Осколки падающей звезды - Алинда Ивлева - Читать онлайн любовный роман

Аннотация к произведению Осколки падающей звезды - Алинда Ивлева

1 Страница

Как-то один философ задался вопросом: мы – люди, потому что мы смотрим на звезды? Или мы смотрим на звезды, потому что мы – люди?

Нил Гейман "Звездная пыль"

Иногда звезда рассыпается на тысячи мелких осколков и светятся они калейдоскопом оттенков и огней, так и у нас с вами нет похожих судеб. Тысяча нерассказанных историй. У каждого из нас своя звезда.

Глава 1. Звезда Любви

Сбежавший жених

Лану вернул в страшную реальность едкий запах нашатыря. Лунный свет пробивался сквозь тюль. Девушке показалось, что это ее серебристая воздушная фата, сверкающая бисером и кисейным кружевом опустилась на землю. Она сорвала нежное перистое облако из органзы с головы, выдирая с волосами и шпильками. Уткнувшись лицом в подушку, истошно завыла, как брошенная в лесу надоевшая псина. Калейдоскопом воспоминаний яркие осколки: мама Руслана хлопает Лану рукой по запястью. Обдало холодом.  Чайная роза вонзила шип в мизинец, и   капля крови застыла рубином на белоснежном фатине. Ахнула Лидка, и вцепилась в локоть застывшей невесты словно та, что на портрете при входе во Дворец Бракосочетания. Обморок мамы. Щебечущие подружки невесты в бирюзовых платьях, напоминающие стайку волнистых попугайчиков. Стальной голос регистратора. Жених не пришёл.

⠀ «Он не пришёл? Руслан…» – собственный голос чужой, утробный, фальцетом резал слух. Папа осторожно приоткрыл дверь в комнату:

– Ну как она?

– Отойдёт, наша девочка сильная, – мать укрыла собой единственную дочь, словно могла защитить теплом тела кровинку от невыносимой боли. Мужчина сник, вжал голову в плечи и скрылся в коридоре.

– Может что случилось, он хороший мальчик, он все объяснит, – женщина гладила без устали Лану по шелковистым пшеничным волосам, пахнущим цветущей вишней.

– Он предатель, мама, я была слепа.

⠀ Лана наотрез отказывалась слушать нелепые отговорки несостоявшихся родственников, не отвечала на смс и звонки. Мол, у него была причина не прийти.

– Предатель, ненавижу, ненавижу, – верещала брошенная невеста, как только слышала имя подлеца.

⠀ Прошёл год, зажили раны на сердце, оставив раны, родился Витенька. Малыш так и не стал отдушиной для Ланы. Почти сразу после рождения ребёнка она уехала работать в Женеву, оставив живое напоминание о невыносимой боли на попечение родителей. Девушка боялась даже смотреть в медовые глаза сына цвета янтаря с Балтийского побережья. Его глаза.

Лана взглянула в крохотное зеркальце. Шёлковая клубничная помада ровно очерчивала пухлые губки, небесно – голубые глаза не портили линзы, волосок к волоску идеальная причёска словно кусочек родной земли с колосящейся пшеницей. Девушка окинула взглядом зал, посмотрела через плечо на прогуливающиеся парочки за окном любимой кафешки. В этот день она вот уже пять лет приходит в Кафе де Пари. Съедает антрекот из сочной говядины, приправленный тающим сливочным маслом, взбитым с пряными травами, золотистый картофель фри и зелёный салат. Зачем она совершала этот траурный обряд с маниакальной упертостью, спросите, Лана бы не ответила.  Кафешка из ИХ прошлого и ЕГО любимое блюдо. Стейк ещё дымился на овальной тарелке, благоухая розмарином, тимьяном и чёрным перцем. Она втянула аромат ритуального яства. И со злостью воткнула нож в обжаренную плоть. Краем глаза заметила силуэт. Мужчина в полупальто и квадратных очках с удивлением рассматривал блондинку за стеклом. Будто призрак. Их глаза встретились. Он постучал и рванул ко входу в бистро:

– Ланка, ты?

– Лёшка? Какими судьбами? – еле сдерживая прерывистое дыхание воскликнула девушка.

– По работе, на конференцию, слёт кардиохирургов так сказать, – мужчина смущался.

– Присаживайся, что ли? – нерешительно указала на стул рядом.

– Мы тебя искали, родители наотрез отказались давать координаты, мама много раз пыталась поговорить с твоим отцом. Соболезную на счёт твоей мамы, – Алексей скомкал салфетку и нервно закашлялся. – В общем, у меня кое-что есть для тебя, – он достал портмоне из нагрудного внутреннего кармана пальто. Порылся в его кожаных складках и достал затертый, сложенный вдвое лист. Трясущейся рукой протянул девушке.

– Что это?

– Пообещай, что не порвешь, все, что случилось – моя вина. Проклинаю себя, но я дал слово. Просто прочти, потом можешь уничтожать и испепелять своим убийственным взглядом. Я заслужил.

⠀ Лана взяла листок, словно кожу жабы, двумя пальцами. Алексей дотронулся до руки, его влажная жаркая ладонь вызвала чувство брезгливости. Отдернула руку и развернула лист:

⠀ «Лань моя, прошло уже, наверное, много лет, и если ты читаешь моё письмо, то я уже в земле. Жил в этом аду благодаря тебе. Я не мог поступить тогда иначе. Простить, понять- не хочу этих банальностей. Не прошу. Благодаря твоей ненависти я люблю ещё больше. Лучше презирай, быстрее разлюбишь. Устроишь жизнь. А я сильный, справлюсь, мне легче так…когда знаю, что у тебя все хорошо. Пять лет я думал, думал, а стоит ли все это ворошить, я был против, брат настоял, мол, диагноз серьёзный, нужно сказать. Вряд ли увидимся. 5 октября, в тот злосчастный день, после этого треклятого мальчишника ещё не отошёл, опаздывал. Ты же помнишь, я надеюсь, братишка то непьющий. Он сел за руль. Что произошло, плохо помню, тысяча осколков, бешеный водоворот и каменная молотилка одновременно. Боль адская во всем теле. Глаза залиты еще тёплой кровью, не выношу с тех пор этот запах. Мерзкий металлический привкус во рту. Ору брата. Тишина. На водительском – никого. Оказалось, он вылетел через лобовое. Я перелез на водительское сиденье. Мою дверь заклинило и вмяло в салон.»

⠀ Лана уронила письмо:

– Что с ним? – прошептала еле слышно.

– Я пойду, прочти лучше, когда будешь одна, – Алексей отвернулся, чтоб скрыть слезы, резко встал, положил на стол визитку:

– Если сможешь, после всего этого, набери!– брат Руслана исчез в Женевской пестрой сутолоке центра.

⠀ «Короче говоря, ни к чему тебе эти подробности. Я до сих пор люблю, а значит, живу, дышу, помнишь, как там у Высоцкого. Мне бы в синь твоих глаз бездонную только б ещё раз посмотреть, почувствовать твоё дыхание на плече, пишу и мурашки. П…ц без тебя. А помнишь, как на чёртовом колесе застряли над Хайхэ. Ты была невозмутимо спокойна, любовалась фиолетовыми бликами на реке от неоновых вывесок и мерцающих ночными огнями высоток. Тогда я понял: меня полюбила самая смелая женщина в мире. А я был похож, ты сказала, на священного тамошнего льва у могилы какого – то императора. Вспоминаю и сердце вдребезги, до зубной боли ломает. Дотронуться, голос услышать, ты так же пахнешь цветущей вишней. Ух, в памяти аромат. Что-то расчувствовался, зэкам не до лирики, ты права. Я уверен, что именно это бы ты и сказала. И припечатала бы своими синими глазищами. Умеешь ты убить взглядом и оживить касанием. В общем, олененок мой, больница, полиция, брат отвлёкся, он не помнит толком, кромешная темнота, провал в памяти у обоих. Мы лишили жизни мать и дочь. Мы. Я виноват, что доверил руль. Он же плохо водит, да думал, что там ехать, до маркета, Никита попросил перед загсом шампанского купить и сигарет. Сигареты кончились, твою мать. Я больше не курю. Взял вину на себя. А тут ещё этот проклятый диагноз. Заслужил, не спорю, тысячу раз проклинаю себя. Заслужил, а вот тебя – нет. Люблю до смерти. Не знаю, сколько осталось, опухоль говорят, неоперабельная. Много писем тебе написал, не одно не отправил. Лишь это отдал брату. Когда меня не станет, хоть так попрощаться. Ты не должна жить в вечном разочаровании. Верь в любовь, верь, родная! Навсегда с тобой, навечно твой. Будь счастлива без меня. Я проклят»

⠀ Лана крикнула официанта. Зал мгновенно затих от её фальцета. Рассчиталась, схватив визитку, рванула в отель. Полы красного плаща развевались, встречный ветер терзал волосы, наждачкой ливень хлестал по щекам. Она влетела в отель как фурия, набрала номер Алексея.

– Где он? Он жив?

– Пока да, сегодня должен выйти, досрочно, по здоровью, – гнетущая пауза. – Велел никому не встречать.

– А ты все такой же бесхребетный, да? Брат сказал…, – девушка не смогла договорить. Слезы душили, душа полыхала.

⠀ Дернула звонок на стойке:

– Ближайший рейс до Ярославля?

Портье заглянул в компьютер:

– Через три часа, с пересадкой, фрау.

Лана кинула паспорт и стремглав бросилась к лифту. За вещами. На ходу вырвалось распоряжение:

– Возьмите любой билет на этот рейс.

⠀ 6 октября было пасмурным. Кучевые облака свинцовым покрывалом заслонили город. Хлебная улица, как символично, думала Лана. Никогда не думала, что способна простоять в туфлях и плаще более 6ти часов под пронизывающим дождём, возле обшарпанных бледно-зеленых ворот с надписью бордовой "ФКУ ИК-1".

⠀Железные ворота со скрежетом, терзающим дух, разъехались. Человек в форме провожал мужчину в синем костюме и белой рубашке. В руках пакет из "Ароматный мир" и блок сигарет. Ежик седых волос изменил Руслана до неузнаваемости. Он оглянулся по сторонам. Передернул плечами.

Ссутулился, подняв воротник пиджака, и побрел вдоль тюремной стены.

– Руслан, – впалые щеки застыли, словно на маске, снятой с покойника. Он напрягся как пружина и ускорился. "Показалось", думал Руслан.

– Руслан, прости, стой, прости меня! – Лана бежала по лужам, не чувствуя холода. – У тебя сын есть, сын, Виктор, как мы мечтали. Ты должен жить! – слова оставленной невесты разлетелись молитвой по ветру.

– Ланка, какая же ты смелая! – худой мужчина в костюме, висевшем на нем как на вешалке, выпустил из рук пакет. Шампанское разлилось, шипя, по Хлебной улице. В нос ударил запах мшистой горечью и нежнейшей амброй с нотками смолы, аромата винограда и прощения.

⠀Диагноз Руслана оказался ошибочным. А свадьба все же состоялась.

Лебединая песня

–Гаяне, беги к роднику, Лусине рожает, неси воду! – сутулая бабка-повитуха вызверилась на девушку, которая только вернулась с торбой, полной молодой крапивы с предгорья. В доме стоял шум и гам, коровы и те всполошились. Лусине, старшенькая, наконец-то разродится первенцем. Мужчины уже засели под лозами винограда на топчанах с кувшином молодого сидра, прячась от полуденного пекла. Первого внука в большом семействе Оганесян встречали как положено, дудук надрывался от мелодии вольных прохладных гор. Казалось, что этот волшебный инструмент в руках музыканта оживал, душа абрикосового дерева трепетала, издавая пронзительные звуки. Как горная серна, проворно и уверенно, Гаяне неслась с двумя жестяными кувшинами вниз к ущелью. Черные кудряшки выбивались из-под пестрого платка. Щеки раскраснелись. Али всегда поджидал ее у родника, пользуясь частыми отъездами отца в дальнее селение по делам, тогда он был за главного. Охота и пропитание семьи ложилась на плечи 17- летнего, не по годам развитого, мускулистого паренька. Али – старший сын из зажиточной семьи. Закончил несколько классов медресе. Такой жених – мечта любой турчанки. Но Али влюблён с детства в волоокою Гаяне. Бредил ею во сне, страсть, вскормленная бессонными ночами, будоражила в нем все самые низменные порывы. Гаяне обмотала горлышко пеньковой верёвкой и забросила как можно дальше в бурную речку, жестяной кувшин ударился о камни, моментально наполнился ледяной, кристально чистой водой бирюзового оттенка. Она изогнулась так, что Али в засаде из орешника ущипнул себя, чтоб снять напряжение в паху, готовое извержением вулкана смести все на своем пути. Девушка задрала юбки выше колен и закрутила тугим узлом вокруг талии, чтоб зайти в воду. Он разглядел каждую венку на ее белоснежных ровных ногах, каждый волосок между манящими бедрами. Дыхание его сбивалось, штаны трещали по швам. Гаяне знала, что Али караулит ее, как коршун добычу, но не тронет ее. Дразнила, проказница, разжигала первобытный зов плоти.

⠀ Бабка Алихану, полушутя вторила, хоть и слепая, мол, если б не его острый глаз – не успевал бы двух зайцев в кустах отловить. Только он знал о чем давно догадалась слепая Хадиджа, почуяла.

– Не пара тебе армянская кяфирка, отец в Ван отправит все равно, засватали мы для тебя Асият, отец в администрации ее, благородные люди.

Али молился, расплющивая нос до красноты изо дня в день о вязанный дедулин коврик. Он просил Бога, чтоб разверзлись тучи небесные, и указал Всемогущий влюблённым дорогу, на которой не будет им препятствий. В тот день до родника донесся эхом отцовский, пронизывающий до костей ужасом боли, вопль:

– Ван, Вааан весь в крови, жгут, насилуют. Детей в реке топят. Солдаты султаната гонят оставшихся армян в горы. Соседи спасайтесь! – и каурый загнанный конь под гонцом рухнул замертво.

⠀Давно слухами земля полнится, что стоят армяне на пути, мешают турецкому каганату, "молодому исламскому государству" объединяться, забирать земли у неверных. Али кубарем скатился по скалистому спуску, схватил Гаяне в охапку, прижал к себе как драгоценность и прорычал:

– В охотничий домик, по козьим тропам, не одна подлая собака не отыщет там.

⠀ Гаяне трепетала от страха как лист осенний под порывом горного ветра в первые заморозки. Юноша глянул вниз, горная тропа была полна янычар в папахах, ятаганы сверкали от засыпающего солнца за снежными пиками. Влюбленные рванули вверх сквозь колючки и заросли. Повсюду слышен был лай псов. Со стороны гор донесся, выворачивающий наружу внутренности, запах жженой человечины. Черный дым повалил отовсюду.

– Мои родные, я не брошу их, – стонала Гаяне, сдирая в кровь колени будто об адские жернова, взбираясь по каменистой тропе. Не в силах сопротивляться привычному к такой дороге парню, она ползла за ним.

В сторожке пахло жиром, керосином, и заскорузлым мужским потом. Лай собак пульсировал в ушах, парализуя волю. Бряцание оружия было все ближе. Али понимал – окружают. Гаяне, обхватив колени, уткнулась носом в окровавленные юбки, утерла слезы концом платка, и прошептала манко и уверенно одновременно:

– Возьми меня, моя любовь. Я не дамся им. Умоляю, – и девушка расстегнула пуговички на вороте платья, оно по плечам предательски быстро сползло, как сель в дожди затяжные с гор.

Адреналин и возбуждение не оставили времени для сомнений. Парень понимал, что его убьют первым, а с его ласточки сдерут кожу живьём, когда надругаются. Он покрыл ее своим телом, закрывая от насилия, нечеловеческого ужаса, спрятал ее под собой. Пусть он будет ее первым и последним мужчиной. Али положил кинжал на топчан. Они не слышали ничего, кроме дыхания друг друга, шума свободолюбивого ветра, и мелодии, спетой пичужкой в ивняке, окрашенной рубиновыми струйками последних капель жизни с их запястий.

Цепочка добра

Петр развёлся месяц назад, и вот уже месяц не просыхал. Вот так: любила 10 лет, раз, и разлюбила. Новый избранник моложе и успешнее. Бизнес Петра "кофейные аппараты" дышал на ладан.

⠀Сочельник. Кругом счастливые лица, витрины сверкали, словно сокровища в пещере Алладина. В кофейне пахло глинтвейном и корицей. Он вдохнул с ностальгией аромат выпечки, вспомнив Машину шарлотку с черникой и какао. Купил возле дома водки, зашёл в подъезд, понуро опустив плечи, и в нос шибануло вонью немытого тела, экскрементами.

Пётр матюгнулся, и с минуту постоял у открытой двери в парадную. Проветрить.

– Э, братуха, не ругайся, праздник же, я уже отогрелся, выхожу, – шероховатый прокуренный бас раздался от входа в подвал дома.

– Давай, вали, кусок дерьма носорога, – Петя раскрыл дверь пошире, выпуская на улицу фигуру в тряпье. Шмотки на существе напомнили ему бинты с мумии из древнего саркофага. На глазах изжёванный колпак.

⠀ Мужчина зашёл в квартиру и рванул в душ, смыть с себя эту мерзость опустившегося человека. Распаренный, в чистой одежде, налил водочки в стопку и хлопнул, не закусывая. Подошёл к окну. Снег летел, словно тысячи парашютов и приземлялся на крыши, карнизы. Среди белого ковра на детской площадке мелькнул одинокий чёрный бесформенный силуэт.

– Черт! Бедолага. Голодный, небось, одинокий как я, – расчувствовался, оделся, прихватив пластиковый стакан, бутылку, кусок краковской и половинку хлеба.

– Слышь, я тебе тут выпить- закусить принёс.

– О, это хорошее дело, я до инсульта вообще не пил. А щас все равно. Лучше сдохнуть, – голос бомжа хрустел и срывался на морозе. Пётр задержался. Дома тоска.

– А как ты на улице то оказался?

– Как? КАком…– бездомный засмеялся, обнажив гнилушки зубов. Жил как все, только детей бог не дал, развёлся. Помыкался один, тяжко. Квартира от матери досталась большая.  Приютил бабу одинокую с дитем. Жили как все. А инсульт прихватил и слег, они доверенность сделали, хату продали и за бугор свалили.

– А ты? Куда?

– Куда? На кудыкину гору, – закашлялся бомж от смеха. – На улицу. Ну ты это, будь здоров.

– И ты не хворай, – Пётр дошёл до подъезда, и словно током прострелило под лопаткой, а ведь он так же мог на улице то. Если б не друг адвокат.

– Эй, как тебя там, не спросил, пошли ко мне. Помоешься. Одежду дам. Соберу с собой. Рождество же.

– Да не, я к человеческому отношению не привык. Всегда подвох жди, – фигура сжалась и превратилась в снежный ком.

– Пойдём, говорю, один раз предлагаю, что с тебя взять? – мужчина махнул рукой, зазывая. – Может, и ты кому поможешь!

⠀ Бомж Семён теперь живёт на даче Петра, член семьи. Теперь это не хибара 20 квадратов, а добротный двухэтажный дом с верандой.

На участке сад плодоносит. Закатки в подвале. Перепелки и куры кудахчут. Молоко козье своё. У соседки Авдотьи дом сгорел как спичка. Семён её приютил и дом ей отстроил. Живёт на два дома теперь. Подобрали они с женой подростка – девчушку семнадцати лет. А в одну из зим на трассе – собаку сбитую. Герду. Та девчушка теперь жена Петра. А Герда общая любимица. Цепочка добра.

Я после тебя

–Горько! Горько! – жених с восхищением, будто выиграл в лотерею пару миллионов у.е., в охапку схватил невесту.

– Ух, медвежья хватка, не руки, а лапищи, дикарь, – щебетнула, прикрыв рот ладошкой, подружка новоиспечённой жены свидетельнице.

– Завидуешь, завидуй молча! – отрезала та, поддержав громогласный речитатив, – Тридцать пять, тридцать шесть!

– Хватит, нацелуетесь еще! – мама жениха постучала рукой по микрофону, – Мы с папой хотим сделать свой подарок молодым!

Свет в ресторане погас. По ногам побежал сквозняк. Сгустились запахи виски, колы, сладко-терпкого "Ангел и Демон" от Живанши, и табака от пиджака дядь Жени. На тележке еле вполз в проем перламутровый прянично – мармеладный домик, точь-в-точь как в сказке про Гензеля и Гретхель. Царственная ваниль будоражила фантазию гостей.

– Карина и Леон! В этом домике две двери, понятное дело, если есть вход, то будет и выход! – хмыкнул в кулак отец. На счет три открывайте каждый дверцу в домике, кто найдет спрятанный сюрприз, тот и главный! – довольный собой папаша хлопнул стопку. Пронесся ропот поддержки. На счет три, под аплодисменты, Карина вытащила ключ от их нового дома.

Пролетело пять теплых, наполненных эмоциями, как песни Ободзинского, лет. Шумно и весело отметили юбилей. Гости только разошлись. Карина отпустила домоправительницу и загнала собаку в дом. Муж ушел еще в разгар праздника на второй этаж укладывать сына, да так к торжеству и не вернулся. Он, уставший после командировки, заснул в объятиях скучающего по папе малыша. Девушка взглянула на часы, потом в зеркало. Красные глаза, ладно, еще часик есть, подредактирую проект. Снятся ей цветастые проблески зарниц, чарующие причуды природы. Скачут будто "огневушки – поскакушки" Бажовские сначала где-то в небе, потом по крыше дома, по бежевым гардинам. Засвербело в носу. Карина вырвалась из плена дремы, когда почувствовала – что-то навалилось на нее как печатный пресс и душит. Открыла глаза. Едкий пластмассовый дым. Она распласталась на полу, придавленная тяжеловесным карнизом. Шторы опутали в воздухонепроницаемый кокон. Малыш, мой малыш. Хищной львицей хрупкая девушка, раздирая бежевую ткань гардин зубами, вылезла и прижав плед к носу, рванула наверх. Глаза слезились, воздух был настолько раскалён, что плавились ресницы и волоски на руках. Трещала, охала обшивка. Рядом с комнатой сына душ, полностью облилась водой. Облегчение, экономила кислород. Рукой, замотанной в плед, дернула дверь. Безуспешно. Еще раз. В комнате что-то рвануло, словно от выстрела петард. Дверь выгнулась, вспучилась и, скрипя, открылась. Сплошная стена пламени. Карина раздумывала долю секунды – смысл ее жизни был в том пожарище. Последние обрывки памяти услужливо возвращали ее снова и снова к той зловещей, черной, расплавленной скульптуре мужчины и младенца в объятиях Его Величества Огня. Снова и снова.

Белые стены в серый ромбик. На стене напротив картина "Домик у речки". Взвыла. Верещала сиреной сквозь бинты, аппликации и примочки. Но связки были сожжены, вместо крика – сиплый скрежет. Лицо, руки, душа – сожжены. Обгоревшая безжизненная пустыня. Карина помнила только ту ночь, дымовую завесу и свои плавящиеся руки.

– Сейчас поставлю успокоительное! Уже месяц здесь, сиротинка. Так никто и не проведал! – пухлая медсестра с добрыми глазами склонилась над Кариной. Бедняжка заметалась головой по подушке. Заживающие шкварки вместо роскошных золотых волос оставляли следы на наволочке. На выписку тебя завтра, надо потихоньку уже вставать. Сейчас пациентку привезут, тоже погорелицу. Воспользовавшись тишиной, наполненная решимостью, Карина намотала трубку от капельницы вокруг шеи. Другой конец к оконной ручке. Кровать на колёсиках облегчала задачу. Перелезла через подоконник, свесив ноги. Раз, два, я иду к вам, шею стянула тугая петля, срывая только прижившиеся лоскуты кожи.

– Дура, девка! Второй этаж, не убилась бы, но еще паче "калекой" стала б, итить твою колотить, – санитарка Баба Дуня за шкирку, как нашкодившего кота, скинула вниз. Карина тихо рыдала.

– Девка, сходи – ка на могилку завтра, и полегчает! – бабка со знанием дела дала совет. – Я всех своих схоронила, если бог не прибрал, видать тутать кому-то и нужнехоньки.

Волонтеры собрали денег на первое время для одинокой женщины, выбили через администрацию покосившийся дом бесхозный из маневренного фонда. Но ноги, как непослушные муллы, притащили несчастную на пепелище. Цветы, игрушки. Девушка упала на землю и скребла ее, пока от золы не почернели бинты. «Зачем мне жить?». Карина доехала до кладбища в ночи. Оторопела, когда увидела на лавке, возле могилок мужа и сына, одинокую фигуру. Села рядом.

– Ты кто?

– Лена, а ты?

– Карина! Это мои здесь!

– А я здесь каждую ночь. Тут наливают и пожрать оставляют! Каждый день баба ходит! Вот подъедаюсь! Мои – то недалеко здесь лежат, муж и сын. Авария. Муж – сразу. Сын два года мучился. Я все продала, чтоб его спасти, – затряслась беззвучно.

– Лен, пойдем домой! – Карина обняла подругу по несчастью. Значит, мы еще кому-то "нужнехоньки"

Письмо матери

«Здравствуй, мама! Ты жива! Пишет тебе Тамара, твоя дочь. Мы виделись последний раз семнадцать лет назад. Мамочка, мне был годик, когда ты исчезла. Только бабушка и я всегда верили, что ты найдешься. Знай, я ни чуточку не сомневалась, чувствовала тебя. Дедушка умер с твоей фотографией под подушкой. На ней ты в жёлтой футболке и широких штанах, как у Карлсона. Смешливая, курносая девчонка с копной медных кудрявых волос. Дед часто целовал это изображение из прошлого. Шепелявил беззубым ртом:

– Это Лидочка на картошке, а волосы, жёсткие как проволока, хрен расчешешь, и характер такой же. Если не вернулась за столько лет в родительский дом – нет ее среди живых.

⠀После инсульта он совсем плох стал. Почти не ходил, сядет у окошка, что на улицу выходит, и ждет. Помнишь мама, сразу над подъездом наши окна? Теперь я тут сижу, на бессменном посту, спрятавшись за твоими любимыми занавесками с подсолнухами. Никому не даю их выкинуть, дед и папа всегда вторили – мамин любимые солнышки.

⠀ Папа искал тебя 10 долгих лет, он продал вашу квартиру и все деньги потратил на поиски. Полиция через 5 лет объявила без вести пропавшей. Твои следы оборвались в Турции. Даже когда другие не ждали, папа искал.  Ваши друзья, Семаковичи, вели расследование в Анкаре. Они там живут. Свидетели предоставляли разрозненную информацию, которая завела нас в тупик.

⠀Папа весь седой. Листала фотоальбом.  Вы такие красивые в день вашей свадьбы, папа похож на итальянца, улыбка до ушей.  А ты будто златовласка, такая нежная, в желтых тюльпанах утопает улыбка. Бабушка все время чертыхалась, мол, все эти жёлтые тюльпаны проклятые – к разлуке.

⠀Хочу обнять тебя, мамочка! Внутри ощущаю кол с зазубринами, который выворачивает штопором из бутылки мою душу как пробку.  Страх как огонь, который пожирает деревянный домик. Этот пожар внутри меня. Я боюсь, вдруг проснусь утром, а те новости, что мы видели по телевизору – сон. В репортаже ты была на митинге феминисток в Берлине. Даже скорбный черный хиджаб, под которым ты спрятала свои кудри рыжие, не утаил твои зеленые кошачьи глаза. Как у меня. Отец говорил, таких бездонных изумрудинок нет ни у одной женщины мира. Даже спустя 17 лет он узнал тебя. Мамочка, что же с тобой случилось тогда? Ты ушла вынести мусор, в лёгком шелковом халатике и тапочках на босу ногу.  Больше тебя никто не видел. Бабушка Нина умерла 2 года назад, не дождалась тебя. Папа сразу сник, постарел в один день, а ведь ему и сорока нет, молодой мужчина. Скрючился, высох как цветочек в гербарии. Если б не журналистка из местной газеты, которая помогала тебя искать, я бы осталась сиротой. Они сошлись, мамочка. Ты прости отца. Возвращайся только родненькая. Дай весточку. Может быть, ты потеряла память, или тебя держали в плену. Даже если ты без ног и без рук, я сильная. Мама. Я все вынесу. Я буду носить тебя на руках. И мой друг Мишка, он будет рядом. Мы справимся. Тоска по тебе изъела меня как жук короед дерево молодое. Друзья говорят, что рассуждаю я как бабулька предпенсионного возраста. Если денег нет, мы мир перевернем наизнанку, но заберём тебя, где бы не была.  Мне уже 18. Я сама приеду за тобой хоть на край земли. Родная моя, ответь! Я пишу это письмо на адрес телекомпании, что снимали новости. В Берлине крутят ролики о тебе. Я верю, что очень скоро прилипну к тебе банным листом и никогда не отпущу. И работать буду за двоих и мусор выносить, и все по дому переделаю, лишь бы ты была рядом. Твоя дочь Тамара."

⠀ Ответ пришел спустя 3 месяца.

" Не ищите меня. У меня нет прошлого – я перечеркнула все жирным черным маркером. Скажу, что Родина принесла мне оковы рабства, продала как игрушку из секс-шопа.   Меня насиловали даже, когда я рожала очередного ублюдка, и умирала от туберкулёза в подвалах. Но я выжила.  Раскромсали в клочья остатки человечности во мне, нет больше той Зойки, рыжей хохотушки, есть – боль, ненависть, месть. Прощайте!"

Глава 2. Звезда памяти

50 ударов в минуту. Город живой.

– Роза, слезь с подоконника, немедленно! Метель за окном, опять всю комнату закоптит! Бабушка Циля кашляет! – голос женщины прозвенел надорванной струной, зашелестел и превратился в неразборчивый шепот. Её синюшная рука выпала безвольно из-под кучи драного шмотья, укрывающего едва заметные очертания плоской фигурки на тахте. – Мамулечка, только не засыпай, он жив! Жив! Я слышу! Баба Циля говорила, если услышу снова, как сердечко бьется у города, значит, он дышит! – существо, замотанное в несколько пуховых платков, поеденных молью, с чумазым лицом от копоти буржуйки, снова прильнуло к заколоченному досками окну. Оно стучит! – звонким колокольчиком восторженно сообщила девочка. Осторожно слезла на стул, медленно спустила один валенок на бетон, затем второй. Закачалась. Но валенки умершего вчера соседа деда Яши удержали её. Девчушка доковыляла к печурке, открыла заслонку, и, тяжело вздохнув, бросила последний листок из маминых нот. Прислонила прозрачные ручонки к теплому ватнику, который сушился на единственном источнике тепла в двадцатипятиметровой комнате. Жестяной дракон чадил, извергал копоть, чёрный дым и сизый пар, который забивал нос, глаза. И усыплял. Роза медленно прикрыла глазки. Провалилась в волшебную спасительную дрему. Метроном успокоительно отсчитывал 50 ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, а, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула, хлад чувствовался через одежду, словно прикоснулась к воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь невская вода в алюминиевом ведре покрывалась ледяной корочкой с волшебными узорами. У мамы малышки ещё недавно был сильный голос. Роза вспомнила, как она, однажды шикнув, приказала ни одной живой душе не говорить, что бабушка не шевелится: «Так у нас будет ещё одна карточка. И хлеб». При любом воспоминании о еде рот девочки наполнялся слюной. И явственно, до тошноты, ощущался горький вкус, будто из сажи пополам с глиной, вкус вязкого блокадного хлеба. Неожиданно в бывшую гостиную четырехкомнатной квартиры на Лиговке, почти в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролет сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лека, как мартышка, зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе. – Лека! – девчушка мысленно протянула ручки – веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лека расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада. – На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле «складов» крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, – Лека потормошил маму. Она что-то шелестела бесцветными губами – полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи, спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут 250 хлеба. У меня ж первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, отколол кусок льда из ведра ошмётком «зажигалки» и растопил в котелке на пыхтящей, угасающей буржуйке. Развел клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал все тем же осколком орудия смерти. Зимой 1942-го ртуть на градуснике убегала до самого верха. Лека от рождения был вынослив и силен. С начала войны он – единственный, кто отвечал за женщин в семье, пока отец убивал на фронте фрицев. Мальчишка таскал воду с Невы на санках. Рубил и колол нечистоты во дворе, которые росли пирамидой Хеопса до второго этажа. Затем управдому помогал волочить на своих тощих плечах в грузовик смердящие ледяные глыбы и трупы тех, замерзших, которым не хватило сил от голода дойти до дома. Их просто некому было поднять, живых от мертвых сложно было отличить, если человек не шевелился. Паренёк зарабатывал на прокорм для домочадцев как мог. В ту ночь снова пришёл дядя Гена. Он на брони. С Института. Говорил детям, что друг отца. «Врал, наверняка», – размышлял Лёшка, делая вид, что спит. Обнимая труп бабы Цили. «Хорошо, что ещё не воняет она». Из полудрёмы вырвали обрывки фраз: – Тут сахар, кило муки, две банки тушёнки, я вас подниму на ноги. Переезжай ко мне. Детей переправлю на большую землю. – Не начинай, Гена, я жду мужа! – устала шептала женщина. – Да уж, сдохнете здесь, он там в тылу, небось, в карты режется и водку пьёт. Воюет он, писарь нквдешный, ха-ха. Уверен, что и семью завёл вместе с дополнительным пайком, и как звать вас забыл. Война. Очнись, Вера! – толстый лощёный хряк лобызал сухую, потрескавшуюся кожу на солёных щеках безвольной женщины. А Леку выворачивало наизнанку от этих звуков. Он с досады все больше вцеплялся в кости бабы Цили. Через две недели Лека узнал от дворника, что НИИ разбомбили. Вместе с противным Геной. Когда матери стало хуже, и она больше не встала, заботливый сын пытался добудиться несчастную. Раскрыл ватное одеяло и в нос ударил невыносимый гнилостный запах. Голая нога женщины почернела и скукожилась как трухлявый пень, вся икра и бедро покрылись дырами, словно воронками от взрывов бомб на Невском. Подросток догадался – вот откуда лечебный суп для Розочки, которая уже месяц боролась с воспалением лёгких. Мама умерла. Съели всех котов и крыс в округе. Всё чаще и ближе визжали фугасы и выли сирены, будто голодные гиены. Лека перетащил Розу в подвал соседнего дома. Стена, где находилась их комната, треснула. Щели законопатить было уже не чем. Тахта и диван были сожраны ненасытной буржуйкой. Огонь поглотил все книги из отцовской библиотеки. Только один Изумруд снова и снова прибегал к финишу первым. Каждый вечер перед сном «фальшивый рысак» побеждал фашистов, гнилых и алчных, превозмогая боль и подлости. Купринский конь бежал, что есть сил, уносясь прочь от войны: «Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!». И каждый вечер. Когда Лека переворачивал последнюю уцелевшую пятнадцатую страницу, Роза спрашивала: – А ромашки еще вырастут? – Вырастут, – Лека так и не признался сестренке, что на шестнадцатой фашистские сволочи отравили коня. Когда бомбёжки утихали, парнишка «уходил в разведку». Так Лешка говорил сестре. Сам же на блошином рынке у артисточек зазевавшихся, пришедших обменять остатки золотых украшений на муку и крупу, воровал все, что находил в карманах. Однажды, почти без сил, он тащился в подвал. Там угасала Роза. Детский писк, словно мышиный, выдернул его из бесконечного оцепенения. На санках лежал круглый шерстяной свёрток. Рядом, в сугробе, как павшая лебёдушка, раскинув руки, лежала девушка. Уже успела окоченеть. Чудо, что малыш выжил. Лека прижал ребёнка к себе. И ускорил шаг, как мог. Втроём, согревая друг друга телами, они спали несколько ночей в промозглом ледяном подвале. Пока их не обнаружили дружинники. Привезли детей в больницу. Отходили. Малыша Роза и Лёшка назвали Руслан, как в сказке Пушкина. Пусть будет великим витязем. В опеке назвались родными братьями и сестрой. – На бусурмана похож ваш брат, – буркнула краснолицая тётка в тулупе из опеки, – а вы беленькие. – Он в папу, – нашлась Роза. – А бабушка наша вообще Циля была. Хоть и не родная. Лека толкнул её в бок локтем. – Евреи что – ли? – скривила тонкие губы тётка с презрением. – А если и так? Что? – набычился и вышел вперёд Лёшка, закрыв спиной сестру, прижимающую слабыми дрожащими ручонками к себе малыша. Судьба смилостивилась над детьми. И волею случая они оказались в детдоме, оттуда по Ладоге эвакуировали в Краснодарский край. Фашисты прорвались и туда. Спасали сирот, кто мог, и как мог. Тогда высокогорное Черкесское село распахнуло спасительные объятия для тридцати пяти детей. Дали душевные горцы свои фамилии и любовь нашим героям. Растили как родных, кавказских. Роза стала врачом. Лека после войны поступил в летное военное училище. Руслан остался с приемными родителями в селе, занялся хозяйством. А спустя годы нашлась родня. Кровная. Сестра Лёши и Розы. Ушли у неё годы на поиски пропавших детей из Блокадного Ленинграда. Новая родственница привезла письмо от отца. Пожелтевшее, потрепанное. Написано размашистым почерком: «Дети. Не судите строго. Была война. Связался с женщиной. Генеральской дочкой. Место хорошее дали, перспективное. Думал, заберу вас, так руки повязаны были. Грозились и лагерями, и трибуналом. Слабак – ваш отец. Если вы читаете письмо – я уже умер, с камнем на сердце. Теперь у вас есть большой дом у моря и сестра. Это моё наследство».

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Разделы библиотеки

Любовные романы Любовные романы по темам Любовные романы по автору Современные любовные романы Исторические любовные романы Женские фильмы КулинарияСекреты красотыСонник

Страницы романа:Стр:1

1 2

0

/ 0 Гол.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10