и дочку не увидит, и никого из близких и родных? И не будет она журналистом, и все годы упорного труда по устройству жизни напрасны.

Слезы защипали в носу и струйками потекли из уголков глаз к ушам. Ну почему, почему она ругала Женьку, почему всегда была недовольна всем, придумывала себе проблемы. Не могла жить по-хорошему и наслаждаться каждым днем, каждым часом. А теперь поздно. Мариночка, детка моя…

Горечь утраты душила ее, выворачивала нутро. Ей теперь казалось, что смерть милосерднее. В смерти ничего не чувствуешь, ни о чем не сожалеешь.

Наталья плакала неслышно, чтобы сидящая по ту сторону полога девушка не нарушила ее одиночества, сродни могильному одиночеству. Одна. Одна.

От долгого плача заболела голова.

Пора успокоиться. Слезами горю не поможешь. Что случилось, то случилось. Значит, судьба такая.

Краем покрывала Наталья вытерла мокрое лицо. Убрала с лица прядки темных волос. Одну прядь она даже поднесла к глазам, чтобы лучше рассмотреть.

Волосы – высший класс. Гладкие, блестящие и пахнут приятно – свежим сеном. Господи, причем тут волосы и сено, когда речь идет о жизни. Ну что теперь делать? Удавиться на этих шикарных волосах? А если жить, то как? Под чужим именем, ничего не зная, не разбираясь в этой жизни, отделенной от её собственной двумястами годами? Здесь все ей чужое, и она чужая. Здрасьте, я ваша тетя из будущего!

Она долго лежала, обдумывала создавшееся положение, пытаясь хоть что-то понять во всей этой метафизике с переселением душ, но результат был один – полная растерянность!

Кстати, а где душа несчастной девушки, Анны Афанасьевны? Горничная сказала, что она грохнулась с лестницы, и, судя по шишке, удар головой был не слабый. Вероятно, ее душа вылетела из разбитого тела и устремилась к небесам (недаром горничная сказала, что она шесть дней мертвой лежала). Моя же душа покинула мое несчастное тело, видимо, во время аварии. Где-то там, в заоблачных далях, произошел сбой, и они – Наталья с Анной, вместо того, чтобы прикорнуть у пьедестала Господа, возвращаются на землю. Но второпях теряют ориентировку: она влетает в тело Анны, а та, наоборот, в её. Другого объяснения нет. Ау, у кого версия лучше?

Как всегда в трудные моменты жизни Наталья не теряла твердости духа и чувства юмора, хотя на этот раз ей было в тысячу раз тяжелее и больнее, чем за всю прошедшую жизнь.

Самое страшное, что ничего нельзя узнать о своих. Она умрет от неизвестности. Что с Маринкой? Одно успокаивает, что не её спина болит, а неведомой Анны, значит, можно предположить, что с Маринкой ничего дурного не приключилось. Машину ударило в левый бок, а дочка была сзади и справа. Большая вероятность, что с ней ничего плохого, если только машина не загорелась. Тогда все. Господи, убей меня, но сохрани жизнь и здоровье Маринке!

Ночь истекала. А Наталья все еще надеялась, что все, с ней произошедшее, – кошмарный сон. Она проснется со звоном будильника, и жизнь потечет как прежде. Но теперь все будет по-другому. Она будет ценить каждое мгновение рядом с теми, кого любит. Прочь недовольство, пустые упреки, обиженное самолюбие. Она попросит у всех прощения, и они никогда больше не поссорятся. Этот сон многому научил её.

Но разум говорил другое: к прежней жизни она уже не возвратится. Теперь ей жить здесь, среди чужих людей, чужой обстановки. И она была не готова встретиться лицом к лицу с новой жизнью. Что ждет ее? По-видимому, её придется быть Анной Афанасьевной, занять ее место в семье, взять на себя ее обязанности и ответственность за прошедшую и будущую жизнь. Не может она сказать, кто она на самом деле. Попробуй скажи, и тебя тут же упекут в сумасшедший дом. Перспектива похуже смерти. Остается одно: согласиться, что она Анна, которая в результате падения с лестницы и удара головой потеряла память.

– Катя, ты спишь?

– Нет, барышня, как можно…Подать вам что?

– Не надо. Ты поближе сядь. Давай поговорим.

Полог разъехался в стороны. Катя с готовностью вновь уселась на край широкой кровати, чинно сложила руки под грудью и серьезно глянула на хозяйку.

– Расскажи, Катя, что было перед тем, как я упала с лестницы.

Горничная на минуту задумалась, глянула на потолок, потом вздохнула и принялась рассказывать. Рассказывала она умело, все по порядку, подробно, не повторяясь и не забегая вперед, не перескакивая с одного на другое. Похоже, что свой рассказ Катя повторяла уже не раз. В голосе ее появилась особая мелодичность, с которой рассказывают сказку или преданье старины глубокой. При этом в некоторых местах она останавливалась, вопросительно глядела на Наталью. Эти остановки касались не фактической стороны рассказа, а того, какие, предположительно, чувства испытывала барышня в тот или иной момент.

Наталья узнала об утреннем происшествии за столом.

– Скажи, из-за чего весь сыр-бор разгорелся?

– Ну, как же, барышня! Матушка ваша опять упрекали вас в том, что наследство после бабушки вам одной досталось.

– А что были еще претенденты? – спросила Наталья.

– Пре-тен-ден-ты? А-а-а, вы про то, что есть ли другие наследники? – Катя серьезно кивнула. – Есть! Во-первых, по закону наследовать должен был ваш батюшка, все-таки сын. Потом братец, Павел Афанасьевич. Мужчина, да и летами постарше вас. А Елизавета Федоровна все вам оставила. Да это бы ничего, но она хитро придумала: вы своим наследством распорядиться не сможете, пока замуж не выйдите или как вам двадцать пять годочков исполнится. А имение родителей ваших, сами знаете, заложено перезаложено. Денег нет, долги большие, а из наследства вашего их покрыть нет возможности. Вот матушка ваша и взбесилась. Каждый день вас доводила до слез попреками. А вы разве виновны – все бабушка ваша.

И про приезд князя Ногина, которого прочат неведомой ей Анне в женихи, узнала Наталья. Узнала, что он не только стар и отвратителен внешне, но и негодяй, каких поискать. Зато у него с Анастасией Куприяновной какие-то дела, договоры.

– Чем за такого идти, лучше в омут… – Катя виновато посмотрела на Наталью: вдруг обиделась за жениха?

Наталья молчала, переваривая услышанное. Читала она про неравные браки в книжках, но чтобы самой попасть в такую ситуацию! И ладно бы бедную выдавали за богача, а то богатую наследницу да за урода сосватали. Что-то здесь не вяжется.

Еще девушка рассказала про письмо молодому соседу. Из её слов стало ясно, что Владимир Щуров подставил Анну, переслав ее письмо матери да еще с собственной припиской.

– А в записке что было? – спросила Наталья.

Катя заерзала на месте, заюлила глазами. Ясное дело, подслушивала, но признаться не хочет. Наталью же моральная сторона не волновала. Ей нужны достоверные факты, а горничная – просто источник сведений.

– Говори, что слышала, – усмехнулась Наталья.

– Там было что-то про девичью гордость, да уважение к родителям. Про побег и про церковь, где венчаться. Я не больно разобрала: Анастасия Куприяновна кричала и все с придыханием.. Где тут хорошо расслышишь.

Вот ведь гаденыш! Девушка к нему всем сердцем, честь свою и жизнь доверила, а он ее сдал. Представляю, что в душе у бедной Анны было!

– Что же это он так поступил? Некрасиво.

– Да уж что хорошего. Верно струсил да и, Бог свидетель, только вы и почитали его смелым да решительным, а на самом деле… Не стоит он ваших слез и унижений, вот что я вам скажу!

Глазки горничной сверкнули, руки в кулачки, губы презрительно скривились.

– Вы, барышня, тогда из гостиной вышли, ну, чисто покойница: лицо не просто бледное, а в синеву даже, губы закушены, а глаза…глаза… я страшнее не видывала. Я ведь тогда за нюхательной солью побежала, боялась, вы в обморок упадете. Когда вернулась со склянкой, вас уже и след простыл. Я тогда весь дом обежала, все службы, спрашивала о вас. Как в воду канули. Часа три прошло не меньше. Стали уже беспокоиться, не сотворила ли вы чего нехорошего с собой.

Катя остановилась, прижала руки к сердцу, словно опять переживала страх за барышню.

– Мы как раз с нянькой голову ломали, куда вы могли подеваться. Уж, не к тетке ли в монастырь, думали…

– К тетке?

– Ну да, к Варваре Петровне, сестре вашего батюшки, что в монашки подалась. Не помните?

– А дальше? – проигнорировала вопрос Наталья.

– Вот сидим с нянькой, думаем о том, что надо в монастыре справиться, а тут… – Катя начала всхлипывать, – тут Влас и прибежал.

– Какой Влас?

– Тот, что нашел вас внизу у лестницы. Прибежал, трясется весь, клянется, что не видел, как вы падали, только слышал, будто что-то свалилось сверху. Поднялся, чтобы посмотреть, а тут вы…

– Как же я могла упасть? Споткнулась?

– Не знаю, барышня, Анна Афанасьевна, – покачала головой горничная. – Но только все показывает, что вы спиной вниз падали. Словно толкнули вас, – Катя испуганно взглянула на Наталью.

– И кто же это мог сделать? – с интересом спросила та.

– Да Бог с вами, барышня, кто на такое злодейство способен? Да и никого не было наверху из слуг или посторонних.

– Тогда скажи, кто был.

– Родители ваши были наверху. Оттуда и спустились, как все произошло. Афанасий Петрович из своего крыла прибег, сама видала. Глафира, горничная вашей маменьки, позже всех прибежала, значит, где-то была, может, и не в доме вовсе.

– Но ведь кто-то же толкнул меня, а, Катя?

– А может, никто и не толкал, – неуверенно начала горничная, – может, сами оступились да и …

– Может быть, может быть, – выдохнула Наталья.

Хорошенький детективчик в семейном интерьере! Все дело, конечно в наследстве. Кто-то решился на преступление, чтобы после смерти Анны все получить. Разумеется, чужому ничего не достанется. Значит, преступник среди членов семьи. Это могут быть родители, ближайшие родственники, например та же тетка Варвара, или брат Павел. Не надо быть гением сыска, чтобы понять, что на такие преступления идут из-за острейшей нужды в деньгах.

В Наталье просыпался азарт журналиста. Ей и раньше приходилось из разрозненных фактов и досужих разговоров выяснять действительные причины и механизмы происшествий. Ну, вот хоть взять случай с домом Кокоткиных в центре города. Она тогда первая догадалась, что в действительности происходит! Какую статью написала! Редактора после этого чуть не уволили, но обошлось.

Но в том случае она была незаинтересованная сторона. А сейчас расклад другой. Сейчас на карту поставлены её жизнь и здоровье. Поэтому «журналистское расследование» нужно провести качественно и в сжатые сроки.

Что же мы имеем? Во-первых, круг подозреваемых. Он не велик. Правда, надо учитывать, что преступление можно совершить и чужими руками. Но в данном случае вряд ли, потому что наверху в момент падения, как сказала Катя, чужих и слуг не было.

Во-вторых, мотив. Если семейство разорено, а наследством воспользоваться нельзя до 25 лет, то остается сговориться с богатым старичком, чтобы тот вернул часть наследства в обмен на красоту и молодость невесты. Возможно, Анастасия Куприяновна так и сделала, но Анна отказалась выходить замуж за старого урода. Ждать несколько лет, когда Анна начнет распоряжаться капиталом и поможет семье, невозможно. Вариант с замужеством не прошел, осталось одно – получить наследство во что бы то ни стало. Даже ценой жизни бедной девушки. Вот вам и мотив преступления.

Остается дознаться, кто совершил преступление и примерно наказать. А как? Допустим, это кто-то из родственников. Подать в суд? Или самой палачом выступить? Вот то-то и оно! Как пел Высоцкий: «Пусть жизнь рассудит, пусть жизнь накажет»!

За окном ночь. Легкий ветерок шевелит занавеску на окне. Если приглядеться, можно сквозь кроны деревьев увидеть звезды. И светло. Наверное, полнолунье. Помню, раньше в такие ночи не спалось. Подойти бы к окну.

– Катя, – тихо позвала Наталья, – помоги встать.

– Что вы, барышня! Лежите смирно, не дай Бог чего…

– Ничего не будет, мы потихоньку.

Укоризненно качая головой, Катя все-таки помогла Наталье подняться: вначале приподняла ей плечи, потом осторожно спустила ноги с кровати, напрягшись, оторвала ее от ложа. При этом Наталья даже не охнула, хотя боль, которую она испытывала при малейшем движении, была адской. С бешеной скоростью завертелись перед глазами стены и мебель. Пришлось ухватиться за горничную и почти повиснуть на ней, борясь с подступившей дурнотой. Наталья почувствовала, как горячий пот побежал между лопатками и от грудей по животу.

Она передохнула с минуту и медленно двинулась к окну. До него было шагов шесть-семь, но на их преодоление ушли все силы. В изнеможении Наталья упала на широкий подоконник, подставила лицо и плечи прохладному воздуху из сада. Она дышала, как загнанная лошадь, но не жалела, что решилась на это. На свежем воздухе мысли ее прояснились, душа взбодрилась, и новое ее положение теперь не казалось таким уж страшным и безнадежным.

Будем жить, разберемся с семейными проблемами. Образование дай Бог всякому, опыт житейский имеется, только не отчаиваться.

Наталья упивалась прохладой сада и не могла насытиться. После недельного вынужденного пребывания в постели, тело просило движений. Хотелось выгнуться, как кошке, расправить косточки, нагрузить мышцы упражнениями, пробежаться…

Только далеко ли с такой спиной убежишь? Судя по тому, какую боль она испытывает, ушиблены не только мягкие ткани, но и рёбра, и позвонки. Хорошо, что обошлось без переломов и сдвигов, а то бы калека на всю оставшуюся жизнь. Наталья поежилась, представив себя сидящей в инвалидном кресле или лежащей пластом.

Ничего, все заживет, спину постепенно разработаю. Главное сейчас – разобраться в сложившейся ситуации. Надо бы подольше «поболеть», чтобы успеть собраться с мыслями, выработать тактику и стратегию дальнейшей жизни. Эта Анна, видимо, зашла в тупик. Или ее туда загнали. Нужно так себя повести, чтобы вновь не оказаться на краю лестницы. Переломить ситуацию, взять ее под контроль и зажить по своему разумению, а не по чьей-либо воле.

Прикинуться, что потеряла память при падении: ничего, мол, не помню, даже своего имени. Наверное, тот, кто столкнул Анну, сейчас сидит и трясется от страха, что я выдам его. А от страха может придумать еще чего-нибудь, да похуже. Во второй раз может и не повезти: тело – в могилу, душа – в рай. Решено, будем играть амнезию. А дальше разберемся.

Наталья стояла, одной рукой опираясь на плечо Кати, а другой на подоконник. Перед ней в призрачном свете луны таинственно колыхали свои кроны огромные деревья, было слышно, как переговариваются между собой ночные птицы, беспокойно перелетают с места на место. Издали доносился угрожающий голос филина. Близко тявкали собаки, подавала голос домашняя скотина. В такую ночь покоя не жди. Мало кому удается преодолеть непостижимое притяжение луны.

А над всем этим небо, звездное, глубокое. Наталья видела, как с небольшим перерывом падали одна за другой яркие крупные звезды.

Надо загадать желание, и оно исполнится. Самое главное – пусть с Маришкой ничего не случиться. Чтобы ни ушиба, ни царапинки. Пусть Женька будет счастлив. Пусть мама не сильно переживает. А если Анна сейчас на моем месте, пусть ей будет хорошо. Пусть у них все будет хорошо. А что же для себя? Пусть здравый смысл не покинет меня, и не дай Бог, повторить мне мои прошлые ошибки.

– Пойдем, Катя, отдыхать. Утро вечера мудренее.

– Верно, барышня. Набирайтесь сил, а там, глядишь, все уладится, – они двинулись в обратный путь.

– Само ничего не уладится, его надо улаживать, – проговорила Наталья, осторожно опускаясь на постель. – Ты, Катя, иди, поспи. Мне ничего не понадобится. А вот с утра хотелось бы мне помыться. В баньку бы.

– Да чего проще? – заулыбалась горничная. – Я вас и попарю, и помою на славу. Глядишь, спина в тепле поправиться.

Катя продолжала еще говорить о пользе бани, березового пара, а Наталья мыслями была уже далеко.

Главное – не проговориться, вести себя адекватно новой жизни. А еще собрать информацию о том, что здесь происходило и происходит.

Помни, что ты теперь Анна. Не хочешь с ума сойти, будь мудрее. Не допусти второго падения с лестницы или яда в чашке с чаем. Запомни, ты – Анна Афанасьевна Лыкова, богатая наследница, невеста князя. Впереди у тебя длинная жизнь, и от тебя зависит, какой ей быть.

А ведь мне повезло: могла бы поменяться местами с какой-нибудь огородницей или телятницей, а то и вышивальщицей где-нибудь в монастыре. Садилась в машину вольным журналистом, а очнулась бы крепостной крестьянкой. Так что мне крупно повезло в данной ситуации. А дальше все от ума и воли зависит. Вот и покажи, на что способна. Хотя кому тут показывать?

Итак, кто ты? «Анна». «Анна». «Анна».

Наступило утро, и «Анна» с бьющимся от волнения сердцем стала ждать, что будет. Она знала от Кати, что ту скоро сменит нянька, которая растила Анну с пеленок. Это был шанс узнать многое из того, о чем «Анна» не знает, например, почему она воспитывалась у бабушки, а не у родителей.

Еще её беспокоила мысль, что родителям, наверняка, уже известно, что она пришла в себя, но они не спешат повидаться. Хотя если они придут, то о чем она с ними будет говорить? Вдруг они сразу догадаются, что перед ними не их дочь?

Анна беспокойно ворочала головой. Она не могла найти удобное положение. Сильно болела спина, заставляя напрягаться все тело. Вдруг начало гореть лицо, а руки и ноги, напротив, заледенели. Стараясь успокоиться, «Анна» считала про себя до тысячи, прикусывала зубами костяшки пальцев, но тревога не унималась – она боялась первой встречи с «родственниками». Боялась, что выражение лица выдаст её.

– Катя, – позвала она, – прикрой окно и опусти занавеску. – Свет глаза режет.

Горничная принялась выполнять приказание, а сама все оглядывалась, недоумевала, почему так беспокойна больная.

Бедная, догадалась Катя, она боится, что и родителей не признает, и братца Павла Афанасьевича. Свое имя не вспомнила, где ж ей другие имена припомнить. Как же ей помочь?

– Барышня, Анна Афанасьевна, – пришло ей в голову, – давайте я про то, что вы память потеряли, сама расскажу барыне и Афанасию Петровичу. Они, конечно, удивятся, но чего на свете не бывает. Память потерять, это не руки или ноги лишиться. Не навек это у вас. Времечко пройдет, голова заживет. Может, доктор лекарств вам пропишет, вот и образуется все. А нет, так и не страшно. Чего уж в нашей жизни запоминать было. День прошел, и слава Богу.

Катя прибиралась в комнате, оправляла постель и без остановки говорила. Было видно, что она изо всех сил старалась отвлечь молодую девушку от грустных мыслей, искренне сочувствовала.

– А я вам подсказывать буду, если что понадобится. Я про ваши дела мно-о-ого чего знаю.

«Анна» решилась:

– Катя, мне бы про свою жизнь с начала до сегодняшнего дня узнать.

– Это вы, Анна Афанасьевна, у няньки спросите. Она вас вынянчила. Считай, сразу после крестин взяла вас бабушка к себе, так нянька ни на шаг не отходила от вас, пока вы в возраст не вошли. Да и здесь в доме вашего отца вы у нее под надзором были, как ваша покойная бабушка велела перед смертью.

Тут она замолчала, но так посмотрела на «Анну», что та поняла спросить, а не решается.

– Вижу, спросить меня хочешь? Так спрашивай.

– Я, барышня, про ваш сон хотела спросить. Вот вам все бабушка снилась, а теперь?

– Бабушка, говоришь? – задумалась «Анна». – И часто?

– Вы сказывали, чуть ни каждую ночь. Все она вас звала куда-то, рукой подманивала.

«Анна» задумалась. Бывают вещие сны. Не зря, видать, к Анне во сне приходила ее бабушка-покойница да звала. Вот и свершилось. Анны нет, а вместо нее я. Мне же перед аварией никакого сна не приснилось. Всю ночь, помню, не спала, злилась на Женьку. Теперь не на кого злиться.

Правду говорят, что имеем, не храним, потерявши – плачем. Раньше из неё слезинку было трудно выжать: не женщина – кремень. А сейчас выть хочется, рыдать, головой биться о стену! Потеряла, все потеряла: жизнь свою, любовь, мужа, дочь. Впереди неизвестность, чужая жизнь, непривычная реальность, опасные повороты судьбы, злые родственники.

«Анна» с силой потерла воспаленные глаза, судорожно сглотнула: больной, одинокой, растерянной входила она в новую жизнь. Ни одного близкого человека, никого, с кем можно было бы поделиться тайной своего превращения. За что ты, Господи, меня так?

– Я почему спросила, – продолжала Катя. – Когда в первую ночь сидела возле вас, ваша покойная бабушка мне привиделась. Уж не знаю, во сне или наяву. Я тогда жуть как испугалась.

– А что она сделала?

– Да ничего, только погрозила мне, что я задремала. Я подпрыгнула от страха и к вам. А вы…у вас… – голос горничной задрожал. – У вас на лице подушка лежит. Вот так, – Катя взяла подушку и приложила к себе. Я тогда до смерти испугалась, что вы задохнулись. Но Бог пронес – бабушка вовремя меня разбудила.

– А откуда же подушка взялась?

– Я сама ее в угол забросила, а потом забыла. Для вас доктор потребовал другую, плоскую.

– Но ведь как-то оказалась подушка на моем лице. Может, кто-то заходил в комнату?

– Никого не было, – уверенно начала Катя, но осеклась. – Хотя… Кажется, Анастасия Куприяновна заходила. Но я точно не помню – меня тогда в сон клонило.

– Анастасия Куприяновна, говоришь, – задумчиво произнесла «Анна», – родная мать…

– Ой, барышня, уж не думаете ли вы…

– Конечно, нет. Разве я могу подумать, что родная мать своей больной дочери подушку на лицо положит, чтобы та задохнулась, – усмехнулась «Анна».

Катя глядела на «Анну», и в её голове, видно было, шла напряженная работа. Приход Анастасии Куприяновны, видение бабушки, подушка…Если все связать вместе, то получится…Господи!

Катя еще хотела что-то сказать, но тут на лестнице послышались тяжелые, шаркающие шаги. «Анна» вопросительно глянула на горничную.

– Это нянька, – понимающе подбодрила Катя. – Вот обрадуется, что вы на поправку пошли.

Дверь открылась, и на пороге показалась высокая, грузная старуха. Хотя старухой ее назвать трудно: на впалых щеках румянец, губы полные, морщинки покрыли лицо, но в волосах ни одного седого волоса. Наталья повидала за свою жизнь женщин, рано состарившихся под грузом забот, волнений, нездоровья. Нянька выглядела иначе. Если ее приодеть, причесать, снять это дурацкий чепчик да заставить улыбнуться, то хоть замуж отдавай.

Еще с порога нянька заметила, что глаза «Анны» открыты. По-утиному переваливаясь, она быстро пересекла разделяющее их пространство и упала рядом с кроватью.

– Анечка, касатушка, вот обрадовала меня, – зашамкала беззубым ртом нянька. – Открыла свои ясные очи, не покинула нас безвременно. Все сердце я себе изорвала, что не уберегла тебя, мою ласточку, от злого лихоимства…

Тут она как поперхнулась. Испуганно взглянула на «Анну», припечатав кулак ко рту.

– Что это я, старая, придумываю, наговариваю, – глаза ее беспокойно перебегали с лица «Анны» на Катю и обратно. – Не слушай меня, это я заговариваться от горя начала.

Нянька тяжело поднялась с колен и уселась в пододвинутое горничной кресло. Степенно расправила складки шуршащей синей юбки, поддернула кацавейку, уголком светлого платка утерла губы.

– Как же тебя, Анечка, угораздило упасть с лестницы? Как не смотрела под ноги?

– Да я смотрела, – тихо ответила ей «Анна», – да видно, чего-то не углядела. Вот и поплатилась.

На лице няньки появилось обескураженное выражение. Она внимательнее взглянула на лежащую девушку. Вроде все в ней, как было, а что-то изменилось. Не разобрать что именно, но будто возрасту прибавилось, будто не неделя прошла, а годы. Вот и голос похож, а слышится в нем не девичья зрелость. Ишь, как ее перевернуло!

Нянька схватила руку «Анны, прижалась к ней губами и затихла, не зная, что и сказать. Камень с души свалился, как увидела живой Анечку ненаглядную. Петь бы о радости, а в горле немота: заробела отчего-то под взглядом своей Анечки. Чувствует старая, будто потеряла что, а где и как – не понимает.

Господи, спаси, сохрани и помилуй нас, грешных. Что это со мной, ай, не признала я свою девочку, вынянченную, выхоленную вот этими руками. Слава Богу, жива, а остальное тьфу…

– Нянька, беда какая приключилась, – начала Катя.

Старая резко вскинула голову и пристально поглядела вначале на «Анну», потом на горничную.

– Говори, не тяни, – прикрикнула она, видя, что Катя не решается сказать. – Спину сломала?

– Что ты, Господь с тобой, – истово стала креститься девушка. – Страсти какие говоришь. Память она потеряла.

– Как память? Да разве ее можно потерять? – от удивления нянька и рот раскрыла.

– Имени своего не помнит, ничего не помнит, что с ней случилось.

Нянька недоверчиво поглядела на «Анну», на Катю: уж не смеются ли они над старухой?

«Анна» чуть кивнула: правда.

– Да как же это? Я про такое не слыхала во всю жизнь Я тоже, бывает, забуду куда вязанье положила, так это по старости…Неужели даже имени не помнишь? И меня не помнишь?

– Нет.

Вот что меня в ней напугало, подумала нянька. Она глядит на меня, как на чужую. Что же теперь будет?

– Надо Афанасия Петровича да Анастасию Куприяновну предупредить, – начала Катя.

– А как же, как же, – суетливо согласилась нянька, – обязательно. Пусть в город пошлют за лекарством. Там доктора ученые. Глядишь, и выздоровеет наша Анечка.

«Анна» про себя усмехнулась. Ей никакой доктор не поможет. Наоборот, если она расскажет, кто она на самом деле да откуда взялась, так точно в дурдом определят или в дальней комнате запрут и приставят охрану, чтобы не сбежала. Вот тогда у них руки будут развязаны – можно и о пересмотре наследования подумать.

Тут «Анне» впервые пришла в голову мысль, что разыгрываемая ею амнезия может сослужить ей плохую службу. Вдруг воспользуются её болезнью и объявят недееспособной?

Больной человек – он и есть больной. Скажут, потеряла память, управлять капиталом не сможет. И законом отнимут все. Кто я тогда буду? Невеста-бесприданица, к тому же не любимая в семье. Одна дорога – в монастырь. Да-а-а, придется с «маменькой» поладить и согласиться на брак с князем Ногиным. А уж там, выйдя из-под власти родителей, сумею выкрутиться.

– Катька, беги к барыне, скажи, что Анна в себя пришла, – приказала нянька. Она приподнялась с кресла, что у кровати больной и пересела на стул возле окна. – Скажи им про память, да не усердствуй. Они сами разберутся, что к чему. Твое дело – сказать, а антимонии не разводи.

Глаза Кати сверкнули обидой.

– Что я не понимаю?

– Ну, поговори мне еще, – прикрикнула старая. – Сказано иди, так исполняй.

Сердито дернув плечиком, Катя выскочила из комнаты.

– А окно-то! – понеслось ей вслед. – Вот егоза, забыла окно открыть. Темно… – Кряхтя, стала она подниматься со стула.

– Не надо, – остановил ее голос «Анны». – Не надо. Мне от света хуже.

Нянька так и застыла. Вроде ничего особенного, а как сказала…

– Не буду, не буду… – опять заробела женщина. – Как скажешь, Анечка.

В комнате повисло молчание. Нянька беспокойно перебирала концы шелковой шали, покрывавшей ее плечи, «Анна» без всякого выражения смотрела на дверь, откуда должны появиться ее «отец» и «мать».

Будем считать, что встреча с нянькой прошла нормально. Может, я ее не слишком ласково встретила, но откуда мне знать, как они общались? Пусть думает, что моя холодность от болезни.

Напряжение внутри «Анны» нарастало, и она уже хотела, чтобы поскорее произошла встреча с остальными членами семейства Лыковых.

Не забывай, внушала она себе, что один из них столкнул Анну с лестницы. Но свою догадку при себе держи, ни словом, ни взглядом не дай понять, что тебе что-то известно. Иначе запсихует преступник и натворит дел.

Так, кажется, идет кто-то.

Действительно, послышались торопливые шаги. Дверь отлетела, как от удара ногой, и на пороге возник молодой мужчина в расстегнутой чуть не до пояса рубахе с оборками. Талию охватывал широкий пояс, а старинного покроя штаны были заправлены в хромовые сапоги.

– Анечка, – кинулся мужчина к постели. – Ну, наконец-то! Как мы беспокоились, сколько бессонных ночей провели. Очнулась, вот и умница.

Не спросив разрешения, посетитель уселся на кровать:

– Как же так случилось, что ты упала? – и, не ожидая ответа, продолжал. – Я так рад, так рад, что страшное позади.

Павел, брат. А ничего, симпатичный и видать действительно рад, что с «сестрой» все благополучно. С другой стороны, вдруг играет? Улыбается, а сам ругает себя, что не довел дело до конца. Ладно, подождем, тоже поиграем, а там поглядим.

Павел в радостном волнении теребил руки «Анны», покрывал их поцелуями, прижимал к своим щекам. У него были мягкие, как шелк, усы и налитые, упругие губы. От него пахло хорошим табаком и кожей. Глаза светились неподдельной любовью, и «Анна» сама заулыбалась в ответ на его искреннюю широкую улыбку.

– Подожди, вот тебе, – проговорил Павел и полез за пазуху

Оттуда показалась чудная кремовая роза на длинном стебле с колючками. Одна колючка царапнула, и на груди Павла заалели крохотные капельки крови.

– Смотри, – протянула руку к царапине «Анна». Павел губами перехватил ее руку.

– Чепуха. Главное, ты жива и скоро поправишься. И мы с тобой совершим длинную прогулку верхом. Я тебе давно обещал, да все недосуг было. Но теперь обязательно. Слово офицера!

«Анне» было приятно находиться в объятиях Павла, и она чуть не забыла, что он ей брат.

Хороший брат, ласковый, на убийцу вовсе не похожий. Его легко полюбить. За ним, верно, все девки бегают, да замужние вздыхают, проходу не дают. Завидный жених, жаль семейство разорено. Ну да ничего, с его-то красотой можно богатую невесту найти.

Тем временем Павел легко поднялся, подошел к окну и решительно взялся за занавеску, намереваясь отодвинуть ее в сторону.

– Не надо! – разом остановили его «Анна» и нянька.

Павел в недоумении обернулся.

– Здесь душно…

– Павел Афанасьевич, – заговорила нянька, – свет беспокоит Анечку. Вы уж потерпите до ее полного выздоровления.

– Безусловно, – сокрушенно пожал плечами Павел и виновато посмотрел на «Анну». – Прости великодушно.

Она улыбнулась. Тут только Павел заметил, что в сестре произошла разительная перемена. Лицо приобрело новое выражение. Если бы он не знал, то подумал, что не неделя прошла, а лет пять, семь. Не осталось и следа от наивности, детской беспомощности и неуверенности в лице лежащей перед ним девушки. Она смотрела так, словно знала обо всех и обо всем такое, чего им и вовек узнать не придется.

В комнате повисло молчание. Брат достал из-за пояса трубку, но не решился закурить и сунул ее обратно. Потом его пальцы прошлись сверху вниз по рубашке, застегивая мелкие пуговицы. Большими пальцами обеих рук он расправил пояс, потом всей пятерней провел по белокурым волосам, пригладил усы и, не зная, чем еще себя занять в данной ситуации, опустился у кровати на пол. Боком прислонился к ложу, взял руку «Анечки» своею теплой рукой и, нежно перебирая ее пальчики, стал разглядывать изменившееся лицо сестры.

За дверью послышались шаги, и Павел почувствовал, как напряглась рука «Анны». Он удивленно поглядел на нее, потом что-то прикинул в уме и понимающе подмигнул. Через секунду он уже был на ногах и вальяжной походкой пересекал комнату в направлении к окну.

Дверь открылась. На пороге стояли «родители». Кряхтя, покинула свое место у окна нянька, пошла им навстречу, низко склонилась. Обойдя ее, как неживой предмет, первой двинулась к постели Анастасия Куприяновна. За ней, по-медвежьи переступая, двинулся Афанасий Петрович. Губы его под пшеничными, с легкой кучерявинкой усами подрагивали. Он то и дело вытирал глаза большим батистовым платком и приглушенно кашлял в кулак. Вся его высокая, некогда стройная фигура с годами стала рыхлой и грузной. Удлиненные поседевшие волосы были зачесаны назад и открывали широкий с глубокими залысинами лоб, прорезанный тремя глубокими морщинами.

Рядом с ним статная белокурая красавица Анастасия Куприяновна в темно-голубом свободном платье, с высокой прической выглядела просто королевой. Длинная белая шея изящной линией переходила в плечи и грудь, красивой формы руки придерживали прозрачную шелковую шаль с длинными кистями, сквозь которые посверкивали драгоценными камнями перстни. И прическа, и голубые немного навыкате глаза, и слегка курносый нос, и томность во всем облике – все было словно с картины Рокотова. Анастасия Лыкова была красива и, можно даже сказать, совершенна, если бы не рот – чувственный и лживый. Люди с таким ртом легко лгут, лжесвидетельствуют, льстят и подличают. Человеку с таким ртом трудно доверять и опасно доверяться.

«Мать» заметно моложе «отца», но сразу было видно, кто хозяин в доме. Афанасий, ясное дело, подкаблучник, из воли жены никуда. А она помыкает им по своему усмотрению. На убийцу собственной дочери Афанасий, явно, не тянет. Но вот к «маменьке» стоит присмотреться. Эта королева привыкла добиваться своего во что бы то ни стало.

– Анечка, голубушка, – всхлипнул Афанасий Петрович и, обойдя жену, первым подошел к кровати. – Как ты нас напугала. Мы уж отчаялись… Вот и доктор гарантий никаких не дал. Все, говорит, в руках божьих. Видно, Господь услышал наши молитвы, отвел беду.

Отец наклонился на «Анной», нежно провел по щеке пахнущей табаком ладонью и поцеловал сначала в лоб, потом в щеку. «Анна» улыбнулась ему:

– Здравствуйте, – с трудом проговорила она.

Ох, как трудно принимать ласку, предназначенную другой. Потом более уверенно:

– Простите меня, что заставила вас страдать. Мне очень жаль.

– Да что ты, Анечка! Кто ж тебя винит? Да я не знаю, как бы жил без тебя, – Афанасий Петрович вытащил платок, закрыл им лицо и, вздрагивая всем телом, побрел к окну.

«Анне» искренне было жаль его. Она вообще не могла видеть плачущих мужчин. Стала искать слова утешения, но не успела. Стоящая вначале без движения Анастасия Куприяновна, сделала шажок к кровати и присела на край. Она взяла руки «Анны» в свои, покрыла их поцелуями. Ее лицо выражало материнскую любовь и ласку, в глазах стояли слезы, готовые вот-вот пролиться. Вся она была само материнство в чистом виде. И только очень проницательный человек мог заметить напряженно приподнятые плечи барыни, нервно подрагивающие крылья носа и чуть брезгливо скривившуюся нижнюю губу. Но заметить этого было некому: находящиеся в комнате видели лишь спину и склоненную голову растроганной матери.

Анастасия покачивала головой, не в силах выговорить ни слова. Руки ее гладили щеки и грудь «Анны», бережно перебирали прядки волос, разглаживали тонкие дуги бровей.

– Как я рада, доченька, как рада. Сколько слез я пролила за эти дни и ночи. Но теперь ты поправишься, и этот кошмар забудется.

«Анна» старалась поймать взгляд Анастасии Куприяновны, но глаза той беспокойно перебегали с одного на другое. То она обращалась лицом к мужу, то тревожно ощупывала глазами лицо старой няньки, то напряженно замирала под взглядом святых икон. Но все же встретиться взглядом им удалось: светло-голубые материнские и темно-карие – дочери. В голубых стоял невысказанный вопрос: «Что ты помнишь?», в темно-карих: «На что ты способна?»

– Доченька, как же все произошло? – принялась за осторожные расспросы мать. – Ты упала…Может, голова закружилась?

– Может, – тихо произнесла «Анна». Она ждала, какие еще версии выдвинет «маменька».

– Я в молодости тоже страдала неожиданными головокружениями, – начала Анастасия Куприяновна. – Помню, по каждому пустяку в обморок падала.

– Вы, маман? – подал насмешливый голос Павел. – Мне казалось, вы всегда были крепки и энергичны. Субтильность не ваш стиль.

– Ах, Павлуша, – слегка покраснела, как застигнутая на воровстве, мать, – это я сейчас такая. А видел бы ты меня в молодости.

– Отец, – не унимался Павел, – это правда, что маменька была столь нежна, что теряла сознание по малейшему поводу?

Афанасий Петрович нахмурил брови, посмотрел вначале на сына, потом перевел взгляд на жену, словно не понимая, о чем они говорят.

– Анастасия Куприяновна была девицей хоть куда, и обмороков я не помню. Вот только раз, когда ее сестрица Александра…

– Да хватит тебе, что пустое вспоминать, – резко оборвала воспоминания мужа и так глянула на него, что тот, бедный, и забыл, о чем начал говорить.

Грациозно поднявшись, Анастасия Куприяновна поправила на плечах шаль и ласково попрощалась:

– Выздоравливай, дорогая. Все разговоры отложим. У нас ведь есть о чем поговорить, правда?

– Поговорим, маменька, – с легкой улыбкой согласилась «Анна».

Никто из родителей не помянул про исчезнувшую память. Может, Катя им ничего не сказала? Ведут себя так, словно ничего не произошло. Или не поняли смысла того, о чем им поведала горничная? Или проверяют, правда ли это. А может, не хотят докучать больной?

…Подошел отец, перекрестил ее, снова поцеловал и, оглядываясь на каждом шагу, поплелся за супругой, открывающей дверь.

– Ты тоже иди, брат, – обратилась «Анна» к Павлу, – мне отдохнуть надо. После увидимся и поговорим.

Но Павел не трогался с места. Он раздумывал, как деликатнее спросить сестру, действительно ли она ничего не помнит?

– Я действительно ничего не помню, – прочитала его мысли «Анна». – Тебе придется потрудиться, чтобы познакомить меня со всеми, кто меня окружает, рассказать о прошлых годах.

Павел смотрел на сестру во все глаза. Он не мог поверить, что такое случается, тем более, что случилось в его семье, с близким ему человеком.

– Бедная моя Анечка, – тихо проговорил Павел, – я сделаю все от меня зависящее, чтобы память к тебе вернулась. Вот увидишь. Ты мне веришь?

– Верю. А теперь иди. Я устала. Начнем с завтрашнего дня. Да, во что…Мне бы с доктором переговорить. Спина меня беспокоит.

Павел встревожился:

– Сильно болит? Встать сможешь? Немедленно пошлю.

– Зачем торопиться? – успокоила его «Анна». – Не вижу причины для особого беспокойства. Давай договоримся, что доктор придет денька через два. Хорошо?

Брат вместо ответа поцеловал ее в щеку и нежно провел пальцами по волосам. «Анна» опять поразилась, до чего приятно ей было его прикосновение. Но чтобы он больше не задерживался, она закрыла глаза и зевнула.

Павел на цыпочках вышел.

Доктор Шеффер прибыл уже на следующий день. Он очень понравился «Анне»: не суетлив, не многословен, с чувством юмора. По его удивленному виду «Анна» догадалась, что доктор не ожидал увидеть её живой. Значит её первоначальная догадка, что смерть настоящей Анны имела место, была верна. Тем радостнее засветились глаза доктора, когда «Анна» сказала, что чувствует себя неплохо, вот только спина болит.

– После такого падения, как ваше, сударыня, в том нет ничего странного. Это большое счастье, что нет перелома ребер, у вас не отбиты внутренние органы, да и смещения позвонков я не наблюдаю, – неторопливо комментировал он, ощупывая спину, бока и грудь больной. – Так нажимаю, больно?

– Нет.

– А здесь?

– Немного.

– А если так?

– О-о-й!

– Понятно, – задумчиво проговорил доктор, садясь за стол. – Ткани спины очень напряжены, поэтому необходим массаж, – он повернулся к стоящей тут же Анастасии Куприяновне. – Следует каждый день массировать всю спину от шеи до копчика. Еще я выпишу лекарства, которые придется принимать в течение двух недель, это на случай, если где-то запеклась кровь от удара, – доктор старательно писал на небольшом листочке. – А вы, сударыня, – повернулся к «Анне», – избегайте резких движений и наклонов. Питайтесь крепкими бульонами, больше пейте воды.

Сидя в кресле напротив, Анастасия Куприяновна согласно кивала головой на каждую реплику доктора. Неизвестно, какие мысли одолевали её в этот момент, но по лицу нельзя было ничего прочитать. Если бы кто-нибудь дал себе труд приглядеться в этот момент к её лицу, то с интересом заметил бы, что она не производила впечатления убитой горем матери, озабоченной единственно здоровьем дочери. Напротив, всеобщее внимание к больной начало ее раздражать. Тенями мелькали по лицу страх и подозрения.

Хорошо это или плохо, что дочь потеряла память? Помнит ли она о том, кто был виновником её падения? Это надо же: упасть с такой высоты и остаться в живых! А ведь толкнула она тогда дочь изрядно…

Вспомнив об этом, Анастасия Куприяновна внутренне содрогнулась: она чуть не стала убийцей! Видит Бог, она не хотела этого! Но напряжение последних недель, когда многочисленные долги буквально схватили её за горло, невозможность достать деньги и, наконец, решение Анны уйти в монастырь, как…

Ведь всего-то и требовалось от нее – согласиться на брак с князем. Стала бы княгиней, каталась бы как сыр в масле. Так нет, заупрямилась! Да все так свысока, гордо! А у нее, Анастасии, тоже нервы. Вот и не выдержала, от злости толкнула!

Когда же поняла, что натворила, то чуть руки на себя не наложила. Хорошо Глафира постоянно при ней была, а то бы …

Анастасия Куприяновна почувствовала, как страх ледяной змейкой пополз у нее по спине, заставляя сердце сжиматься в тисках. Неужели она бы решилась на это? Нет, невозможно. Она не способна прервать жизнь…свою.

А вот чужой жизнью она распорядиться была готова. Сейчас эта правда предстала во всей своей неприглядности. Если с лестницы она столкнула Анну в порыве, то как объяснить, что на следующую ночь она пробралась в девичью спальню и, чтобы докончить начатое, придавила подушкой беззащитную девушку? Какие тут могут быть оправдания? Никаких.

Женщина опять поежилась в кресле. Она пропустила мимо ушей все, о чем говорили доктор и «Анна», не заметила, как появилась в комнате горничная Катя и начала расспрашивать о том, как давать лекарства, чем потчевать больную. Горничная расспрашивала доктора, что такое массаж, и тот пообещал прислать сиделку, которая обучит ее искусству лечения руками.

Катя влюбленными глазами смотрела на доктора, глупо хихикала на его шутки и не переставала приседать.

Доктор одобрительно отнесся к тому, чтобы «Анна» парилась в бане.

– Это будет полезно и для мышц, и для суставов. Именно в бане можно растирать спину, создавая движение крови. Но, – доктор поднял вверх длинный тонкий палец, – всегда помните, что после бани спину надо укутывать особенно.

– Как же, сударь, мы понимаем, – Катя млела оттого, что ученый человек снизошел до разговора с ней. – Укутаем, как положено…

Она бы еще не прочь поговорить с доктором, но барыня Анастасия Куприяновна вдруг резко поднялась.

– Прошу вас, сударь, после осмотра спуститься в кабинет. Мне бы хотелось уточнить кое-что относительно здоровья Анны.

Доктор склонил голову в знак согласия. Если ему и показалась странным сдержанность хозяйки дома, то мнение свое он при себе держал. Но если бы его спросили, что он думает о падении молодой девушки, ответил бы, что в своей врачебной практике он знал только один подобный случай, когда молодой человек упал спиной, неосмотрительно усевшись на неширокие перила балкона. Травмы, подобные травме барышни Лыковой, случаются, если человека толкнуть в грудь.

Но его не спрашивают, а за визиты хорошо платят. Семейные дела порой бывают запутанными, а он только доктор.

В кабинете, куда доктор Шеффер спустился через некоторое время, Анастасия Куприяновна ждала его, сидя за столом, где красовался старинный серебряный поднос с графином и тарелочки с закуской.

– Прошу вас, сударь, – указала на кресло хозяйка. – Мы вам благодарны за хлопоты и позвольте угостить вас…

– Благодарю, уважаемая Анастасия Куприяновна. Но, право, какие могут быть хлопоты, когда дело касается жизни и здоровья детей. Я от души рад, что в случае с Анной Афанасьевной все обошлось наилучшим способом. Страшно представить, если бы был сломан позвоночник. Тогда девушку ждала бы пожизненная неподвижность.

– Спаси Бог, – перекрестилась Анастасия Куприяновна. – Это была бы катастрофа. Вы, наверное, слышали, сударь, что Анну сватает князь Ногин.

Доктор не показал своего удивления.

– Поздравляю, сударыня. Такая великолепная партия.

– Я тоже так думаю, – Анастасия Куприяновна наполнила рюмку доктора. – Но слухи о трагическом падении могут дойти и до князя. Вдруг он не захочет жениться на девушке, у которой повреждена спина. Вы понимаете меня, – сделала смущенный вид хозяйка, – супружеские обязанности предполагают…

Она не договорила, полагая, что доктор сам понимает, что она имеет в виду.

– Я постараюсь довести до сведения князя, – догадался гость, – что здоровью барышни ничего не грозит.

– Что ж, приятно иметь дело с умным человеком, – облегченно проговорила Анастасия Куприяновна и положила рядом с подносом крупную купюру.

Доктор с достоинством взял деньги, склонился к руке женщины и неторопливо покинул кабинет.

– Семейные тайны, семейные тайны, – бормотал он себе под нос, пока устраивался в экипаже.

… – Только бы князь не отказался жениться, – молилась Анастасия Куприяновна, меряя шагами пространство кабинета. – А уж заставить Анну согласиться, теперь я смогу.

Князь – единственная её надежда на спасение от полного разорения. Она сейчас ненавидела свою покойную свекровь, которая посмеялась над ней, лишила всего.

Конечно же, во всем была виновата свекровь! Если бы она оставила наследство как положено сыну, то не превратила бы её, Анастасию, в убийцу. Почему она так сделала, неужели так и не простила её?

– Боже, сколько же мне еще расплачиваться за грехи молодости? Будет ли тому конец? – Анастасия рухнула на диван и забилась в рыданиях. – Будь проклят, будь проклят!

Она уже не помнит некоторых событий своей жизни, но роковой день, когда она поддалась страху и согласилась на условия своего бывшего любовника Мартына Трохина, она помнит во всех подробностях.

Была зима. Накануне Рождества они с мужем получили приглашение от губернатора на ежегодный бал. Анастасия была горда и счастлива! У неё появилась возможность показаться в высшем свете во всей своей красоте и блеске. Месяц назад из Парижа прибыло платье, изящнее, прелестнее которого вряд ли можно было отыскать в их губернии. Прическа, украшения – все было продумано до мелочей. Она уже представляла, как они с Афанасием входят в залитый огнями зал, слышала восторженный гул голосов мужчин, замечала завистливые глаза губернских дам.

Действительность превзошла все ожидания. Они с Афанасием были признаны красивейшей парой. Молодые повесы весь вечер наперебой приглашали её, и Анастасия не пропустила ни одного танца. Шум, блеск драгоценностей, восторженные улыбки и комплименты поклонников вскружили ей голову, а внимание губернатора и его супруги окончательно убедили её в том, что она необыкновенна, и быть рядом с нею большая честь для присутствующих. В её голове зрели честолюбивые планы, удивительные проекты дальнейшей жизни, а пузырьки шампанского вызывали все новые и более грандиозные мечты.

– Добрый вечер, сударыня, – перед нею стоял и нахально улыбался Трохин. – Вы, я вижу, славно устроились после того, как мы расстались, – его красные губы приблизились к краю бокала и чувственно потянули напиток.

Со времени их последней встречи прошло почти десять лет. Все эти годы Анастасия усилием воли гнала от себя воспоминания о первой любви, которую растоптал, распял её бывший любовник. По его милости её сестра стала калекой, а ей пришлось идти замуж за нелюбимого. По его милости она дрожала долгие месяцы за себя и будущего ребенка, страшась, что её муж или свекровь вдруг заподозрят что-то.

И вот он снова появился в её жизни, и чует сердце Анастасии, что ничего, кроме зла, не принесет их встреча.

В миг поблекли краски чудного бала, лица превратились в застывшие маски, музыка металлическим скрежетом сверлила мозг.

– Добрый вечер, – не нашлась, что ответить Анастасия. – Я здесь с мужем…

– Как же, как же, наслышан! – Трохин улыбался, но в глазах стыл лед. – Блестящий офицер, богач, единственный наследник семейства Лыковых. – Мужчина протянул руку и взял пустой бокал из рук Анастасии. – А я помню, вы клялись мне в вечной любви. Вот и письма ваши в том подтвержденье.

Трохин просунул руку под китель, и Анастасия подумала, что он сейчас достанет её глупые письма и покажет всем. Все будут смеяться над ней, показывать на нее пальцами!

– Ну, ну! Что же вы так побледнели, прелестная Анастасия? Не хотите вспоминать прошлое, не надо. Но мне вспоминать вы запретить не можете. В моей жизни остались лишь воспоминания и, может быть,…сынок…Павел…Я прав?

Анастасия пошатнулась. В голове закружилась карусель. Лица, обстановка – все слилось в разноцветную ленту, которая петлей обхватывала горло женщины, затягивало узлом так, что нельзя было и вздохнуть. Еще немного, и она бы рухнула на пол. Но Трохин предусмотрительно взял ее под локоть и так сжал нежную кожу женщины, что боль вернула ей сознание.

– Ч-ч-то вы хотите? – едва шевеля затвердевшими губами, проговорила Анастасия. – Вы хотите погубить меня?

– Бог с вами, прелестная Анастасия Куприяновна! Как вы могли подумать о таком, – железные пальцы чуть ослабили хватку. – Но вы умная женщина, знаете, как добиваться своего в жизни. Почему же мне отказываете в этом умении?

– Вы хотите денег? – догадалась Анастасия. – Сколько?

– Вы прямолинейны, как прежде, милочка моя. Сколько? Пока я сам не знаю, сколько стоят мои воспоминания и ваши письма, – он насмешливо смотрел на побледневшее лицо бывшей любовницы. – Я пришлю к вам своего человека, через которого и передам чего и сколько. И не волнуйтесь так, прекрасная Анастасия! Только любовное волнение вам к лицу, и я надеюсь, что когда-нибудь я вновь смогу увидеть на вашем лице румянец страсти и вожделения.

Анастасия дернулась, как от пощечины. Боже, этого гнусного человека она любила! Почему раньше она не видела его лживых, алчных глаз, влажного кроваво-красного рта вампира? Правду люди говорят: любовь зла, полюбишь…и такое чудовище!

Ладно, пусть насладится своей победой. Деньги ничто по сравнению с её доброй репутацией. Она отдаст ему столько, сколько он потребует, и забудет о нем навсегда. Навсегда! Навсегда!

Заключительная часть бала прошла для Анастасии как в тумане. Заметив её отчужденное лицо, рассыпались кавалеры. Муж всё с большим удивлением глядел на нее, поминутно вопрошая, не заболела ли она. Наконец она ответила, что у нее действительно разболелась голова, и они покинули блестящее собрание. Она не заметила, как проехали путь от города до Лыкова, не помнила, как её раздели и уложили.

Афанасий испугался, когда у нее началась лихорадка, не отходил от постели жены. В бреду Анастасия кого-то молила оставить её в покое, требовала укрыть в потайном месте сына Павлика, бежала по бесконечной лестнице вслед за сестрой Александрой. Афанасий мало что понял из бессвязных выкриков жены, но заподозрил, что лихорадка связана с сильным впечатлением из прошлой её жизни, еще до замужества.

Четыре дня Анастасия пробыла в бессознательном состоянии. Доктор поставил диагноз – нервное потрясение. Афанасий долго перебирал в памяти лица на балу. Именно на балу, решил он, Анастасия встретилась с кем-то, кто вызвал у нее душевную болезнь. Кто же это был? Что между ними произошло?

Выздоравливала Анастасия медленно и трудно. На каждый шум за окном резко вскидывалась, тревожно спрашивала, кто прибыл. Но постепенно нервы её пришли в норму, и жизнь потекла как прежде. Без изменений.

Единственно, что произошло через две недели после бала, это принятие на работу в качестве горничной некой Глафиры Трохиной, тихой, старательной молодой женщины, которая взяла на себя все заботы об Анастасии Куприяновне.

Никто и подумать не мог, что через Глафиру идут бесконечные просьбы-приказы обо всё увеличивающихся суммах, которые Анастасия выплачивала в обмен на молчание своего бывшего любовника Трохина.

…Ближе к полудню в комнату проскользнула Катя. Вопросительно глянула няньку.

– Спит, – ответила нянька. – Больному человеку сон – первое лекарство.

– Она баню просила.

– Баню? – недоверчиво протянула старая. – Не замечала я, чтобы Анна была охотницей до бани.

– Так ведь спина болит, – заступилась Катя. – Да и доктор говорил, что баня при болях в спине полезна. Вот мой батюшка рассказывал, как на Пасху…

– Зачем мне знать, что твой батюшка на Пасху натворил? Болтушка ты. Подожди, спрошу, когда проснется.

Тяжело скрипнуло кресло под грузным телом няньки. Полог колыхнулся в одну сторону. «Анна» лежала, уставившись в потолок, в лице забота. Она слышала, как пришла Катя, и что говорилось про баню.

«Анна» взглянула на няньку и стоящую за ее спиной горничную. Она сомневалась, дойдет ли до бани, не станет ли ей хуже?

– Баня готова? Это хорошо. Помогите подняться.

Катя протянула руки, «Анна» ухватилась за тонкие запястья, нянька ловко придерживала за спину. Спину, как огнем, жгло, сводило все мышцы, перехватывало дыхание. В какой-то момент «Анна» хотела отказаться от задуманного, но пересилила свою слабость. Потихоньку дело двигалось. Вот уже она на ногах, на нее накинули теплый халат, поверх закрепили теплый платок. Попробовали на ноги надеть домашние туфли, но отекшие ноги не влезли. Нянька кинулась к комоду и из нижнего ящика вытащила пару вязаных шерстяных носков с красными стрелками. Катя натянула носки на ноги «Анне», и они втроем медленно двинулись к двери.

«Анне» было любопытно, что она увидит за дверью: что за дом, в котором ей теперь предстояло жить, каков интерьер. Не забыть, подумалось ей, про опасную лестницу, с которой «она» упала.

Но особо разглядывать ей не пришлось: от боли слезы застлали глаза, и она сквозь дрожащую влагу смогла немногое разглядеть по пути. Ковры, портреты на стенах, люстры, мягкие диванчики вдоль стен. Все как в кино про пушкинскую эпоху.

Подошли к злополучной лестнице. Нянька с горничной переглянулись за спиной «Анны», потом с состраданием посмотрели на нее.

– Я с этой лестницы упала? – спросила «Анна».

– Да, да. А там, внизу, тебя Влас и нашел.

– Круто, – многозначительно произнесла больная.

– Крутая лестница, – подхватила нянька. – Мне как нож острый подниматься по ней. А уж после того, как ты…, то вовсе бы не видеть ее.

– А это что за дверь? – поинтересовалась «Анна», кивая на дверь как раз напротив первой ступеньки.

– Это покои вашей матушки, барышня, – начала Катя, но не успела закончить, как дверь отворилась, и на пороге появилась женщина средних лет, скромно одетая, но держащаяся с большим достоинством.

– Добрый день, Анна Афанасьевна. С выздоровлением вас, – женщина низко поклонилась. – Мне Анастасия Куприяновна уже рассказала, что с вами все в порядке. Господь услышал наши молитвы, сберег вас о смерти. Радость-то какая!

– Это Глафира, горничная вашей маменьки, – шепнула незаметно Катя, в то время как женщина трижды перекрестилась, непроизвольно глядя на лестницу.

«Анна» мысленно измерила расстояние от двери комнаты, откуда вышла Глафира, до верхней ступеньки лестницы.

Идеальное место для убийства. Толкнул и спрятался за дверь. Секундное дело. А шансов остаться в живых после падения с такой высоты никаких. Странно, что девица себе шею не сломала, а только спину ушибла. Повезло-о-о.

Кивнув приветственно горничной «матери», «Анна» ступила на лестницу. При этом она почувствовала такую боль, что пожалела, что затеяла этот поход в баню. Слезы ручьем полились, и она хотела уже остановиться. Но внизу хлопнула дверь, послышались уверенные шаги и стук плетки о голенище сапога. Это был Павел.

– Павел, – непроизвольно позвала «Анна». Павел удивленно поднял голову, увидел сестру, заметил ее скривившееся от боли, залитое слезами лицо и вмиг взлетел наверх.

– Далеко ли собрались, красавицы? – подмигнул он Кате.

Щеки горничной порозовели, глазки так и заиграли.

– Барышня в баню хотят, – игриво дернула плечиком Катя, не обращая внимания на укоризненное покачивание головой няньки. – Да вот не получается никак: от каждого шага у сердешной дух захватывает. Не знаем, чем помочь.

– А я знаю! – Павел подхватил «Анну» на руки и, прижав к себе ее легкое тело, пошагал вниз.

«Анне» было больно, очень больно, но сказать об этом Павлу она не могла. По крайней мере, так она скорее преодолеет весь путь по этой чертовой лестнице, не будет риска еще раз упасть от неловкого шага.

Через несколько секунд они уже стояли внизу. «Анна» с любопытством оглядывала огромный холл со стеклянными дверями, широкий коридор, уходящий вправо и влево, кадки с декоративными растениями, скульптуры в нишах и старика, восседающего на высоком стуле у двери, выходящей на широкое крыльцо.

Увидев барышню, старик резво вскочил со стула и замер в почтительном поклоне. «Анне» открылась розовая лысина с редкими кустиками волос за ушами.

– Привел Господь видеть вас в добром здравии, уважаемая Анна Афанасьевна, – распрямился старик в ливрее. – Эк, напугали вы старика, я чуть было разума не лишился, когда вас вот здесь на полу нашел, – старик захлюпал носом.

«Анна» внимательно поглядела на старика.

– Тебя ведь Власом зовут?

– Как же, барышня, точно так, Власом, – старик удивленно заморгал.

– И кем ты служишь, Влас?

Влас в недоумении поглядел на Катю и няньку.

– Привратник я. Мое дело дверь открыть, закрыть, господам доложить да за порядком здесь, внизу, смотреть. Все скажут, что я службу исправно несу, ваш батюшка доволен мной… – Влас совсем сник под странным взглядом молодой хозяйки.

– А не видел ли ты, Влас, – продолжала допытываться «Анна», – как я упала?

– Как лежали внизу, видел и побёг тут же сообщить. А как вы упали, барышня, нет, не буду греха на душу брать, не видел. Только вы не подумайте, что я уходил по своим делам, пост свой бросил. Не было такого.

– А может, заснул невзначай? – понимающе спросила уже уставшая стоять девушка. Пот покрыл ее виски и верхнюю губу. Ноги заметно подрагивали, и она все чувствительнее обвисала на руках Кати и няньки.

Старик испуганно вскинулся.

– Как можно-с…Да я.. верой и правдой, – старик стал тереть глаза.

– Да не винят тебя ни в чем, – прикрикнула на него нянька. – Ну, заснул, беда небольшая. Не видел, так не видел.

Влас опустил покаянно голову.

– Правда ваша, барышня, может, и задремал. Но вот что скажу: помню я голоса наверху. О чем говорили, не разобрал, но говорили тихо и спокойно. Не ругались, не ссорились. Потом шум какой-то. Я подумал на крыльце: встал, дверь открыл – никого. Потом дверь затворил, повернулся…а тут вы и лежите.. Уж потом я сообразил, что шум этот оттого, как вы падали.

Старик еще ниже голову опустил.

– Говоришь, не ругались наверху? – вступил в разговор Павел.

– Нет, барин. Точно помню, что разговор тихий был. Да и не прислушивался я сильно. Не моего ума дело чужие разговоры.

– Спасибо, Влас.

– За что, барышня? Я все как есть на духу… Уж не прогневайтесь на старика за его слабости.

– Что ты! Я не сержусь.

Влас снова поклонился, бормоча слова благодарности, а женщины двинулись по левому коридору вглубь дома.

– Спасибо тебе, Павел, – обернулась «Анна», – дальше я сама смогу.

Павел от души улыбнулся и, насвистывая, стал подниматься по лестнице верх.

– Я к маман, – сообщил он. – Она за мной посылала, а я задержался.

Значит, когда я у лестницы стояла да с Глафирой разговаривала, Анастасия Куприяновна у себя была. Ишь ты, и не вышла даже, не поинтересовалась, куда я направилась, не посочувствовала. Запомним!

В сопровождении своих сиделок «Анна» брела в баню, преодолевая боль в спине и начавшееся головокружение. Она ругала себя за то, что рано поднялась, за свое безумное желание попариться, вымыться. Силы были на исходе. Не дойдет.

Но она дошла, а когда входила в теплое нутро парилки, пахнущее липовым цветом, березовым веником и хлебом, уже не жалела, что потратила столько сил. Она опустилась на широкую скамью, позволила Кате раздеть себя.

Часа через полтора «Анна» без сил лежала в своей комнате, укутанная в мягкое покрывало. Она блаженствовала. Тело после бани было не только чистым и благоухающим, но и невесомым. Спина, конечно, болела, но не было изматывающей душу стянутости мышц, не было похожих на укусы пчел уколов вдоль позвоночника. «Анна» с улыбкой вспоминала, как две румяные крепкие девки в широких рубахах и закрученными на затылках волосами под руководством Кати охаживали ее в парной вениками. Только там она осознала преимущество быть госпожой. Она и пальцем не пошевелила, а девки, видимо, следуя заведенному ритуалу, не только напарили и помыли ее, но и размяли каждую косточку, каждую жилку. И все это с приговорами, с загадочными прибаутками.

Пар был легкий, душистый, вода в меру горячей, веник почти не дотрагивался до ее тела, останавливался в миллиметре от кожи, обжигая и массируя. В бане не было привычных «Анне» шампуней, мыла и прочих прибамбасов двадцать первого века, но волосы после бани стали шелковистыми, блестящими, кожа бархатистой.

«Анна» чувствовала, что и в душе стало чище и спокойнее: смылись горечь потерь, страх перед будущим, сомнения. Наружная чистота странным образом дисциплинировали мысли, делали сознание четким, логичным.

Ей в некоторые минуты казалось, что она присоединилась к неизвестному космическому источнику и черпает там чистую энергию, духовные силы, психическое равновесие. Теперь она готова была сразиться с неведомым врагом, начать новую жизнь. Она знала, что эта жизнь будет непростой, ей многое придется сделать, чтобы не потеряться, не сгинуть в неизвестности, не сокрушаться о случившемся.

Пришла Катя и принесла морс.

– Барышня, выпейте, это клюква на меду. Мой батюшка сам готовит, говорит, лечебный напиток.

«Анна» с жадностью приникла к бокалу.

– Катя, есть хочется.

Горничная взмахнула руками. Кинулась к двери, крикнула кого-то.

– Сейчас, барышня. Повар уже извещен, что вы поднялись. Приготовил специально для вас ваше любимое.

– ???

– Забыли вы, конечно… – Катя стала перечислять, какие блюда предпочитала Анна, вставляя незнакомые, по-видимому, французские слова.

«Анне» названия ничего не говорили, но бульона она бы с удовольствием съела. А еще помидоров соленых и чаю крепкого, черного. Ну, можно чуть сливок добавить.

Интересно, в доме чай пьют? А кофе? Как утром без кофе? Ладно, не в жратве счастье. Привыкну к тому, что подают, а там закажем. Девица я богатая, могу собственного повара иметь.

В другое время она бы с удовольствием помечтала о том, какие преимущества дают большие деньги. Мысленно перепланировывала бы квартиру, купила антикварную мебель, эксклюзивные ковры. А еще финскую сантехнику, кожаные диваны, кресла…Да мало ли что можно сделать, будь у нее много денег? Например, поехать всей семьей к морю…

Со своей семьей…В своем нынешнем положении её мысли постоянно возвращались к тому, кого так внезапно оставила, и, видать, навсегда. От этого все внутри у нее переворачивалось, сжималось в тугой комок, ударяло в голову, и ей стоило больших трудов не выть и не биться в бессилии головой. Аппетит мигом пропадал.

Пока Катя болтала, принесли поднос с тарелками. «Анна» с помощью горничной удобнее устроилась среди подушек и с жадностью набросилась на обед.

Выходит, я целую неделю ничего не ела. Вынужденная диета, хотя тело теперь у меня и без того тощее, по сравнению с тем, что было раньше. Значит, не придется мучить себя разгрузочными днями, диетами, калориями. У-у-у, как вкусно. Пирожки во рту тают, оказывается, они с рыбой. Я такой раньше и не пробовала. Так, а это что? На пирожное похоже, но приторно. Вместо земляники, лучше бы апельсин. Вот теперь бы чаю или кофе.

– Катя, скажи, в доме кофе есть?

Горничная повернулась. На лице крайняя степень удивления.

– Кофе только ваш батюшка пьет да Иохим. Неужто захотите такую горечь… Я бы в жизни не взяла в рот.

– Иди, принеси кофе, большую чашку.

– Пойду скажу Иохиму, пусть приготовит, как для самого Афанасия Петровича, – горничная направилась к двери. – Я сейчас.

У двери она остановилась, смущенно посмотрела на «Анну».

– Чтобы вас никто не беспокоил, барышня, я вас на ключ закрою.

– С ума сошла?!

Катя дернула плечиком, округлила глаза и подняла вверх палец, словно предупреждая о чем, и вышла. Только юбка закрутилась винтом, а в замке дважды повернулся ключ.

Боится меня одну оставить, без присмотра. Верно, тот случай с подушкой вспоминает. Интересно, было это на самом деле или Кате привиделось? Вначале лестница, потом подушка, в третий раз может не повезти.

«Анна» лежала на прохладных простынях, почти не ощущая боли. Её глаза бродили по комнате, останавливались на уже знакомых предметах. Лучи заходящего солнца играли на богатых окладах икон, отражались зайчиками на противоположной стене, словно на гладкой поверхности моря. Она вспомнила похожий вечер позднего лета, когда…

Нет, нет! Никаких воспоминаний. Не рвать себе душу. Пусть заживет рана в сердце, тогда можно будет предаваться воспоминаниям. Еще не время.

За дверью послышались шаги и приглушенные голоса. Ключ повернулся в замке. На пороге стояла Катя, а за ее плечом маячил неопрятно одетый, давно не стриженный, но тщательно выбритый мужчина. Близко посаженные глаза, вытянутый череп и квадратный подбородок выдавали немца или прибалта. Шагнув в комнату, посетитель галантно отвесил поклон, поздоровался и застыл с важным видом в трех шагах от постели «Анны».

– Это Иохим, барышня, – пояснила Катя.

– Я пришел удостовериться, высокочтимая госпожа, что вы действительно пожелали кофе, который в России мало популярный, особенно в провинции, – Иохим говорил с заметным акцентом. – Мы, немцы, уважаем сей напиток, потому что он бодрит и придает мыслям ясность.

Иохим подошел ближе и протянул «Анне» жестяную коробку с разрисованной крышкой. Крышка закрывалась на мизерный крючочек, а на крышке был изображен эпизод разгрузки неграми старинного парусника. Видны были даже мелкие детали, такие, например, как ожерелья на шеях черных рабов, подзорная труба в руках капитана, полосатая бандана на голове боцмана.

Немец открыл жестянку, чтобы «Анна» в полной мере могла насладиться ароматом заморского напитка. Она ощутила легкий запах обжаренных зерен и еще какой-то посторонний запашок. В молотый кофе, явно, было что-то добавлено.

– С чем у вас кофе, уважаемый? – стараясь сохранить серьезный вид, произнесла женщина. – Я чувствую постороннюю добавку, но … что это могло быть?

Иохим поднял брови чуть ни ко лбу.

– Высокочтимая госпожа имеет тонкое обоняние, если смогла заметить аромат корня цикория, который я добавляю, потому что знаю его целебные свойства. Этот корень…

– Не надо, Иохим. Про цикорий я знаю, – начала «Анна», но, встретившись с удивленным взглядом Кати, прикусила язык. – Не помню, кто мне рассказывал или я читала, – стала она путаться.

Иохим деликатно не заметил смущения барышни и продолжал расхваливать кофе.

– Я немедленно иду заварить вам чашку кофе и самолично вручить вам!

– Если вас не затруднит, добавьте в чашку немного сливок.

– О-о-о, вы знаете толк. Иду и скоро вернусь.

Сделав поворот через левое плечо, Иохим чуть не строевым шагом вышел из комнаты, «Анна» же решилась поглядеть на горничную.

– Сама удивляюсь, что на меня нашло. Вот ничего не помню, а про цикорий вспомнила.

– Барышня, голубушка, может, память к вам возвращается. Хотя как знать, вы раньше кофе не пили, любили лимонад да морс. Еще черешневый компот часто просили.

– Я, Катя, сама не ведаю, что со мной, – пришлось оправдываться «Анне». – Какие мысли еще в голову придут.

Катю давно мучил один вопрос, и она решила, что пришел момент, когда она может его задать.

– Спросить я хочу, да все не решаюсь. Уж не прогневайтесь… – Катя замялась, на щеках пятнами румянец заполыхал.

– Говори.

– Вы, барышня, раньше, до того, как упали, на дню раз пять подойдете к иконам. Молились усердно. Вас даже маменька богомолкой звала в насмешку. А тут ни разу и не взглянули на образа…

Вот глазастая, все-то она примечает. Боже, что дальше будет? Я не вписываюсь в эту жизнь. Сейчас Катя, потом остальные начнут замечать несуразность моего поведения, моей речи. Как оправдываться будем?

Только сейчас в полной мере женщина осознала, на какой опасный путь встала, присвоив имя, судьбу и состояние другой. Пока она в постели, ее странности не так заметны. Но придется встать, общаться с семейством, с другими людьми. У настоящей Анны, наверное, и подруги были, и поклонники. Все привыкли к одной Анне, а у них появилась другая. Не может она измениться враз. Придется контролировать каждое свое слово, каждый жест. Сможет ли она? Потеря памяти, конечно, подходящая причина измениться, но не все можно списать на это. Надо изо всех сил стараться вжиться в реальность, стать современницей.

– Правда, Катя, не стою я перед образами, а как мне встать? – лихорадочно начала оправдываться «Анна». – Встать самостоятельно я не могу, ты меня и на горшок сажаешь. Шагу без посторонней помощи ступить не могу, а ты…Да разве я не молюсь? Кому как не ему и пожаловаться мне. А ну как калекой на всю жизнь останусь! Подожди, еще горб вырастет.

Катя виновато прильнула к руке «Анны».

– Спаси, сохрани и помилуй, – она испуганно взглянула на суровые лики святых. – Что вы, барышня, голубушка. И мыслить об этом не смейте. Мало в вашем семействе горбуньи Александры Куприяновны, так и вы накликаете себе…

– Это про какую Александру Куприяновну ты говоришь?

– Тетка ваша, вашей матушки родная сестра. Горбата она с молодости. Говорят, то ли упала, то ли застудилась.

– Упала? Как я?

Тут Катя и замерла.

– Батюшки, а ведь и правда. Слышала я, что в молодости Александра Куприяновна в одночасье заболела, а как выздоровела, так горб и пошел расти. А вдруг и она упала? Вот судьба-а-а.

Помолчали.

– Может у няньки спросить? – задумалась «Анна». – Может, она об этой истории знает?

– Откуда? Несчастье с теткой вашей произошло еще до женитьбы вашего отца. А няньку к вам приставили уже после вашего рождения. И привезли из Рогозина, а это во-о-он где. Нет, не знает она ничего про это дело.

– Ну ладно, я сама разузнаю. И не смотри на меня так. Боюсь, что тоже горбатой сделаюсь, вот и хочу поинтересоваться…

– Верно, верно говорите, барышня. Только маменька ваша не привечает сестрицу Александру Куприяновну. А когда сама бывает в городе, редко проведывает. Только на день ангела и навещает. А вы так только раз и были у нее.

– Так ведь я раньше и не падала так.

– Правда ваша, – смутилась Катя.

Разговор о тетке взволновал «Анну». Ей пришло в голову, что ее падение еще можно посчитать несчастливой случайностью, но два падения в семье – это уже слишком. Она готова была хоть сейчас бежать к неведомой ей тетке и устроить допрос.

Нужен предлог, чтобы навестить тетку. Вот поправлюсь и попрошу Афанасия Петровича отвезти меня в город. Там и встретимся.

Катя видела, что дума одолела барышню: лоб нахмурен, нижняя губа прикушена, и незнакомое упрямое выражение в глазах. Да, сильно изменилась Анна Афанасьевна с того дня, как чуть не рассталась с жизнью.

– Барышня, давайте я вам косы расчешу. Поднимайтесь тихонько, вот так, еще, осторожнее. Вот и слава Богу.

Катя подложила под спину больной подушку, чтобы той было удобно опереться. Тут «Анне» показалось, что Катя на мгновение замерла с другой подушкой в руках. Задумчиво повертела подушку в руках и так, и эдак,

– Опять задумалась о подушке?

– Все нейдет из памяти, проклятая, – Катя сунула злосчастную подушку к спинке кровати и сосредоточенно принялась расчесывать темные волосы «Анны», бережно касаясь их вначале редким гребнем, а потом щеткой из щетинки. «Анне» были приятны прикосновения к голове, она от удовольствия даже глаза прикрыла. В пору замурлыкать.

Хотя никогда у нее не было таких длинных кос, но сам процесс ей был удивительно знаком. Это ее удивило.

Наверное, у тела есть собственная память, и разум не в силах ее контролировать. Значит, независимо от моей воли, тело будет реагировать на происходящее, как привыкло. Не зря я заметила, что рука сама тянется ко лбу, стоит только упомянуть имя Бога. Так и дергается. А я ведь никогда раньше не крестилась, ну если только в церкви или еще по какому-то конкретному случаю.

Тем временем Катя заплела косы, перекинула их на грудь, а на голову надела маленький белый платочек. Склонила голову к одному плечу, полюбовалась на дело рук своих.

– Я пойду? – спросила горничная.

– Иди, я уснуть попробую.

– Если что понадобится, позвоните.

«Анна» вопросительно подняла брови. Катя протянула руку к столику и взяла с него маленький блестящий колокольчик.

– Как же ты услышишь? – недоуменно спросила «Анна».

– Так ведь я за стенкой у вас. Не беспокойтесь, не провороню.

«Анна» взяла колокольчик в руки. Он приятно холодил ладонь и при легком покачивании издавал приятный звон. Она положила колокольчик поверх одеяла.

– Ты меня опять запрешь?

– Береженого Бог бережет, – рассудительно заметила Катя. – Вы сами никуда не сможете пойти, а другим…

– Делать здесь нечего, да? – со смехом закончила «Анна».

Горничная улыбнулась, лукаво мигнула и выскользнула за дверь. Послышался скрежет ключа, потом удаляющиеся легкие шаги.

«Анне» и впрямь удалось поспать, а когда проснулась, вновь почувствовала голод. Еще сильнее хотелось пить. Сейчас бы чаю или крепкого кофе. Да где же этот Иохим? Забыл что ли?

«Анна» нащупала колокольчик в складках покрывала и несколько раз качнула из стороны в сторону. Звук получился слабый, тогда она резче дернула колокольчик. Теперь звон заполнил комнату. За дверью послышались торопливые шаги. В замке повернулся ключ, и на пороге возникла Катя. Скорым шагом она пересекла комнату, привычно поправила постель.

– Поспали, барышня? Ну и слава Богу. Сейчас обед принесут, и Иохим дожидается, когда с кофеем прийти.

– А ты зови его сейчас. Пить очень хочется.

– Так, может, морсу?

– Нет, кофе, да и Иохим может обидеться.

Катя дернула плечом:

– Вот еще на немчуру глядеть, не велика птица.

– Нехорошо, Катя – устыдила горничную «Анна», – он ведь от чистого сердца.

– Вы, барышня, всех защищаете, ко всем с добром, – помолчала. – Потому, верно, и любят вас все, что в доме, что на деревне.

– Все, ты думаешь?

– За ваше сердце золотое только каменный вас любить не будет, да может…

– Ну, договаривай.

– Я хотела сказать, – замялась горничная, – что не всякая любовь вам нужна.

– Это ты про что, я не пойму.

– Про князя. Князя Ногина, за которого вас матушка сватает.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи.

– А что рассказывать? Встанете, увидите жениха, так сразу и вспомните.

Было видно, что Катя не хочет говорить о предполагаемом сватовстве. «Анна» оставила ее в покое, лишь приказала позвать Иохима с кофе.

Та, сложив руки под передником, пошла звать старика.

Через четверть часа появился гордый своей миссией Иохим с большой чашкой дымящегося кофе. Он торжественно подошел, поставил поднос на столик, важно склонил свою голову.

– Я приготовил кофе по рецепту моего старшего брата Ганса, который понимал толк в этом.

Катя взяла чашку, приблизила к лицу и брезгливо вдохнула парок.

– Овсом печеным пахнет, – изрекла она презрительно.

«Анна» укоризненно покачала головой.

– Лучше помоги мне подняться, знаток.

Катя хохотнула и принялась подсовывать под спину «Анне» подушки. Женщина заметила, что снова тень пробежала по лицу горничной, стоило ей только взяться рукой за подушку в наволочке из васильков.

– Да забудь ты про эту подушку, – усмехнулась «Анна». – Как возьмешься за неё, так задумаешься.

– Правда ваша, барышня, – понизила голос Катя. – Как возьму ее в руки, так и мелькнет в голове: приходила тогда ваша матушка или нет. Никак точно не вспомню, сильно я тогда в расстройстве была, в голове все перепуталось.

– И у тебя память стала пропадать? – улыбнулась «Анна», а горничная испуганно обернулась к иконам и трижды истово перекрестилась.

– Испугалась, глупая? Я пошутила. Подожди, вспомнишь еще.

«Анна» взяла чашку и сделала глоток. Кофе действительно отдавал жженым ячменем, был приторно сладким и невкусным.

– Благодарю тебя, Иохим. Кофе хорош.

Старый лекарь расцвел от удовольствия. Руки его беспокойно шарили по пуговицам на груди, вытаскивали и снова заталкивали курительную трубку в нагрудный карман. Его щеки смешно раздувались, а губы вытягивались трубочкой, как для поцелуя.

Немец с достоинством поклонился и неторопливо пошел к двери, не забыв по пути укоризненно взглянуть на баловницу горничную. Только его спина скрылась за створкой двери, как «Анна» протянула чашку.

– Выплесни-ка за окно. Гадость какая. И как его немцы пьют.

Горничной последняя фраза показалась ужасно смешной, и она, повторяя «как его немцы пьют», повалилась в кресло, не удерживая хохота. При этом чуть не опрокинула чашку на себя, и это добавило смеху. Потом успокоилась, подошла к окну и открыла раму. В комнату вошла душистая прохлада летнего сада. Пахло яблоками, немного прелой травой, цветами.

Катя шумно втянула носом свежий воздух, блаженно закрыла глаза и, прогнувшись в пояснице, произнесла:

– Благодать. Люблю, когда резедой пахнет и укропом. У тятеньки на пасеке сейчас красота. Вот бы нам туда сходить, меду поесть с молочком. Мед – первое лекарство при всех хворях.

– Обязательно, Катя, сходим. Дай Бог, подняться, да своими ногами ходить.

– Барышня, голубушка, не сомневайтесь, все так и будет. И думать не думайте про плохое. Вы вон пластом неделю пролежали, все думали, помрете. А сейчас? А будет еще лучше. Вот те крест.

В дверь стукнули. Принесли обед. Вслед за огромным подносом, появилась нянька. Стала распоряжаться, что подать и как поставить. Измучила больную излишней заботой и суетой.

– Нянька, отдохни. Что ты все беспокоишься. Побереги себя, – пожалела «Анна» старую.

Та и застыла с тарелкой в руках.

– Как же так? Я хотела…Видит Бог… – слезы частыми горошинами покатились по морщинистым щекам. – Вот уж и нянька стала не нужна. Ну и гоните ее со двора, как собаку слепую, не служивую.

«Анна» протянула руку в ее сторону.

– Ну, чего ты обиделась? Я тебя жалею. Моложе есть, и сама я не калека.

Не переставая плакать и причитать, нянька ткнулась в кресло. Плечи под шалью вздрагивали, она то и дело сморкалась в уголок платка и качала сокрушенно головой.

Что я не так сделала? Обидела старуху. Наверное, надо воспринимать заботу о себе как нечто само собой разумеющееся. Помещица, богачка, общая любимица, если верить Кате, так вести себя надо соответственно своему положению.

Нянька успокоилась только тогда, когда «Анна» попросила ее остаться с ней на ночь. Она преследовала тут две цели: во-первых, старая будет рада и забудет инцидент за обедом, а во-вторых, ей хотелось расспросить няньку о том времени, когда «Анна» росла. Какие взаимоотношения складывались у нее с родными и знакомыми.

Обед «Анне» понравился, особенно черешневый компот и сдобный хлеб со вкусом орехов и ароматом ванили.

Катя зажгла свечи и поставила подсвечник на столик, поближе к больной. Было тихо и уютно. Из открытого окна доносились ароматы поздних цветов, слышались крики птиц, устраивающихся в гнездах на ночь. Издалека неслась песня, монотонная, заунывная. Появилось ощущение пребывания в санатории.

«Анне» захотелось встать, пройтись по усадьбе, посмотреть, чем заняты люди. Ей было интересно узнать, как выглядит помещичье хозяйство. По учебникам истории она знала лишь о барщине, оброке да охоте на волков и кабанов. Не отдавая себе отчета, она уже вживалась в эту жизнь, определяла свое место в ней. Пора было нарушить свое затворничество, познакомиться с родными, знакомыми, соседями. Интересно было бы взглянуть на князя Ногина и того, кто так подвел настоящую Анну Лыкову, – Владимира Щурова.

Нянька тем временем приготовилась к бессонной ночи: вытащила из сумочки рукоделье, удобно устроилась в глубоком кресле. Катя ей под ноги поставила низенькую скамеечку, потом окинула взглядом комнату – все ли в порядке – забрала поднос и удалилась, улыбнувшись на прощание.

– Нянька, расскажи мне обо мне. С самого начала. Про бабушку расскажи. Какая я в детстве была, что со мной происходило.

– Милая моя, вся твоя жизнь у меня на глазах проходила, – гордо произнесла нянька. – Вот как передала мне тебя в церкви на крестинах бабушка твоя, не к ночи будь помянута, барыня Елизавета Федоровна, и я ее наказ ни разу не нарушила. Вот только единый раз с тебя глаз спустила, и на тебе, беда приключилась. До смерти не прощу себе, – нянька с чувством стукнула себя кулаком по коленке.

Глаза у старой сверкнули, губы гузкой собрались, словно увидела она неведомого врага, что привел к трагедии.

– Ты рассказывай, – напомнила «Анна», – а я глаза закрою и буду слушать.

– Не волнуйся, Анечка, все расскажу, ничего не пропущу. У меня память, знаешь, какая… – тут она осеклась и виновато покаялась. – Тьфу ты, пропасть. Дернуло меня тебе про память сказать.

– Ничего, не сердись на себя. Я не обижаюсь.

– Ну, так слушай.

Рассказывать нянька начала, когда солнце только-только за горизонт заходило, а закончила глубокой ночью. «Анна» уже перестала считать, какие петухи пропели, а старая все тянула свое повествование, как нитку из клубка. Надо отдать должное, нянька не хвасталась, когда говорила про великолепную память. Помнила она все до мельчайших подробностей, не пропустила ни одного мало-мальски значимого события или разговора. «Анне» все было интересно, все было важно.

В тот год холера посетила губернию, и в редкой крестьянской избе не оплакивали покойника. У Олёны Кочиной холера унесла мужа, двух дочерей и новорожденного сыночка. Всего только и было ему шесть недель отроду. От горя женщина хотела в омут броситься, да не успела. От барыни Елизаветы Федоровны приказ пришел, найти в деревне кормилицу. Их Рогозино кормилицами славилось. Молодки здесь были все как на подбор, здоровые, грудастые. Управляющий узнал, что Олёна сыночка потеряла, позвал на смотрины. Она ему понравилась: невысокая, но стройная, крепкая грудь платком перевязанная, лицо приятное, коса толщиной в руку на затылке скручена, кофта и юбка старенькие, но чистые. Синие глаза печалью схвачены, но угрюмости или злобы в лице нет. По всем статьям подошла.

На следующий день Олёна прощалась с родителями, соседями, с могилами мужа и детей. Усадил её управляющий рядом в экипаж, и покатила она в новую жизнь. А было ей в ту пору двадцать три года.

В Щелокове Олёну хорошо приняли, нарядили что невесту. Барыня искренне посочувствовала молодой женщине, которая вмиг потеряла всю семью, утерла ей слезы и велела к доктору идти, который тут же в усадьбе жил. Доктор был старенький, седой, но глаза у него были молодые и рассматривал он ими Олёну очень внимательно.

– Будто кобылу на ярмарке выбирал, – вспоминала нянька, – велел рот открыть, потом грудь ощупал, живот, в голове пошарил. Я стою перед ним голая, вот срам-то, а сама думаю, как бы назад не отправили. Горевала я, конечно, по детушкам своим, да только кормилицей к господам попасть – счастье. Стою перед ним, молюсь Пресвятой Богородице. А он осмотрел меня и доволен остался. Есть будешь, говорит, особо от прислуги. Держи, говорит, себя в чистоте и опрятности. Если занеможешь вдруг, ко мне сразу иди, я тебе помогу. Хороший человек был. Царствие ему небесное, – нянька истово перекрестилась.

Жить определили Олёне в большой светлой комнате. Она такой и в грёзах не видела.

– Богатства такого я и представить не могла. Только шелк да атлас кругом, колыбелька твоя словно для ангела была назначена – вся кружевами уделана, а в изголовье малый колоколец серебряный. Ты им любила играть. Моя кровать рядом была. Я, как увидела, на чем спать-почивать буду, так в слезы. Барская постель, одним словом.

Нянька зачмокала губами, вспоминая свои первые впечатления в усадьбе.

– Наутро узнала, что крестины в тот день. Внучку самой Елизаветы Федоровны крестить будут. Велели и мне в церковь идти. В церкви народу-у-у! Все барыне кланяются, поздравляют. Подошел к ней красивый офицер, руку поцеловал. Я потом узнала, что это сын барыни, Афанасий Петрович. Потом увидела Анастасию Куприяновну. Ох, и красива она была! Ни дать, ни взять – королева!

Новоявленная нянька службу не очень хорошо запомнила, но одно её удивило: поп из купели достал младенца и в руки Елизаветы Федоровны передал, а не родителям. Барыня ребенка в простынку обернула и Олёне в руки подала. Крещение закончилось, гостей в дом позвали на угощение, Афанасий же Петрович с женой красавицей из церкви отправились восвояси. Невесел был Афанасий Петрович, все заметили, но виду не подали.

– С того дня я при тебе была неотлучно.

– И ты не спросила мою бабушку, почему она взяла меня на воспитание?

Нянька замялась.

– Холопское ли это дело спрашивать отчета у хозяина, – старая юлила глазами.

Значит, знает причину, по которой росла Анна в доме бабушки, а не у родителей.

– А дальше что? – поощрила «Анна» рассказчицу.

– Дальше? Дальше все семнадцать лет я была с тобой, глаз не спускала. Ты росла умной, здоровой и красивой, Елизавета Федоровна, упокой, Господи, её душу, нарадоваться не могла. Лет с десяти начала она тебя поучать, как хозяйство немалое вести. Ты понятливой в учении была. Помню, сидишь за столом и циферки в тетрадь выписываешь. И так ловко у тебя все выходило! Тогда же и музыке стали тебя учить, учителя пригласили. Ты и здесь не оплошала, а уж пела, что твой ангел!

Нянька продолжала свой рассказ, старательно вывязывая узор спицами. А перед «Анной» вставала жизнь замечательной женщины, Елизаветы Федоровны Лыковой, посвятившей жизнь внучке и передавшей ей навыки правильного хозяйствования и отношения к крестьянам. Ко всем она была добра и справедлива, не признавала физической расправы над провинившимися, ежегодно жертвовала деньги на больницы и школы, помогала многочисленной родне своего покойного мужа.

И только семью своего сына не жаловала. Редко они её навещали, еще реже она сама бывала в Лыкове. Причин такого отчуждения, по словам няньки, никто не знал.

– И ты не знаешь? – усмехнулась «Анна».

Нянька в сердцах дернула спицей и распустила часть узора.

– Знаю! Но слово твоей бабушке дала, что ни единая душа об этом не узнает. И не пытай меня, мое слово крепко.

– Да я не прошу тебя нарушать слово, – «Анна» потянулась. – Мне достаточно того, что причина была. А теперь спать давай. Скоро рассветет.

– Ну и правильно, голубка, – обрадовалась нянька. – Утро вечера мудренее. Что было, то прошло, что будет, одному Господу известно. Мы должны на его милость уповать, – она сладко зевнула, перекрестила рот. – Я свечу задую?

– Как знаешь.

…Раннее утро. Конец августа. В воздухе летают серебристые паутинки. Листья в саду не только изменили окраску, но начали уже опадать, выстилая дорожки узорами, меняющимися по прихоти ветра.

В поле, на току, в саду идет работа, каждый занят своим делом. Некогда головы поднять, чтобы полюбоваться окружающей красотой. Успеть бы хлеб убрать, сено уложить, соломой запастись. Бабы и девки на зиму готовят припасы под надзором строгой ключницы Аграфены, которая за нерадение или нерасторопность строго взыскивает. Бывает, и хозяйке жалуется. А с Анастасией Куприяновной шутки плохи: чуть что не так, оттаскает за милую душу, не пощадит ни щек холопских, ни своих белых ручек. Потому и стараются дворовые, ниже склоняются под взором Аграфены, проворно бегут босые ноги, мелькают натруженные руки.

Вдруг послышался дробный стук копыт, и все как один обернулись в сторону дороги, ведущей к усадьбе. Поднимая пыль столбом, пара откормленных рысаков летела по направлению к дому. Издалека был слышен разбойничий свист кучера. На полном скаку взмыленные кони пролетели в широкие ворота и как вкопанные встали у парадного крыльца. Когда пыль улеглась, увидели, кого доставили вороные: на крыльцо торопливо всходила высокая стройная женщина в монашеском одеянии.

Ее признали, ей кланялись до земли, потому что прибыла сестра хозяина дома, Варвара Петровна, ныне монахиня Евпраксия из монастыря. Она остановилась на ступеньках, обернулась к замершим при виде ее дворовым, потом высоко подняла правую руку и широко перекрестила людей. Левой рукой она прижимала к груди образ на толстой серебряной цепи. Потом поклонилась всем и заспешила к двери, которые уже открыл для нее старый Влас.

Не было ни в фигуре, ни в поведении монахини смирения, благости, а только порыв и сила. Влас низко поклонился гостье и не поднял головы, пока она не скрылась за дверью прихожей. Через минуту он услышал резкий голос Варвары Петровны, требующий и упрекающий одновременно. На цыпочках Влас отошел от двери и тихо опустился на стул. А гостья уже поднималась по лестнице. Навстречу ей спешила не одетая по случаю раннего утра барыня. На лице Анастасии Куприяновны досада, неприязнь, легкий испуг от нежданного приезда золовки и еще тень давнего соперничества.

Хоть и стояла Анастасия выше Варвары на лестнице, но гостья была ростом высока, так что встретились они глаза в глаза. Как огнем полыхнули темные очи из-под черного плата монахини, обожгли, пригвоздили к месту. Дрожь пробежала по телу хозяйки, но виду показывать не хотела, что заробела, улыбнулась через силу.

– Какими судьбами столь редкая гостья, – запела Анастасия. – Почему не предупредила нас, Варвара Петровна? Прошу вас в гостиную, чаю с дороги…

– Я не в гости приехала, – сквозь зубы проговорила Варвара. – Я поглядеть приехала, что вы с Анной сотворили.

– Свят, свят, свят! Да что ты! Как ты помыслить такое могла? Сама она нечаянно упала с лестницы, зашиблась. Но теперь поправляется. Вчера в баню ходила, и аппетит хороший.

– Почему не сообщили сразу? Почему от случайных людей узнала о несчастии?

– Так ведь ничего страшного не произошло, – лицо Анастасии Куприяновны пошло пятнами от волнения. – Доктора были…

– Неделю без сознания – это, по-вашему, ничего страшного? – голос монахини зазвенел. – А ну как не пришла бы в себя? Да я бы тогда…

– Но, но! Что это вы, Варвара Петровна, позволяете в моем дому? Угрожать мне, винить меня! – тоже на крик сорвалась Анастасия Куприяновна.

Гостья вскинула голову, как боднула. Потом обошла стороной застывшую хозяйку и направилась к двери, за которой уже не спала, а прислушивалась к крикам «Анна». Анастасия Куприяновна хотела наговорить еще резких слов, но посчитала за лучшее схватиться за сердце и со стоном опуститься на ступеньки.

– Глафира, Глафи-и-ира… – протянула она.

Глафира, подслушивающая разговор двух женщин из-за полуоткрытой двери покоев, заспешила мимо Варвары к барыне, которая закатила глаза и тихо постанывала, прислонившись к балясинам лестницы.

Тут послышались торопливые шаги внизу, и показался хозяин дома. Он удивленно поглядел на сидящую посредине лестницы жену и удаляющуюся спину в монашеском одеянии.

– Варвара! – окликнул он. – Ты?

Сестра на секунду остановилась, обожгла брата яростным взглядом, но не промолвила ни слова. Резким движением она дернула ручку двери в комнату больной. К ее удивлению, дверь оказалась запертой. Варвара дернула еще и еще, даже стукнула кулаком по двери с досады.

– Анна!

Тут дверь отомкнули. На пороге стояла и загораживала собой весь проем старая нянька. Увидев, кто посмел нарушить покой больной, нянька ахнула и повалилась в ноги монахине.

– Матушка, Варвара Петровна, не вели казнить рабу твою. Недоглядела я, не уберегла кровиночку нашу, Анечку…

Резко отстранив няньку, Варвара Петровна сделала два шага по направлению к постели больной и замерла. С белоснежной подушки глядели на нее такие знакомые и такие чужие глаза «Анны». Хотела кинуться к ней, но словно наткнулась на невидимую преграду, замерла, рукой провела перед лицом, как паутину смахнула, сделала еще шаг к кровати.

– Анечка, сердце мое! Как же так? Что случилось? Я ведь не знала ничего. Не сообщили мне. Случайно узнала, что ты больна. А ты, – тут Варвара повернулась к няньке, – ты, что же? Аль забыла…

«Анна» тем временем внимательно разглядывала гостью. Лицо монахини было странно знакомым. Виделись раньше? Нет. Кого-то напоминает? Да. Но кого? У кого она видела такие же темные, почти черные глаза, длинный нос с изящно вырезанными крыльями. И рисунок губ такой знакомый! Но «Анна» точно знала, что видела это лицо не в прошлой, а уже в этой жизни. Притом совсем недавно.

Ё-моё! Да у нее лицо, что я видела в зеркале. Это значит, что она похожа на меня, то есть я на нее. Только скидку на возраст надо сделать.

Из рассказов Кати и няньки «Анна» уже знала, что у Афанасия Петровича есть сестра Варвара, ушедшая еще в молодости в монастырь. Но такое поразительное сходство бывает у детей и родителей, а она один в один вылитая тетка. Правда, она знает случай, когда похожи лицом не самые близкие родственники. Ну, взять хотя бы ее троюродных сестер. Никто и не заподозрит, что они родные. Зато младшую из них всегда принимали за ее, Натальину, сестру.

Лет через двадцать и она будет выглядеть так же, как Варвара.

– Я так испугалась, когда мне сегодня сообщили о твоей болезни, – гостья присела на край кровати. Было видно, что гнев затихает в ней: унялся огонь в глазах, лицо осветилось тихой ласковой улыбкой, длинные тонкие пальцы уже не сжимались в кулаки, а бережно поглаживали святой образ на груди. – На богомолье приехала нынче жена доктора Балахнина и спрашивает меня, как, мол, племянница. А я в толк не возьму, что она имеет в виду. Как же, отвечает, муж говорил, что совсем плоха Анна Афанасьевна, шансов на выздоровление мало. И доктор Шеффер, мол, того же мнения. Я из церкви не помню, как вышла. Настоятельнице просила передать, что по срочному делу в Лыково, а сама велела запрягать и сюда. Думала, кучер коней загонит.

– Господи, Варвара Петровна, – снова взвыла нянька, – да разве я подумать могла, что вам не сообщили о…о болезни Анечки. Думала, господа в первую очередь вам сообщат. Если бы знала, что так выйдет, сама бы на больных ногах приползла, но известила.

Варвара подошла к няньке, ласково прикоснулась к её плечу.

– Верю и ценю твое усердие. Только странно, что из болезни Анны секрет сделали. Я так толком ничего и не знаю. Балахнину не расспросила, как следует, сразу кинулась сюда. Что произошло?

– Господи, Боже мой, – захныкала старая, – так вы ничего не знаете.

– Да нет же, говорю тебе. Ну, рассказывай.

– Боже мой, боже мой, – запричитала нянька, – да тут вот какое дело…

Так и не успев начать, нянька замолкла, уставилась на дверь, которая с тихим скрипом отворилась. Варвара отметила про себя, что на лице старой появилось и исчезло тревожное выражение.

– Здравствуйте, матушка Евпраксия, – послышался голос от двери. – Благословите.

Катя боком проскользнула в комнату, плотно притворила дверь за собой, и теперь, сложив перед собой руки горстью, просила благословения.

Монахиня ее перекрестила. Катя приложилась к руке и подняла глаза на монахиню:

– Позвольте мне все по порядку рассказать, чему я свидетелем была. А то нянька плакать только будет…

– Егоза, – под нос себе проговорила старая, но возражать не стала. Ей до сих пор было не по себе, когда она вспоминала страшную неделю.

Гостья села в кресло, взяла руку «Анны».

– Рассказывай, – потребовала она, не взглянув на Катю.

– Дело мое – за барышней приглядывать, – степенно начала горничная, – но и я не все знаю, не все видела. Одни только догадки…

Дальше Катя не успела – в комнату поспешно вошел Афанасий Петрович.

– Здравствуй, сестра, – подошел он к ней. – Виноват, виноват, суди. Совсем голову потерял, когда с Аней такое случилось. Ведь и хотел послать за тобой, да сам слег от пережитого. Сейчас и не припомню, распорядился ли… от горя чуть не …

– Может, женушка тебе помешала, не посчитала нужным мне сообщить, а ты послушал её.

– Сестра, сестра, – укоризненно проговорил Афанасий, – за что ты так не любишь Анастасию?

– А за что мне ее любить, скажи на милость? – с горячностью начала Варвара, но сама себя и осекла. – Ладно, я хочу знать, что тут произошло.

– Как ты похожа на матушку, Елизавету Федоровну. Строга больно…Может, сначала чаю, отдохнешь с дороги?

– Не до чаю мне, пока дела не узнаю. И отдыхать не от чего.

Но заметила, как огорчился брат, и смягчилась:

– Прикажи сюда чаю подать, братец. Да про яблоки не забудь. Ты в этом году и не попотчевал меня яблоками.

– Сестрица, милая, до того ли было? Как раз в канун Преображенья и…

Афанасий Петрович прикрыл заблестевшие от близких слез глаза и обессилено опустился в кресло. Потом испуганно вскочил, поглядел на дочь, но увидел ее спокойно-внимательный взгляд и смущенно проговорил:

– Анечка, голубка, я и не поздоровался с тобой сегодня. Как ты себя чувствуешь? Болит ли что? Хорошо ли ночь прошла?

– Спасибо, – ответила «Анна»

То, как она произнесла это слово, заставило и отца, и тетку внимательно взглянуть на неё. Это не было «спасибо» девушки, дочери и любимой племянницы, окруженной заботой и любовью. «Спасибо» было сказано взрослым уже человеком, повидавшим на своем веку, пережившим и перетерпевшим.

Молчание повисло в комнате. И только Катя, привыкшая к новой «Анне», улыбалась с пониманием, снисходительно поглядывала на ближайших родственников. Она быстрее и лучше, чем кто-либо, понял, что «Анна» стала другой, хотя и не поняла разумом, как это произошло.

– Варвара Петровна, – начала она, – барышня с лестницы упала, с самой высоты. Сильно ударилась спиной и головой. Сейчас с трудом ходит и на голову все жалуется. Но главное – она памяти лишилась. Ничего не помнит. Может, и вас она не узнала. Вот ей Богу, не придумываю я ничего.

Катя перекрестилась, глядя на иконы.

В ответ Варвара Петровна ни слова, только лицо её покрылось темным румянцем. Глаза перебегали с горничной на «Анну», с «Анны» на брата. Она пыталась осмыслить услышанное. Она не могла поверить в то, что ей сказали. Спина повреждена, голова ушиблена – это понятно. Но чтобы человек ничего не помнил, даже близких ей людей?

Только сейчас она обратила внимание на лицо «Анны». Ведь поначалу она восприняла племянницу как единое целое с этой комнатой, с белоснежной постелью и старой нянькой на страже. Она не успела вглядеться в лицо, а теперь рассматривать его отдельно ей показалось неловко. Поэтому она коротко бросила взор на лежащую, а все внимание сосредоточила на Афанасии и Кате.

Тут до нее дошел смысл сказанного: упала с лестницы! Она резко встала и повернулась к няньке. Та аж дернулась, словно ударили её.

– Ты…

– Варвара Петровна, матушка, если виновата, казни, только не смотри так на меня, – нянька повалилась на колени, стащила с головы платок и завыла, как раненая волчица. Катя кинулась к ней, стала успокаивать, поглаживая по содрогающейся спине.

– Варвара, одумайся, нянька чем виновата? Аня не ребенок, её за руку целый день водить не будешь.

Афанасий Петрович подошел к сестре и резко встряхнул за плечи. Та как безумная глядела на всех, ломала пальцы и кусала губы.

– Успокойся, Варвара. Не доводи себя до крайности. Сядь. Вот так. Успокойся. – Афанасий нежно поглаживал плечи сестры, просительно заглядывал ей в глаза. – Послушай меня, Варвара. Главное, что девочка жива. Спину мы поправим, голова заживет. При падении, сама знаешь, бывает сотрясение, отсюда и головные боли. А отлежится в покое и забудет про боль.

Варвара стала успокаиваться. Она опустилась в кресло, наклонилась над «Анной» и глазами, полными слез поглядела на неё.

– Ты упала или… – она стала задыхаться. – Ты и меня не помнишь, девочка моя? Совсем не помнишь? Не верю! – женщина зарыдала.

Афанасий смущенно глядел на сестру и ничего не мог сделать. Разве только воды подать. Поэтому он отошел к столу, на котором стоял кувшин с морсом, налил высокий стакан и тихо приблизился к рыдающей женщине.

– Возьми, успокойся. Сама не отчаивайся и не пугай Анечку. Что ты как над покойницей причитаешь? – Афанасий втиснул в руку сестры стакан и отошел к окну. Потом посмотрел на Катю и взглядом приказал объяснить случившееся.

Катя кивнула, подошла к Варваре Петровне со спины и снова начала прерванный рассказ.

– Сегодня десятый день пошел с того дня, как барышня упала. Доктора были, а толком ничего не сказали. Только одно – трогать ее не надо, пусть мол, лежит, а как дальше будет – неизвестно. Такие падения, говорят, без последствий не обходятся. Шесть дней пластом пролежала, ну что твоя покойница. А тут пришла в себя. Мы обрадовались, что Господь смилостивился, жива наша Анна Афанасьевна. Правда, спина у нее сильно зашиблена, и на голове шишка изрядная. Да это бы не беда. А беда в том, что очнулась и стала расспрашивать меня (я тогда с ней была всю ночь, ни на минуту её не оставляла) кто мы, да где она. Никого не признала, даже имени своего не вспомнила. Мы уж потом с нянькой ей все про нее рассказали: кто она, где родилась, да как…

При этих словах снова резко дернулась Варвара, так что из стакана плеснулось, глянула на няньку. Та испуганно взглянула на гостью и отчаянно замотала головой из стороны в сторону. «Анна» отметила странную реакцию двух женщин.

Её вообще забавляла данная ситуация: про неё говорили так, словно её здесь и не было, или она была вроде предмета мебели. Но это позволяло ей наблюдать за «родственниками» и размышлять над услышанном.

– Анечка, ты меня не помнишь? – наклонилась над больной Варвара.

– Нет, – просто ответила «Анна», но потом улыбнулась и продолжила, – мне о вас нянька много рассказывала. А уж когда в комнату вошла монахиня, я сразу догадалась, что вы и есть Варвара Петровна. Да и похожи мы с вами очень.

Лицо Варвары заалело, она опустила глаза и схватилась за икону на груди. Но через минуту взяла себя в руки:

– Это ничего, что ты все забыла. Бог даст, поправишься. Сейчас главное спину тебе подлечить.

– Вот и доктор обещал сиделку прислать, которая умеет спину править, да… – Катя замялась, – может, позабыл…

– Вот я и займусь этим, – она взглянула на брата. – И пусть мне не мешают.

– Что ты, родная, кто же тебе мешать будет? Мы только с благодарностью…

– Вот и договорились. А с тобой, моя деточка, – Варвара Петровна нежно поцеловала «Анну» в лоб, – мы поговорим, подробно обо всем поговорим. Ты, я верю, все вспомнишь.

Тетка встала, и «Анна» подивилась, какого она высокого роста. Почти с Афанасия Петровича.

И стройна, как египетский кипарис. Если нянька правду говорила, то и умна, и достаточно образована. По какой же причине в монахини пошла, зачем в монастыре закрылась?

Тут в дверь протиснулась Глафира. Поклонилась.

– Барыня Анастасия Куприяновна просит вас вниз, откушать. А комнаты велела вам приготовить рядом с комнатой Анны Афанасьевны. Позвольте вас проводить.

– Катя меня проводит, – не взглянула на Глафиру гостья. – А к чаю я спущусь через четверть часа. Так и передай.

Она пошла к выходу, а Афанасий Петрович укоризненно качал головой, про себя сетуя, почему не складываются родственные отношения между его сестрой и женой? Что бы им ни поладить? Жили бы дружно, виделись бы часто. Чем плохо-то? Уж больно обе характерные, строптивые!

Сам же Афанасий Петрович любил, чтобы всем вокруг него было хорошо и уютно. Он готов был расшибиться в лепешку, лишь бы в доме его и среди родственников царили мир и благорасположение. Безнадежно махнув рукой, он подошел к «Анне», наклонился, поцеловал в щеку. Мягкие его усы защекотали, и «Анна» непроизвольно почесала то место, где приложились губы «отца».

– Щекотно? А помнишь, я тебя в детстве щекотал, когда навещал тебя в Щелокове? А ты заливалась! Меня твоя бабушка покойная ругала, боялась, что ты спать будешь плохо, – лицо Афанасия сделалось печальным. – Бабушка твоя золотая женщина была, умная да справедливая. При ней, может, такого с тобой и не случилось бы.

«Анна» про себя усмехнулась: еще бы! А «отец» даже не понял, что сказал лишнее, что невольно подтвердил ее догадки насчет покушения.

Наконец все вышли, в комнате осталась только нянька. Она не переставала всхлипывать и утирать лицо тыльной стороной ладони.

– Ух! Гроза. Как взглянула, а? У нее не забалуешь. Вся как есть в Елизавету Федоровну нравом. Только горяча. Вот бабка твоя никогда не ругалась, а поперек ей слова никто сказать не смел. Строгая, но справедливая была барыня… Одно слово – хозяйка!

– Нянька, а почему Варвара в монастырь ушла? Ну, была бы убогая, а то красавица да богатая наследница, и на тебе – в монашки.

Глаза у няньки забегали, как две испуганные мыши.

– Мне откуда знать, что господам в голову придет. Конечно, жаль, что такая себя в монашестве похоронила, но видать на все причина есть. Мне об этом не ведомо.

– Не верю я тебе. Знаешь или догадываешься, а сказать мне не хочешь, так?

– Дитятко мое, что за вопросы у тебя странные. Никак и впрямь сильно ударилась головой. Раньше ты не расспрашивала о таком.

– Мне раньше этого не нужно было.

– А сейчас зачем тебе ворошить прошлое? Не забивай свою головку мыслями. Вот поправишься, там, глядишь, и жених для тебя найдется. Замуж выйдешь, детишки пойдут. Приведет Господь, увижу твоего первенца…

«Анна» понимала, что старая специально разговор уводит в сторону, и решила не настаивать. У неё и так есть, о чем крепко подумать.

День покатился привычным распорядком. После обеда вновь пришла Варвара Петровна. Она уже переоделась. Вместо монашеской одежды, на ней было темно-серое платье, мало чем отличающееся от монашеского, голову покрывал платок из серо-серебристого кружева. Она принесла с собой корзинку с тряпками и горшочками, покрытыми пергаментом и завязанными по горловине суровой ниткой.

По ее приказу Катя перевернула «Анну» на живот, задрала на ней рубашку до самого затылка. Тетка присела на край кровати, вытащила один из горшочков, сдернула с горлышка пергамент и горстью взяла какое-то снадобье с резким запахом.

– Посылала специально в монастырь за лекарствами матушки настоятельницы. Чудодейственное средство, вот увидишь.

Пахнет скипидаром. Наверное, растирание. Что ж доверимся. Не только наши современные врачи умеют лечить. Раньше люди тоже не дураки были, знали толк в лечении.

«Анна» закрыла глаза и отдалась на милость крепким рукам тетки, которая сначала тихо, а потом все сильнее втирала мазь в спину. Каждая мышца, каждое ребро острой болью отзывались на прикосновение рук. Кожу стало саднить, потом палить, как огнем, под конец «Анна» чуть ни кричала от боли. Ей казалось, что на спину вылили серной кислоты. Но тут движения рук прекратились, лишь слышались учащенное дыхание тетки и ее довольное цоканье. Наверное, ей по душе были результаты лечения.

Хоть спину и жгло нещадно, но «Анна» чувствовала, как слабеет напряжение в мышцах, а при глубоком вздохе уже не отдает болью в ребрах. Тетка тем временем рассказывала о разных способах лечения «потянутых», как она называла, спин.

Вспомнила недавний случай, когда привезли к ним в монастырь юношу, совсем еще ребенка. Тот неудачно слетел с лошади и прямо на изгородь. Позвоночник не сломан, а ходить не может. Да что там ходить, дышал с трудом. Чтобы слово произнести, страшные усилия требовались от него. Родные, конечно, кинулись к врачам, возили на воды, да только все без толку. Тут им посоветовали в монастырь обратиться, где издавна спины правят да на ноги ставят.

– А откуда у нас это, знаешь? – Варвара Петровна старательно вытирала руки тряпицей. – Наша матушка-настоятельница не всегда монахиней была. В молодости сподобил её Господь быть милосердной сестрой. Её отец командиром полка был. Жену свою схоронил, когда дочке года четыре было. Не хотел расставаться с ней, никому не доверил ее воспитание. Вот и возил ее везде с собой. Куда служба забросит, туда и любимицу свою везет. Так и росла «полковая» дочь. Была она ловкая да смекалистая, не то что прочие барышни, которые при виде мыши в обморок падают.

Так из похода в поход с ним и ходила. Времени даром не теряла, от полковых врачей училась лекарскому мастерству, помогала им по мере своих сил. Через несколько лет сама непревзойденным лекарем стала. Бывалые воины не считали зазорным к ней обращаться за помощью. Она девица была серьезная, строгая. Может, кто и заглядывался на полковничью дочь, да не смели ухаживать. Она ровно ко всем относилась, выделяла только тех, кому помощь особая была нужна: рана глубокая да грязная или сложные переломы.

Когда её собственного отца сильно ранило, стал он калекой, уехала с ним в их поместье Нурово и стала сиделкой при нем. Не она, так и года бы не прожил храбрый полковник. Дочь продлила ему годы. А между делом и другим помогала в болезнях, никому не отказывала. Круглое лето вокруг Нурова травы целебные собирала, сама приготовляла настои да мази. К ней все больше бедные ходили, у кого денег на докторов не было. Когда батюшка помер, царствия ему небесного, девица уже в перестарках числилась. Замуж поздно было, вот и приняла постриг, посвятила себя Богу и тем, кто нуждается в лечении. У нас в монастыре аптека своя богатая. Настоятельница обучает тех, кому сильно доверяет, какие травы от чего применять, когда их собирать, как ими пользовать. Ни разу промаха не было, все больные на своих ногах уходят от нас. Богатые люди приходят, а вылечатся, дары богатые несут. За спасенное здоровье ничего не жаль.

Положила склянку снова в корзину, Варвара Петровна со вздохом распрямила спину, а потом продолжила свой рассказ.

– Вот, значит, привезли юношу, что с лошади упал, а он, бедный, уже и головы поднять не может. Настоятельница посоветовала родителям оставить беднягу в монастыре. Знаешь ведь, у нас пристройка для гостей-посетителей есть. Самолично юношу тогда осмотрела, сама лекарства приготовила. А мне поручила ежедневно ему массаж делать, да примочки на ночь. Еще кормили его супом необычным (я его тебе сегодня сварю, ты на ночь его поешь). Через три недели юноша тот своими ногами монастырь покинул. Благодарил сердечно, подарок богатый привез, пообещал ежегодно вклад делать. Вот каков результат! И ты не волнуйся, дитя моё, вылечу тебя, на ноги поставлю. Жаль, что поздно я узнала. Раннее лечение надежнее. Ну, да грех этот на душе у…

Оборвала себя Варвара Петровна, только молнии блеснули из-под кружевного платка.

Боль и жжение тем временем в спине стали стихать. Тетка теплой водой да мягкой материей смыла остатки снадобья, насухо вытерла тело. Достала из корзины другой горшок, развязала нитку и бережно вылила на ладонь темной тягучей жидкости с резким запахом. Размазала жидкость в ладонях, согрела дыханием и бережно стала втирать в спину, начиная от копчика и до самого затылка. «Анна» не ощущала боли или жжения, только холодок. Холод проникал под кожу, потом глубже и растворял остатки боли. Было так приятно, что она задремала. Но и сквозь дрему слышала необычный запах, чувствовала, как оковы падают со спины. Еще немного, и она могла бы взлететь, но тут сон навалился, и она отдалась его власти.

Приснился ей необычный сон. Видится ей дорога, устланная до горизонта белым с золотом ковром. По такой дороге приятно идти. Но она во сне знает, что прекрасный ковер скрывает под собой глубокие и страшные ямы, в которых прячутся невиданные отвратительные звери. Звери ждут, когда она ступит на то место ковра, где скрывается яма. И тогда они набросятся на нее, разорвут на части и сожрут. Можно, конечно, остановиться, не идти по этой дороге, но её неудержимо кто-то тянет: ступи и пройди это путь до конца.

Она решает, как ей обойти ямы. Вдруг кто-то ей во сне шепчет: «Закрой глаза и слушай сердце». Она так и делает. Закрывает глаза и идет. Живот со страху сводит, босые ноги касаются нежного ворса, и сами несут ее в обход ям.

Одним духом не пробежать по дороге, нужно настроиться на долгий путь. Она идет, не останавливаясь, так как знает, что, не пройдя этого пути, не увидит счастья. А за счастьем она готова идти хоть на край земли, тем более что в конце ковровой дороги стоят и ждут Евгений, Маринка и еще какой-то ребенок. Со своего места ей не видно, кто это – мальчик или девочка, но он тоже ее ждет. «Я иду к вам!» – кричит она во сне и просыпается.

Уже проснувшись, «Анна» продолжала ощущать нежное прикосновение ворса ковра, устилавшего в ее сне дорогу к счастью. Но потом поняла, что эти ощущения вызваны руками, массирующими ее ступни. Невидимый массажист мягко, но глубоко надавливал на подошву ноги, разминал, тер, пощипывал. И все это в определенной последовательности. Массаж начинался с середины и кругами шел к краям. Ни один миллиметр подошвы не был обделен вниманием, каждый пальчик и бугорок под ним получали свою долю ласки и заботы.

«Анне» хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше. Она блаженно вздохнула.

– Тс-с-с, – прошептал кто-то рядом, – просыпается. Молчи.

«Анна» узнала голос тетки. Кто был другой, могла только догадываться.

Что за тайны скрывают от неё? Наверное, обсуждали ее падение и странное поведение после. Зря она выдала себя. Проснулась бы и полеживала тихо, как мышка. Впредь надо быть хитрее, из разговоров много полезного можно узнать.

– Как спалось, Анечка? – ласково спросила Варвара Петровна, не прерывая массажа. – Сейчас мы тебе спину вытрем, и ты сможешь встать. Пора тебе размяться. В саду такая прелесть: листья ковром, паутинки летают. Вчера на заре видела, птицы улетают. Грустно сделалось. Ты погуляешь со мной?

– С удовольствием, – хриплым со сна голосом согласилась «Анна». – А боль…

– Не бойся, прежней боли не будет, – перебила ее тетка. – Слабость, может, останется, а боли не будет.

Через час «Анна» была готова к прогулке. Ей помогли одеться, спину закутали огромным шерстяным платком, на ноги натянули мягкие полусапожки на шнурках. Катя заплела ей косы и уложила вокруг головы, а голову покрыли шелковым шарфом.

Втроем вышли из комнаты и медленно стали спускаться по лестнице. «Анна» осторожно трогала каждую ступеньку ногой, прежде чем основательно встать. Горничная шла впереди, готовая в любую минуту подхватить барышню, если та, не дай Бог, оступится. Варвара Петровна бережно поддерживала «Анну» за талию, ободряюще улыбалась и говорила разное, только чтобы отвлечь племянницу от дурных мыслей, связанных, как ей казалось, с самим видом лестницы.

– Что я вижу, – послышался голос. Раскинув руки в стороны, опять стоял внизу и весело скалил зубы Павел. – Если я правильно понял, вы собрались гулять. Но почему мне никто не сказал? Хотели тайком от меня?

«Анна» в который раз поймала себя на том, что любуется братом. Ей все нравилось в нем: шутливая манера разговаривать, его лукавый взгляд ярко-голубых глаз, легкая небрежность в наряде, его открытая улыбка из-под пшеничных усов. Весь его облик вызывал воспоминания о фильмах про красавцев гусаров, кавалергардов, чей «век недолог», лихих гуляк и дебоширов, похитителей женских сердец.

– Идем с нами, Павел, – позвала «Анна», – заодно расскажешь о своей жизни в Петербурге.

Павел слегка смутился.

– О нет, таким молоденьким девицам не следует знать, чем занимаются господа офицеры, когда они не в бою. Это вредит девичьей скромности.

– А ты опусти подробности, расскажи о главном: как тебе служится, с кем тебе дружится…

Тьфу ты, Господи! Своих слов нет, так чуть песню не пропела. Вон как переглянулись, опять не так сказала. Ну да ладно, я головой ударилась, мне простительно.

Павел действительно немного растерянно поглядел вначале на сестру, потом на тетку, снова на сестру. Но вспомнил о зашибленной голове, стряхнул удивление и засиял, как новенький пятак.

– Прошу, – брат галантно подставил согнутую в локте руку. – Позвольте быть вашим кавалером сегодня на прогулке. Уверяю вас, – продолжал он, дурачась, – я уморю вас рассказами о фрунте, парадах, полковых маневрах и нормах фуража.

Павел откинул белокурую голову и заразительно засмеялся, заставляя смеяться и своих дам. Так, смеясь, и вышли на широкое каменное крыльцо. Полюбовались открывшимся перед ними видом подъездной аллеи, кирпичных ворот с чугунной витой решеткой, клумб цветущих осенних цветов. Потом медленно двинулись по аллее.

И того не знали, что каждый их шаг сторожит пара красивых голубых глаз. А в глазах тех гремучая смесь чувств: любовь и ненависть, обожание и страх, ласка и угроза. Не дай Бог, повстречаться с обладателем этого взгляда!

В прошлой своей жизни «Анна» любила время ранней осени за красоту, легкую грусть, предчувствие близкого расставания. Осень для нее всегда была временем итогов, временем взросления. Зима для нее была безвременьем, а жизнь начиналась с приходом теплых весенних ветров, капели, запаха оттаявшей земли.

Но на этот раз она восприняла осень как начало новой жизни. Именно с этого момента все начинается, а к весне, дай Бог, будут первые результаты ее поступков и стремлений.

Сейчас она шла и внимательно разглядывала усадьбу своих «родителей»: хозяйственные постройки, людей, одетых как в фильмах про старину, повозки с сеном и мешками. Вокруг кипела жизнь, люди занимались делом, прерываясь чтобы поклониться господам. Не было суеты, присущей городу, не было нервного напряжения, эмоциональной усталости, беспричинной озлобленности озабоченных людей. Напротив, их встречали не только низкими в пояс поклонами, но и добрыми улыбками, тихим «доброго вам здоровья», «дай вам Бог, поправиться, барышня», «слава Богу, вы в добром здравии, Анна Афанасьевна».

Сейчас заплачу. Ты гляди, как рады видеть меня, то есть её. Видимо, любили мою предшественницу. Надо расспросить Катю об этом тоже.

Тетка заметила изменившееся настроение племянницы:

– Анечка, ты не устала? Давай вернемся. Довольно на сегодня.

– Нет, нет, – запротестовала «Анна», – здесь так хорошо, у меня такое чувство…

– Понимаю. Ты столько пережила за эти дни, что радуешься простым вещам. Верно я говорю?

– Да, – пришлось согласиться. – И все как новое.

– Анечка, пойдем, я покажу тебе свое действительно новое приобретение, – позвал ее Павел и потянул к конюшне, возле которой мужики чистили лошадей, а пара подростков наливала воду в огромную колоду.

«Анна» не была знатоком, но чувствовала, что кони великолепные. Огромные, темно-коричневые, почти черные, с пышными хвостами и гривами, расчесанными волосок к волоску, гладкие, блестящие. Они дико косились в её сторону, храпели и недовольно фыркали.

Может, чувствуют, что со мною что-то не так, что произошло нечто фантастическое. Вон как отреагировали, словно нечистого увидели.

– Хороши, ах, как хороши! – Павел приплясывал на месте от возбуждения и восторга. – Нет, ты погляди, каковы, а? Дьяволы, а не кони! Во всей округе лучше не найти.

– Я слышала, – охладила его Варвара Петровна, – Лыковский конезавод за долги пошел. Значит, не нашего завода кони?

Павел на секунду смутился, но потом еще шире заулыбался:

– Твоя правда, тетка Варвара. Эти кони с завода Ногиных.

– Что ж ты, племянник, своих коней разбазарил, а чужих теперь втридорога покупаешь. Сколько отдал за этаких лошадок?

– С каких это пор монахини интересуются мирскими делами? – парировал Павел. – Тебе, Варвара Петровна, следует думать о высоком, а ты, как купец на ярмарке, гроши считаешь.

– Так ведь гроши-то моей матери, твоей бабки. Для того ли мои родители добро наживали, чтобы ты в момент все по ветру пустил?

Улыбка сползла с лица Павла. Её сменила гримаса упрямого, избалованного ребенка.

– Могла бы Елизавета Федоровна и мне кое-что оставить после смерти. Внук я ей. Все Анне досталось, но я не упрекаю её. Так что же ты меня упреками изводишь? Вот подожди, получу повышение, смогу любых коней покупать.

Повисло неловкое молчание.

– Ну-у-у, когда это будет, – усмехнулась тетка.

Павел недобро взглянул на тетку: губы сжал в линию, глаза занавесил бровями, на щеках желваки заходили. Но сдержался, не нагрубил.

– Ты, Варвара Петровна, мои траты преувеличиваешь. Лучше бы научила батюшку хозяйничать. Небось, бабка моя тебя всем премудростям обучила, пока он на коне гарцевал в полку.

Варвара Петровна вскинула подбородок:

– Мог бы и сам помочь отцу, не все по конюшням бегать да девок портить.

– Ах! – Катя зажмурилась, порозовела лицом.

Павел хотел ответить, но сдержался, уловив, с каким интересом прислушивается к их разговору «Анна». Взял её под руку, потянул в сторону конюшни.

– Пойдем, Анечка, я тебе кобылку добрую покажу. Понравится, так твоею будет. Помнишь, я обещал, что научу тебя верхом ездить, так мое слово крепкое, – не взглянув более ни разу на спорщицу Варвару, быстрым шагом двинулся к дальней конюшне.

«Анна» поглядела на тетку, которая удрученно осматривала требующие капитального обновления конюшни. Другие хозяйственные постройки: амбары, каретные сараи, скотные дворы и что там еще – тоже требовали хозяйского внимания и заботы, денежных вложений.

Не сговариваясь, женщины отметили, как небрежно сложены мешки с зерном на прогнившем полу хлебного амбара. Оттуда как раз вытаскивали мешки с зерном и грузили на большие телеги. Некоторые из мешков подъели мыши, и зерно струйками текло на землю, где проворные куры и верткие воробьи жадно его склевывали. По двору была рассыпана солома, у конюшен сено сложено кое-как.

Да-а-а, хозяйского глаза нет, подумала «Анна». Управляющий, наверное, лентяй или вор, а Афанасий Петрович не взыскивает с него по своей природной мягкотелости. Павел только о своих удовольствиях помнит. Вот тетка обвинила его, что конезавод за долги ушел. Все тратят, а управлять хозяйством, заботиться о поддержании его на уровне некому. Семья испытывает нужду, а за дело взяться не хотят или не умеют. Конечно, им бы сейчас мое наследство получить, чем с утра до ночи хозяйством заниматься, не знать покоя ни в жару, ни в холод. Получил денежки, и не знай хлопот. Почему все-таки бабка все оставила внучке, а других, по сути, лишила всего? Пора заводить с теткой конкретный разговор. Пусть объяснит ситуацию.

В это время из конюшни показался Павел, который вел на поводе мраморно-белую кобылу. Она была такая изящная, легкая, игривая, что «Анна» в момент влюбилась в нее, как когда-то влюбилась в свою машину, которую они купили с Женькой на второй год после свадьбы. Кобыла и цветом напоминала их «семерку».

Грива и хвост кобылы были чуть темнее, носочки тоже темные и темное пятнышко на лбу.

– Ну, как? – ревниво спросил брат. – Нравится?

– Не то слово, – «Анна» глаз не могла отвести. Потом она протянула руку, чтобы погладить кобылу.

Та тотчас повернула к ней свою прекрасную сухую голову, взглянула серо-жемчужными глазами и потянулась мягкими, теплыми губами, ожидая угощения.

– Ты погляди, признала, – удивился Павел. – Будто знает, что она для тебя куплена.

– Правда, для меня?

Павел слегка смутился, но потом весело подтвердил:

– Для тебя!

Обернулся к конюхам:

– Эй, Терентий, как кобылу звать?

– Семерочкой, барин.

– Как? – вскрикнула «Анна». – Как ты сказал?

– Её, барышня, назвали Семерочкой, потому что, извольте поглядеть сами, на лбу у нее пятнышко как раз напоминает циферку.

«Анна» приподнялась на цыпочках и действительно обнаружила на белом лбу пятно в виде цифры семь. Она потянулась и обвела пальцем цифру на лбу.

– Она мне очень нравится, – поблагодарила Павла. – А прокатиться можно на ней?

– Анна, – забеспокоилась тетка, – да ты в своем уме. Едва ходишь, а уже мечтаешь о конной прогулке. И не вздумай. Всему свое время. Вначале основательно спину подлечим, а уж потом…

– Тетя, – просительно повернулась «Анна», – я только чуть-чуть, самым тихим шагом. Ну, просто посижу, в конце концов.

– Сейчас устроим, – Павлу понравилась идея «Анны» опробовать подарок. – Терентий, подай седло.

– Павел, – взывала к благоразумию Варвара Петровна, – Ты не понимаешь, что ей это может повредить.

– Не волнуйтесь, тетенька, с ней все будет в порядке. Стал бы я рисковать, если б не был уверен?!

Принесли седло странной, по мнению «Анны», конструкции. Потом она догадалась, что это дамское седло, позволяющее женщине ездить верхом в платье, перекинув ноги на одну сторону. «Анна» не знала, сумеет ли она удержаться в таком седле, но отступать от задуманного не стала.

С помощью Павла и Терентия она взобралась в седло. Ей показалось, что она очутилась на огромной высоте, хотя с земли кобыла не выглядела великаном. Семерочка спокойно стояла, изредка косила глазом на неопытную всадницу и легко всхрапывала. Анне подали повод, и она тихонько его натянула. Кобыла ни с места. Тогда она качнулась всем телом, понуждая ее к движению, и резче дернула повод. Кобыла двинулась вперед. Вначале «Анне» показалась, что она сейчас слетит с высоты, но потом уловила ритм покачивания в седле, чуть расслабилась и отдалась на волю умного животного. Павел шел рядом, а тетка, прижав кулак ко рту, беспокойно наблюдала за племянницей, вполоборота сидевшей на стройной лошади.

«Анна» быстро обрела уверенность, и теперь ей совсем не было страшно. Наоборот, она ощущала то самое чувство, которое испытывала, когда садилась за руль своего жигуленка. Не хватало только скорости, и «Анна» прикрикнула:

– Но-о-о, пошла, милая, давай быстрей.

Семерочка послушалась и перешла на рысь. «Анну» затрясло, боль тысячами иголок вонзились в спину. Тогда она еще громче крикнула, и кобыла перешла в легкий галоп. Приноравливаясь, всадница искала более удобное положение в седле, но возможности дамского седла были ограничены. «Анна» поняла, что ей не выдержать долго и натянула повод. К ней уже бежал Павел и молодой конюх. Они схватили лошадь под узды, повернули ее назад. Семерочка шла, искоса поглядывала на всадницу, будто извиняясь за причиненную боль.

– Ничего, ничего, моя дорогая, – бормотала «Анна», успокаивающе похлопывая кобылу по крутой шее. – У нас с тобой все впереди. Вот увидишь, мы с тобой подружимся. Только дай срок.

С седла ее снял Павел, а когда опустил ее на землю, то «Анна» невольно скривилась о мучительной боли в спине.

– Тебе нехорошо? – Варвара Петровна уже прижимала племянницу к своему сильному боку. – Я тебя предупреждала, Павел: еще рано, спину надо ей поберечь. Сейчас же домой! Массаж и полный отдых.

«Анна» виновато поглядела на тетку, удобно взяла ее под руку и тихим ходом отправилась в обратный путь к дому. Она поминутно оглядывалась на конюшню, где с виноватым видом стоял и бил себя по голенищу плеткой Павел.

Уже подходя к крыльцу, «Анна» прогнулась в спине, откинула голову назад, свела лопатки вместе. Из ее груди вырвался вздох облегчения, но тут же прервался: чей-то взгляд, наполненный лютой злобой, пронизал ее насквозь. Потом занавеска колыхнулась, и глаза исчезли, но «Анне» все казалось, что на неё смотрят сквозь материю. Еще секунда, и тонкая кисея загорится, прожженная огненной ненавистью.

Она остановилась. Её охватило оцепенение, страх, как при взгляде на ползущую змею. Хорошее настроение испарилось. Она медленно поднималась по ступенькам, недоумевая, кто это мог быть.

В комнате «Анна» разделась, вытянулась на своем жестком ложе и блаженно закрыла глаза. Боль покидала расслабленное тело, в глазах стояла чудная Семерочка, в ушах звенел смех Павла. Она устала, но была довольна прогулкой. Если б только…

– Катя, – позвала она, – скажи, кто занимает комнаты как раз над крыльцом?

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Разделы библиотеки

Любовные романы Любовные романы по темам Любовные романы по автору Современные любовные романы Исторические любовные романы Женские фильмы КулинарияСекреты красотыСонник

Страницы романа:Стр:2

1 2 3 4

0

/ 0 Гол.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10