Глава 22

Я медленно ползу домой и продолжаю думать об одном и том же. О том, каким чудесным образом мы ищем то, что уже есть внутри нас. Сейчас конкретно я думаю о конкуренции. Ну вот зачем она мне, допустим? Зачем я влюбилась в человека, само имя которого не могла выговорить без шлейфовых ноток отвращения. Ведь правда – образ толстоватого, нездорового, покрытого на висках прыщами лица. Серый неизменный свитер, неумные и ядовитые шуточки, клубок аналогичных, но совсем уж примитивных личностей. Что мне в имени твоем? Вот это вот. Навсегда. Как-то так впечаталось, что не вытравить. Брезгливость, отвращение, страх. И с самого начала я не могла произнести имя мужчины, вызывавшего томление и трепет. И на замечала этого, не придавала значения – сильно сказано. Вообще не увидела. Когда на это указал Н, оно было уже обдумано, но не почувствовано. Когда я осталась одна и впервые почувствовала злобу, она отозвалась в ощущениях, но далека было от порога сознания. А что сейчас? Основное чувство – удивление. Основное осознание – конкуренция.

Я добровольно хотела идти в отношения, основное сердце и ядро которых было бы в том, кто кого перещеголяет страданием и компенсаторными стратегиями к горю. Я хотела быть рядом с человеком, которого не могу назвать его названием. Я испытывала от этого… влюбленность! Отвратительно! Практически мерзко! Зачем мне было это нужно? И как же мне теперь относиться к Принцу? Пока есть только усмешка и легкое презрение… Что еще более отвратительно.

Завтра прилетает Н, и мы с ним идем вечером на гранж-вариации по «Нирване». Мы будем пить много темного горького пива со сладкой шоколадной пенкой, щелкать иссушенные и пересоленные фисташки, размахивать головой и нелепо перебирать пальцами в такт рифов, заведомо зная, что мелем ими сущую ахинею с музыкальной точки зрения. И я обязательно его спрошу, что он об этом думает. И обязательно расскажу, что думаю я. А он хотел рассказать мне продолжение истории своей жизни. Одинокий, состоявшийся, нестарый, классный в профессии и карьере мужчина обречен на некоторые перипетии. И он, как я понимаю, не брезгует попадать в некоторые из них, однако именно в сердечной сфере не видит, куда идти. Уж больно озорно и зажигательно он упоминает ножки, кокоток из скандинавской редакции и шикарные возможности адюльтера, предоставляемые пятничным вечерами и вымученными корпоративами. Он явно обеспокоен. Его устраивает все, кроме одиночества души. Он так и сказал: «одиночество души». Я спросила еще тогда, письменно, а что необходимо для неодиночества. Он сказал: «Чтобы кто-то видел тебя, знал, как ты себя чувствуешь, какой ты есть. И чтобы это все ему нравилось». И мне стало жутко, потому как этот ответ полностью повторил мои чувства. Я смутно ощущаю, что какая-то разница есть, но никак не могу ее уловить. Она мучает меня уже пару недель, приходит в форме снов, или я начинаю писать сама себе записочки, или открываю переписку и перечитываю несколько раз подряд. И никак не могу понять: чего-то мне не хватает, а что-то лишнее. Так что он будет рассказывать, а я – спрашивать. А он, возможно, отвечать.

А вот конкретно сейчас я ушла окончательно от очень важного и значимого куска своей жизни, осознав его, увидев, как же прекрасно, что он не случился, и мне не пришлось тратить много времени жизни на то, на что получилось потратить меньше года. И неизвестно, где было бы больше боли и радости. Потому как сейчас мне очень радостно. Я свободна! Я впервые чувствую это именно «я свободна»! Я не связана никакими путаными узами, непроясненностями, недоговоренностями, опасениями и умолчаниями.

Основное, что сейчас на повестке дня – зачем мне с самого начала было это нужно и почему я с самого начала не поняла.

И есть еще одна очень большая проблема. Пока я была погружена во все это, я, как выяснилось, хорошо так прижимала к ногтю либидо. Мне не хотелось мужчину, я была словно бы занята. Ведь есть такая любовь, где нет любовного. Вот это было со мной. Полный ноль по шкале Гейгера, даже некоторый минус. Ха, вспомнила то целование рук. Да, тут не ноль, тут крепкий минус – тело выключено, его нет.

А сейчас такое чувство, как говорят японцы, «койнойокан». Словно мне срочно нужно перекинуть себя кому-то. Словно я не могу одна. Я жгуче ощущаю нехватку физической любви, но при этом хочу не секса, а ожидания его, предвосхищения.

Сияж задом наперед. Нужно будет описать это – остыть.

И еще мне предстоит выпутываться из всего того, что я начудила в преддверии этого дивного дня рождения. А выпутываться, кажется, есть из чего… Или – рискнуть и кинуться головой в омут, как делает это Н? Или я не смогу? Ему много лет, он сконструировал уже значительный кусок жизни, ему можно, а мне, почему-то, нельзя.

Ах, мужчины, чувства, Любови. Мои смешные и сладкие Любови… Если бы у меня не было своего ответа – зачем вы мне все, я, наверное, давно бы уже пришла в отчаяние, что вы занимаете так много места в моей жизни.

Если бы я не помнила, что такое, когда любовь есть… Когда мужчина есть. Когда он внутри всего, что может о нем помнить и думать, потому как он есть. А через него есть любовь. Когда тебя и ты, оба – любят.

Глава 23

Это неотвязное чувство. Это память о чувстве. Знаете, вот если отрезать человеку, допустим, руки, и сказать: «Ну, живи! Ведь можно же жить и без рук! Смотри, какие замечательные бионические протезы! Смотри, у подавляющего большинства людей вокруг тебя – замечательные бионические протезы! Они научились ими плести кружева на коклюшках и есть палочками, пачкая их едой на три миллиметра! И ты так сможешь». А ты сидишь на больничной койке, смотришь на свои культи, торчащие из плеч, и единственное, что чувствуешь – ужас. Чудовищный, пожирающий тебя, копошащийся в животе – ведь были руки! А теперь их нет, и вырастить новые не удастся. А значит, необходимо признать реальность этого безрукого дивного мира с сонмом его лучезарных бионических возможностей.

А в голове только один образ – каким выглядит солнечное синее небо, когда смотришь на него сквозь чуть разведенные пальцы… которых теперь нет. А в теле одна только память – как ведет твою руку локоть, вытягивая ноты «Лунной сонаты» при подъеме вверх по лучу, как он движется, склоняя все тело и превращая его в трепет света на поверхности ночи… А локтя теперь тоже нет. Вот это я чувствую к любви. Я помню. Я знаю ее изнутри, каждый ее странный поворот, темный закоулочек, светлый проспект. Она наполнена событиями и наполняет меня. А потом я просыпаюсь и вижу, что ее – нет.

Я помню эту волшебную пустоту в голове, которую так красиво и исчерпывающе описывает нейрохимия, манипулируя названиями гормонов и нейротрансмиттеров и ничего не говоря о сути. Эту волшебную пустоту и замирание в движении, когда вы касаетесь друг друга, когда он ведет пальцами по твоей руке от ладони к сгибу локтя. Когда ты смотришь ему в глаза и не видишь там ни сказочной красоты, ни тревоги, заставляющей напрячься… а только бесконечную доброту, нежность и радость. Спокойную и уверенную радость – смотреть на тебя, смотрящую на него. Когда он говорит тебе: «Любимая», а ты ему – «Любимый». И за этими словами ничего не спрятано. Это констатация факта, это Имя. Вас теперь так зовут. Вы прошли инициацию, и теперь это – ваше имя тотема. Любимая, Любимый. И можно, и хочется еще добавить – мой.

Когда он знает, как отреагировать на твою нервозность, а ты знаешь, как поступить с его раздражением. Когда он предугадывает – потому как угадывать не надо – нужное движение. Когда тебе так хорошо с ним, как только возможно, и как ты не знала, что может быть. И ты не сомневаешься, что хорошо ему, потому как он весь состоит из этого «хорошо». И вы просто звучите вместе. Вы улыбаетесь друг другу внутри, и даже в сложные, напряженные, противоречивые, бо́льные моменты чувствуете из глубины – Любимый, Любимая. Тот человек, заменить которого невозможно, не изменив себе.

Никто не придумывает сложности и не грезит о расставаниях и ссорах, но жизнь фактами сама умеет так извергаться, что трудностей будет предостаточно, и нужно будет искать способы – жить ее, жизнь, сквозь них, трудности.

Мне необходимо вспомнить любовь. Иначе я, кажется, пойду на поводу у внутренней пустоты и наполню ее очередным театром одного актера, заняв этой затейливой игрой и ум свой, и чувства. А я очень этого не хочу. Я только что обнаружила, как изворотливо бывает сознание в желании не менять себя, отыгрывая одно и то же просто со сменой тональности или, допустим, темпа.

В отличие от первой вторую неделю я жила в сплошном беспокойстве. Папа смотрел на меня подозрительно и пронзительно, словно бы ждал инициативы к продолжению разговора. Семейство собиралось в отпуск, в связи с чем мне передавали хозяйство, проверяли, умею ли я нормально тратить деньги и вообще – мой уровень самостоятельности и автономности. Среди прочего это реализовалось через поручение ездить раз в три дня на дачу за урожаем и общеаграрными мероприятиями. Так что событий было много и густо, а эмоциональный фон точнее всего передавало слово «беспокойство». Это все ничего не значило бы, плавали, знаем. Но меня изнутри рвало противоречиями. Я ждала выходных, ждала того, что они должны совершить со мной и с моей жизнью, боялась этого, боялась ошибиться, себя, неправильного решения, упустить, поторопить. Я совершенно не понимала, что же должно произойти и как мне следует вести себя. В середине недели я поняла, что болею. Что горло разрывается на части и горит огнем от невысказанных слов и слез паники дезориентации. Мне немыслимо хотелось отдать решение всего-всего происходящего на откуп Александру. Но тихий дятлообразный внутренний голосок долдонил, что это не разовая акция, что мне потом иметь дело с последствиями его решения. Что он не должен думать за двоих и расхлебывать то, что может получиться. Каждую ночь мне снились эротические кошмары. Я просыпалась в поту, с ледяными ногами, захлебываясь от экстаза, страха и напряжения. Мне казалось, что люди видят меня насквозь и издевательски смеются, я куталась в самую безобразную из своей одежды, пряталась по углам – лишь бы никто не распознал, что со мной происходит. Рвало меня между двумя крайностями: первая – я хочу его, я люблю его, я не вижу никакого смысла ждать чего бы то ни было и что-то откладывать. Мне предоставляется возможность откусить огромный кусок пирога и шагнуть в другую реальность себя, начав новый этап биографии. Вторая – мне не с чем сравнивать, я замахиваюсь на то, что не понимаю. Мне страшно, ведь секс в сплаве с любовью – это такой уровень близости, который подразумевает, что свободных друг от друга частей души у вас больше нет, что человек теперь внутри вас целиком. Мне было страшно за все: что я совсем еще молодая, что я совсем не знаю, что впереди, что я могу оказаться в идиотским положении, что меня еще ждет школа, а потом вышечка. Так куда же спешить – все будет в свое время.

В пятницу меня с утра долбануло температурой, но к обеду отпустило, хотя я мерзла как цуцик, что в середине лета было совсем странно. Старшее поколение смотрело на меня с укоризной – им было неприятно уезжать, оставляя меня не с румянцем во всю щеку, а с не пойми чем в качестве здоровья. Они сердились.

Так что я старательно делала вид, что ничего значимого не происходит. Меня угнетало то, что никакая болезнь не отменит ни их отъезд, ни его приезд, ни необходимость что-то предпринимать и как-то поступать. Но полностью отменит всякие удовольствия, и все сделает трудным и противным. Так что я одновременно пыталась выздороветь усилием воли и пряталась в боль телесную от боли душевной.

Но вечер так на так пришел. И я все равно взяла Бобку на поводок и пошла с ней на улицу. На улице, на лавочке, меня ждал Александр.

Я не устаю поражаться одной его особенности характера – неумолимость. Он был неумолим во всем, как ледокол «Ленин». Его можно молить сколько угодно, только это мимо по факту. Остановить, управлять, регулировать – пожалуйста, сколько угодно! Вот – панель приборов, вот – бортовой компьютер, вот – капитанская рубка. Тогда как молитва, сколь бы горяча она ни была и каким бы ни сопровождалась заламыванием рук и вырыванием волос, если только не произнесена повелительным тоном морзянки, находилась вне его семантического поля. Он увидел, что я нездорова, и не увидел в этом никаких вложенных смыслов и спрятанных влечений.

Он увидел, что его милую трясет, что у нее холодные руки, раздутые лимфоузлы и горячие глаза. А значит, милую нужно закутать, посадить на колени, холодные руки засунуть на горячую грудь сквозь рубашку, а горячие глаза целовать холодными губами. За несколько минут я отогрелась душой, утонула в луже счастливых слез, расплавилась в чувстве непереносимого кайфа от его присутствия и прикосновений. И смогла сказать всю свою боль.

– Саш, у нас завтра просто свидание, да. А в воскресенье у нас будет совместная ночь. Ты будешь меня дефло… фу-у-у. Как вот это произнести?

– Нет, мы же договорились, мы ждем полгода, и там можно. Я буду всякое другое, если ты не разболеешься. А если разболеешься, я приеду с Ромкиными волшебными порошками и проведу ночь рядом, смотря какие-нибудь боевики или читая труху по политологии, пока ты пребываешь на сладостных небесах исцеления.

После этих слов у меня даже горло словно бы прошло. Как, вот скажите мне – как можно быть таким уверенным и четким. Нет – означает «нет». Да – означает «да». Синий синего цвета, а мокрое – мокрое на ощупь. И никаких противоречий, полутонов, неразрешимых метаний между полюсами. Неужели ему не хочется всего другого? Он не смотрит на тот кусок возможностей, которые отрезает. Он смотрит на то, что считает нужным взять себе, что в этом есть и куда это может развивать. Он чудовищно, немыслимо прямолинеен и однозначен. Восторг!

Мне показалось, что мои метания – проявление ничтожности и жалко выглядят, что я сама не знаю, чего хочу, и это отвратительно. Но он продолжил:

– Ты много всего чувствуешь, у меня ощущение, что я как буратинка рядом – деревянный и весь в лохматых стружках. Ириш, если я слишком одномерный в каких-то вопросах – скажи мне или подкорректируй. Я знаю, что воспринимаю события очень однозначно, не пугайся. Я не тороплю события?

Мне захотелось завопить счастливым хриплым контральто: «Нет! Ты не торопишь! Ты реализуешь то, о чем я набираюсь храбрости только подумать! Ты великолепен! Как тебе это удается?!» Но произнеслось из всего этого только:

– Нет! Нет! Ты так все хорошо делаешь, как я не умею.

Ну а что интересного может быть дальше, когда ответ на дамоклов вопрос получен и ближайшие перспективы обозначены. Да ровным счетом ничего! Пойти ногами с собакой торными собакогуляльными тропами. Безостановочно целоваться, готовиться к неведомому волшебству целого дня вдвоем, хихикать, спрашивать и рассказывать, как прошла неделя, кто и что делал. Шутить и обсуждать предлагаемое кинематографом меню.

Я хотела сходить на что-нибудь сложное и одухотворенное, Саша на экшен, потому как на фига иначе вообще идти в кино с большим экраном и громким звуком. Я предлагала идти в маленький кинематограф, где показывают нетоповые ленты. Он – в большой, с попкорном и хорошим качеством картинки. Мы сошлись на «Индиане Джонсе». Для него это было веселое ретро с погонями и движухой. Для меня загадочное ретро – название на слуху, значит, нужно знать. Договорились, что встретимся в три часа дня рядом с мостом через реку, что ближе ко мне, прогуляемся, я съем мороженое, которое должно заморозить ангину по норвежскому рецепту, привезенному им из очередной раскопочной экспедиции. Он сделает себе подарок в виде обеда из пирожков в булочной, что как раз на том углу у того моста. Погода отменная, сеанс недолгий. А потом мы добредем до точки рандеву и увидимся уже в воскресенье.

Когда он ушел, я вернулась, а дом затих, я стала перебирать, как морские камушки на берегу, о чем же мы говорили, что нам интересно. А захватывает ли у меня от него дух? А знает ли он то, что не знаю я? А есть ли у нас общие места? И поняла, что в голове у меня только гул и уханье волн, что все камушки на одно лицо. Что он прост, что его вкусы мне не понятны, хотя не неприятны ни разу. Что мне интересно – это основное. Мне интересно – что же хорошего может быть в совершенно невозвышенном и бездуховном экшене? Что интересного и щекотного – зачем вообще знать политологию, если каждый интеллигентный человек усвоил истину, что «политика – шлюха экономики»? Мне интересно смотреть в этот вообще далекий мне мир, полный чисел, концепций. Что Саша помнит и периодически цитирует кучу всего, чего я не знаю. Я даже не знаю, как относиться к тому, что он знает – оно вообще вне моего поля и осведомленности. Он любит математику, я ее боюсь. Он владеет языками, я чувствую их и хорошо понимаю при чудовищной безграмотности. Но – он слушает без перевода семинары, а я – читаю, хоть и со словарем, великие книги. А он говорит, что литературный язык ему сложен и тягомотен. Меня возбуждал его взгляд на мир. Хотелось непременно спорить и отстаивать свое право на свои интересы. Хотя он ничем вообще не намекал на то, что они фуфло. Он слушал меня, расспрашивал, поддразнивал, удивлялся всяким связям и постмодернистским заходам. Основная нота нашего общения была: «Ух ты!» И полная, девственная несоприкасаемость миров.

А потом я отвлеклась, переключилась на установку времени будильника и утонула подо всем тем, о чем мы были друг для друга. Как хорошо вместе молчать, звучать. Как хорошо друг у друга быть.

Расставаясь, я сказала ему, что это какое-то чудо – он вот так, близко. А он сказал текстом, который, единственный за весь вечер, был в моём семантическом поле, из «Сколько ты стоишь»: «Мое сердце было больным, пока я не встретил тебя». А мое просто спало. Я это не сказала, а почувствовала.

Я заснула в какой-то волнительной, трепыхающейся и прыгающей через голову радости, проснулась такой же. Весь день был похож на балет – прекрасные, требующие огромного напряжения, выученные до миллиметра па.

Дома я успокоила всех своим более розовым и не красным цветом лица. Своим сообщением, что пойду с одноклассниками в вот такое кино, вот в такое время.

Встретившись, мы продолжили беседу и зачем-то спорили о том, нужно ли знать философию умному думающему человеку. Я говорила, что нужно, чтобы иметь картину мира. Он говорил, что достаточно прочитать хороший учебник и составить общее представление, чтобы освободить оперативку и заняться более интересными и насущными вещами. Я утверждала, что, не пропустив через себя варианты способов осмысления мироздания, невозможно найти свой. Он полностью согласился и сказал, что вот я сейчас рассказала ему варианты. И ему этого достаточно. Я прыгала на носочках, подкрикивая, что он, как Гегель – если реальность не совпадает, мол, проблемы реальности. Он сказал, что да, та реальность, которая не совпадает – не интересна и может идти гулять. Самое странное в этом, что, хоть мы и спорили, мы не ругались, а ржали, гоготали, поражались белым пятнам в своем способе видеть мир и способам друг друга. И снова – как вот так можно? С акцентом на «как», а не на «вот так». Как устроена эта другая вселенная? В ней есть жизнь, воздух, деревья. Но вместо углерода даже не кремний, а – лед-девять, например…

А потом было темно и были «паф-паф, е-э-э-э, бэйба и ковбойская шляпа». Но все это, конечно, было, а еще рядом были я и он. Я не подозревала никогда, как охотно я могу разрешать все то, что высмеивается и притягивается в хвост и в гриву. Как я рада, что подлокотник можно убрать, что людей мало, что фильм работает прикрытием. Как мучительно приятно, что почти ничего нельзя, но все, что не увидит никто – можно. Что можно не сжимать колени, останавливая его ладонь, что между пуговиц рубашки прекрасно заходит моя кисть полностью и можно отпустить руку туда по самое плечо. Что поцелуи очень тихие, если в них замирать. Что можно привалиться к любимому наполовину боком, наполовину спиной, и он будет дышать через твои волосы, а ты гладить его ногу, поднимаясь все выше и не провоцируя на лишнее, зная, что эффект и так достигнут.

А потом мы снова шли и снова обсуждали. Словно есть две версии нас – молчащая и разговаривающая. И в промежутках между интереснейшими противоречивыми темами я сжимала его жаркую сухую широкую руку, а он проводил носом, полуприкрыв глаза, по моему виску. Эти качели лишали разума, гипнотизировали, отрывали от всего, что знаешь и в чем чувствуешь уверенность. Происходило то, что, мы оба чувствовали, не было никогда и никогда не будет. Мы сходились и совпадали абсолютно во всем, двигаясь навстречу друг другу из разных полюсов галактики. Разговариваешь легко и еще легче молчишь.

И, как договорились, попрощались на мосту, пошли каждый в свою сторону. До завтра. Когда он позвонит в мою опустевшую квартиру.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Разделы библиотеки

Любовные романы Любовные романы по темам Любовные романы по автору Современные любовные романы Исторические любовные романы Женские фильмы КулинарияСекреты красотыСонник

Страницы романа:Стр:17

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

0

/ 0 Гол.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10