Пенелопа пускается в путь

Горячую воду дали, электричество есть, газ подключен – теперь можно подумать о чем-то более возвышенном… Например, о Париже. Туда Пенелопа, героиня предыдущего романа Гоар Маркосян-Каспер, и отправляется. Она едет в гости к подруге, которая удачно вышла замуж за французского армянина. Может, попробовать и Пенелопе, тем более что поклонник тут как тут – видный француз? Видный и в прямом смысле, в отличие от низкорослых армянских мужчин. Но как быть с родителями, которые все стареют и стареют? Что же решит Пенелопа?

1 Страница

Пенелопа пускается в путь… Да, именно так. Уместнее, впрочем, было бы назвать сию акцию паломничеством, но в то скорее отправляются, нежели пускаются, а «о» совсем другая буква, и предложение звучит не столь презентабельно (будто дурацкого предлога мало, но от того никак не отделаешься, не переходить же на телеграфный стиль), правда, паломничество можно еще предпринять (и даже избавиться от предлога), но тут уже появляется привкус индустриализации, пахнет промышленностью, и хотя в наше благочестивое время… да-да, именно благочестивое, если в чести иное благо, это дела не меняет, поклонение некому тельцу или неопределенной субстанции, меняющей в зависимости от того, с какой стороны света поглядеть, облик и называющейся демократией, ничуть не менее ретиво, нежели служения в менее абстрактных, во всяком случае, по форме, храмах, крестово-купольных, пагодах, сооружениях, оснащенных минаретами, и прочая… хотя в наше время и паломничества стали частью индустрии, пусть не тяжело-легкой, а развлечений, однако… Однако что? А то, что нить повествования утеряна безвозвратно, и придется начать сначала. Подошла бы, несомненно, дефиниция «сентиментальное путешествие», правда, тут может обронить язвительное замечаньице sister, самопровозглашенная sorella, но ведь Стерн не американец, хоть и наглосакс, пардон, не совсем так… хоть и англосакс, но самый что ни на есть европеец, и никто иной, как Бальзак, неоднократно его поминал и даже добрым словом, в отличие от всех его прочих соотечественников… Итак? «Сентиментальное путешествие», это мы закавычим, нам чужого не надо, никакого плагиата, только цитаты с надлежащими сносками, примечаниями, комментариями, ага, «путешествие»… А почему не странствие? Сентиментальное странствие Пенелопы Папян по Франции, Италии и иным подобным… если что-то может быть подобно Франции и Италии, оно конечно, народ глядит в разные стороны, Анук вон восхищается греческими островами, правда, Францию с Италией выносит за все скобки, но есть и такие человечишки, что возьмут да и ляпнут: «Париж? Подумаешь, Париж! Таиланд куда интереснее. И вообще культурная столица мира ныне Нью-Йорк». Это они в американских газетах прочитали или по телевизору услышали. И поверили. Доверчив стал homo, не будем уточнять, какой, доверчив до умопомрачения, проведет журнальчик глянцевый или бульварная газетка опрос среди читателей, получит сорок или аж целых пятьдесят писем, определит на их основе лучшего в мире актера, художника и тому подобное, пропечатает на своих блестящих страницах, и готово, тут же пишущая братия разносит по странам и континентам ихнее постановление, а народ читает и на ус мотает, приятно ведь знать, кто на планетке первый, кто второй и далее… Вот и про Нью-Йорк прочли и едут, едут… И однако этот городишко еще не самая последняя дыра, похуже Таиланда, конечно, потому как там тепло и море, но для жизни, во всяком случае, временной, место пригодное, а ведь попадаются даже персонажи с таким сдвигом, что вместо Италии летают на Северный полюс или в Антарктиду распивать на Новый год шампанское с пингвинами… О черт! Лучше все же пуститься, хотя и это, в сущности, не вполне пристойно, ведь пускаются во все тяжкие… вот куда б хорошо податься за всякими литературными героями, гораздо увлекательнее, чем тащиться за богомольцами, да проматывать, увы, нечего, нет состояния, которое широким жестом рассыпать бы золотом по зеленому сукну, пьянствовать тоже не на что, да и ничего в этом приятного нет, одна головная боль, остается только развратничать, но и того воспитание не позволяет, армянское воспитание, да, а что делать, коли другого не дали… Ох, нелегкая это работа, похлеще, чем бегемота из болота тащить, с одной стороны, поддерживать в мужчинах ровное горение, с другой, не подрывать устои уж чересчур основательно, тем более при такой профессии, учительствовать в Ереване призваны, кажется, сплошные цезаревы жены… Больно ты суетишься, сестричка, сказала Анук в последний приезд, год, если не все два назад. Ну да, ей-то что, муженек ее до сих пор на руках носит, фигурально, конечно, а не буквально, потому как хоть и высок, но тонок, к тому же хворает радикулитом, а sister набрала уже полных шестьдесят кило, чем, правда, не очень гордится, но на диету тоже сесть не рвется, особенно, отказываться от сахара, для меня, говорит самонадеянно, голова, в отличие от большинства соседей по планете, не архитектурное излишество, а ей для работы нужна глюкоза, так что из рядов движения за всеобщую скелетизацию прошу меня исключить, не всем быть гипермоделями, в полтора человеческих роста мне уже не вырасти, косолапости не выработать, это, как и выворотность, надо с детства ковать у противобалетного станка, а уж из ног при ходьбе косички плести!.. так что пусть среди зарослей мыслящего тростника я буду скромной свеколкой, тем более что тростниковый сахарок, говорят, дороже и хуже… В любом случае, тростник, спагетти, свекла или даже картофелина, неважно, все равно носит, любит, по сторонам не глядит, нет нужды становиться в позы, мол, и мы не лыком шиты, двуликие мы неЯнусы, с одной стороны зайдешь – жена Цезаря… если забыть, что ту, в сущности, из мужнина дома поперли за не совсем достойное поведение… а с другой то ли Аспазия, то ли Фрина… живи себе спокойно, никаких тебе Сцилл и Харибд, открытое море… Ох-хо-хо!..

Пенелопа поерзала в малоудобном кресле, пошевелила слегка онемевшими пальчиками ног и осторожно, но решительно произвела рокировку в области нижних конечностей, игнорируя неодобрительный взгляд соседки, совсем еще девчонки, придерживавшей, однако, на худых коленках довольно увесистое дитя, наконец-то мирно задремавшее после продолжительной истерики, или как это у них, мамаш с младенцами, называется. Пенелопа строить куры ребенку, дабы завоевать расположение матери, не стала, поскольку, во-первых, она не любила подлизываться, да и ни к чему это было, пара часиков плечом к плечу и прощай навек, а обиженно поджатые губки можно и перетерпеть, во-вторых же, потому что ей неведомы были никакие куры кроме тех, которых не строят, а выводят из яиц, ими же произведенных, порочный (учитывая участие петуха, видимо?) круг, превращенный в философскую проблему, что лишний раз доказывает, насколько праздная (в значении а) это дисциплина, философия то бишь… И однако праздность (в значении б) – великое дело, не зря ведь несколько тысяч древних греков заложили фундамент целой цивилизации, правда, строить на фундаменте том принялись невесть что, как выразился Маяковский по другому поводу, «долой вашу любовь, долой ваше искусство, долой ваш строй, долой вашу религию», воздвигли Церковь, и понадобилось пятнадцать-двадцать столетий, пока по уголочкам опять завелись те же любовь, искусство, строй и иное вольнодумство… Ну а ныне не только стены трясутся, а и фундамент пошел трещинами, видимо, от динамиков, ох не зря античные механики в технику особо не углублялись, догадывались, как пить дать, чем кончится, мастерили себе игрушки и философствовали… И что интересно, теперь-то и игрушки собственноручно мастерить не надо, вместо рабов всякая техника-автоматика, кажется, вот оно, давайте, философы, плодитесь и размножайтесь, наверняка на пособие по безработице проживешь не хуже Зенона, не говоря уже о Диогене, ан нет, праздности все больше, а философов… И вообще все у них не так, безработных пруд пруди, а работать некому, волосы на голове рвут, придется, мол, скоро пенсионерам вкалывать, а то все рухнет… Театр абсурда, ей-богу… Не богу то есть, а… Анук в последние годы приладилась писать прозу, оно, конечно, счастливые стихов не наблюдают, и вот стала sister жаловаться, что сделавшиеся вмиг набожными издатели и редакторы истово переправляют в ее текстах строчные буквы на прописные, стоит нечаянно помянуть господа всуе, и тут же тебе сделают торжественно, как в церкви. После некоторых бесплодных дискуссий разозленная sister стала заменять спорные выражения на противоположные по форме, но схожие по содержанию, в конце концов и «о господи», и «черт побери» отражают душевные состояния примерно одинаковые и вполне взаимозаменяемы, однако второе, в отличие от первого, дает гарантию от неуместных в художественном тексте заглавных букв… Жаль только, «ей-богу» на соответствующий анто-синоним не заменишь…

Показались стюарды со своей машинерией, и Пенелопа бодро высвободила из зажима пластмассовую пластинку, именуемую на языке аэрофлота столиком… На-до мень-ше есть, произнесла она про себя с интонациями то ли нравоучительными, то ли гипнотическими, но сняла тем не менее с поставленного перед ней подносика крышку и вдумчиво изучила содержимое баночек и коробочек, поскольку утром удовольствовалась чашкой кофе с малюсеньким бутербродиком, да и тот был небрежно сооружен и неохотно проглочен, скорее, из чувства долга, нежели по потребности… Нда, не густо. Она с сомнением пошевелила пластмассовой вилочкой кучку холодных креветок, слегка смазанных майонезом, дабы изображать некий салат, и взялась за котлетку, утонувшую в соусе неведомого состава, возможно, даже из генетически модифицированной сои, последнее, впрочем, не ввергало ее в панику подобно погрязшей в интеллигентском экологическом кошмаре сестрице и примкнувшему к ней зятю, ну подумаешь, съел и мутировал, что такого, необязательно ведь, чтобы выросли ослиные уши, во времена Мидаса трансгенных продуктов наверняка не было, и вообще можно обрести какое-нибудь полезное качество, например, способность просачиваться сквозь замочные скважины… непонятно, правда, какой от этого прок, ведь даже если протечешь в, допустим, банковский сейф… ограбление банка преступлением счесть трудно, сказал же некий мудрец: поспеши ограбить банк, пока он сам тебя не ограбил… но даже если протечь, то вытечешь обратно все равно с пустыми руками, грошики-то пока не трансгенные… К тому же Анук толковала не об ослиных ушах или замочных скважинах, нет, она с пеной у рта утверждала, что эпидемия ожирения, захлестнувшая в последние годы Америку, инспирирована трансгенной пищей… Да… Доказательств у sister, конечно, никаких, но было бы неприятно, если б она вдруг попала в точку, так что… Впрочем, соус уже иссяк, исчез, переправился в Пенелопин желудок, и дальнейшее обсуждение проблемы утратило всякий смысл, потому Пенелопа отхлебнула кофе и подумала, не помочь ли соседке, но та уже ловко управлялась с завтраком одной рукой, пристроив поднос прямо на боку задремавшего дитяти.

Когда выпотрошенную посуду унесли, Пенелопа снова поерзала, утвердилась в кресле поудобнее и взглянула на часы. До посадки оставалось еще порядочно. И почему бы не смежить вежды хотя бы на сорок минут или пятьдесят, а то и все семьдесят, время полета нынче принято указывать с хорошим запасцем, страхуясь таким образом от опозданий. Лучше перебдеть, чем недобдеть, как говаривал один бывший поклонник, вечно являвшийся на свидания с опережением на четверть часа и потому имевший к приходу Пенелопы вид неизменно потрепанный и измученный, что пробуждало в ней беспричинное – не может ведь человек, тем более женщина, всюду поспевать вовремя, беспричинное, но нервирующее чувство вины, почему и поклонник был в итоге отставлен и забыт… Смежить. Вежды. Тем более, что выспаться сегодня не удалось и не только по причине раннего рейса… и почему это все рейсы стали либо ранними, либо поздними, куда-то подевались все удобные, можно подумать, в аэропортах завели непомерной длины обеденные перерывы. Или… как это?.. Фиесту? То-ре-адор, сме-лее-е!.. Да? Нет, сиесту! Все смешалось в доме Облонских, в смысле, понятно где, спросонок и не то спутаешь. Ибо так уж неудачно вышло, что большую часть ночи пришлось провести на свадьбе, пропустить которую было ну никак невозможно. Да, дожили, уже племянницы замуж выходят! Не родные, правда… Свадебка получилась уникальная, из разряда «нарочно не придумаешь». Когда неукоснительно соблюдавшая разработанное накануне расписание Пенелопа – а программа предусматривалась насыщенная, прямо как на симпозиуме или в групповой турпоездке, в три часа явление жениха со товарищи пред светлые очи окруженной положенными родственниками невесты, в пять загс, в шесть венчание, в семь банкетный зал – так вот, когда Пенелопа, которой надлежало непременно присутствовать на первой же стадии, дабы заполнить пустовавшую нишу, ибо разбросанные по просторам Вселенной… простите, всего лишь скромного маленького земного шара ближайшие родственники оставили после себя почти космический вакуум, усугубленный еще и тем, что папа Генрих прихворнул, и Клара решилась его покинуть лишь на пару часиков, по срокам совпадавших, естественно, с банкетными, повторяем, когда Пенелопа, подгоняемая назойливым чувством долга и заморосившим ни с того, ни с сего дождем и потому мчавшаяся на всех парах, без пяти три влетела в подъезд, одолела одним махом три этажа и вонзила палец в кнопку неработавшего уже лет двадцать звонка… о чем она, правда, вспомнила быстро и замолотила в дверь кулачком… ей открыл племянник, родной брат вышеуказанной невесты, обряженный в тренировочные штаны и старый свитер, и уронил трагически:

– Что случилось?! – вопросила Пенелопа испуганно, прислушалась к тишине, царившей в квартире, не уловила отзвуков плача или стенаний и несколько приободрилась.

– И куда же они все делись? – полюбопытствовала Пенелопа тоном более будничным… раз уже никто не умер…

– До сих пор? – поразилась Пенелопа, знавшая, что время той назначено в десять, если на то пошло, она сама и приложила к этому исчезновению или, по крайней мере, несусветному опозданию руку, отправив Еву к собственной парикмахерше, благодаря усилиям которой недавно сменила имидж, превратившись из дивы с пышной челкой и аккуратно уложенными с помощью фена темно-каштановыми волосами в рыжую бестию с беспорядочно напиханными кудряшками.

– До сих пор. А папа с мамой отправились посмотреть, все ли в порядке с квартирой.

Квартиру сняли для молодых на медовый месяц как бы вместо свадебного путешествия, на которое не было денег, и в котором, собственно, не было нужды ввиду предстоявшего вскоре парочке другого, куда более далекого и продолжительного… и хорошо, если не в один конец, такое тоже могло случиться, как случалось не раз, более того, происходило почти как правило, с унылым постоянством, не с конкретными молодыми, конечно, но со множеством людей разного пола, возраста и положения… правда, национальности большей частью одной, армянской… Ибо жених, окончивший институт и аспирантуру два года назад и до сих пор не нашедший хоть какого-то места работы, откопал в интернете, где за неимением заинтересованного в его знаниях и способностях учреждения проводил рабочий день, некий грант, суливший если не должность в будущем отдаленном, то дополнительную порцию образования, которым и он, и невеста, присовокупившая недавно к университетскому диплому магистерский, и так были перекормлены, в ближайшем, и теперь молодожены должны были чуть ли не на следующее утро, а точнее, через полтора месяца, устремиться на гостеприимную чужбину. Конечно, полтора месяца можно было бы прожить и у родителей, сэкономив энную сумму… однако так или иначе, но квартира была снята, и в ней спешно делали уборку две молоканки, это Пенелопа знала, правда, ей было не совсем понятно, почему проверять состояние объекта следовало в самую что ни есть распоследнюю минуту, собственно, даже еще позже, уже как бы по ту сторону событий, за пять… она бросила взгляд на свои часики… нет, простите! Отсчет кончился, старт! Ох-хо-хо! Она махнула рукой и прошествовала в большую комнату, где должен был состояться прием. Там тоже все обстояло далеко не лучшим образом. На столе, накрытом туго накрахмаленной, тут не подкачали, белой скатертью, стоял единственный сиротливый торт, красивый, правда, весь в шоколадных башенках и круглых бляшках безе, но одинокий, словно оазис в пустыне, можно сказать, очень пустынной пустыне, Сахаре, никак не меньше, а малорослая худая девица, ближайшая подружка Евы, извлекала из серванта тарелки, нагромождая их на стул с мягким сидением, почему и растущая стопка пребывала в состоянии неустойчивого равновесия, на что никто не обращал внимания… Громко сказано, поскольку в комнате находилась еще только бабушка невесты, а Пенелопина тетя, восседавшая в кресле и взиравшая на весь этот непорядок с олимпийским спокойствием… Интересно знать, почему беспокойные и суетливые, поминутно впадавшие в неумеренный гнев и неуправляемую ярость греческие боги послужили для кого-то образцом сдержанности и невозмутимости? Или то были не боги? Однако к спортсменам подобные эпитеты уж вовсе неприложимы… Хотя кто знает, может, в античную эпоху устраивать истерики на дорожках стадиона принято не было, да и с флагами не бегали за отсутствием таковых, а целование афинского, то есть, разумеется, элидского, иными словами, пелопоннесского (пенелопонесского?) гравия или песка если и производилось, то без нынешней экспрессии… К тете, впрочем, античность ни в виде богов, ни в качестве олимпийских чемпионов касательства не имела, она была воплощенной железной леди, занималась йогой, читала без очков и относилась к жизни с флегматичностью восточного мудреца.

– Помочь? – спросила Пенелопа, и обрадованная подружка невесты подскочила, чуть не обрушив груду тарелок.

– О да! – воскликнула она куда более пылко, чем того заслуживала ситуация.

– Принести с веранды остальные торты, разложить пирожные и конфеты, помыть фрукты, – стала она торопливо перечислять, – ну, естественно, сервировка и напитки и…

– Достаточно, – осадила ее Пенелопа и спросила: – А где же Адам?

Женишка, конечно, звали несколько иначе, но не обыграть имя племянницы было трудно, и с Пенелопиной легкой руки прозвище пристало прочно.

– Адам? Я думаю, она ему позвонила, – заметила подруга Евы трезво. – У нее же мобильник в сумке.

Да, действительно. В сумке у Евы уже полгода пребывал мобильник, оплачиваемый фирмой, на сегодняшний день именно Ева со своей компьютерной специальностью фактически если не содержала, то питала семью, правда, и ей не сразу удалось пристроиться на хлебное место, до того за всех вкалывала мать, ныне оставшаяся вместе со всем своим проектным институтом не то чтоб совсем не у дел, но не у дел серьезных, у мелких делишек, скажем так. И ей еще повезло, ибо отец семейства не работал уже так давно, что Пенелопа не могла вспомнить профессию, которой он некогда владел. К счастью, на подходе был брат, недавно приступивший к трудовой деятельности, правда, в сфере, бесконечно далекой от той, которую он после пяти лет учебы уже наивно полагал своей… Да, такова нынче связь времен и поколений, у того же Адама сидели без работы отец и старший брат, а кормила всех мать, отправившаяся аж в Америку вкалывать то ли няней, то ли уборщицей, и не она первая, Пенелопа знала пару таких лично, армянские жены и матери с высшим образованием, а то и кандидатской степенью пылесосили квартиры американцев, возможно, и окончивших некогда начальную школу, и нянчили детишек важных тамошних дам, занимавших высокие посты типа старшей продавщицы супермаркета, а гордые армянские мужчины существовали на добытые таким образом доллары в ожидании своего часа, только вот механизм часов все еще собирался и не исключено, что – по крайней мере, частично – из бракованных деталей…

Часы (не те) пробили четверть четвертого, когда отворилась входная дверь, и в прихожую… нет, не ворвались или хотя бы вбежали, а вступили неспешным шагом далеко не запыхавшиеся родители невесты. А ведь у них мобильника нет, подумала восхищенная подобным презрением к житейским мелочам Пенелопа.

– Ну и погодка, – только и сказала мать исчезнувшей невесты, складывая мокрый зонтик.

– Да, погодди что надо, – согласилась Пенелопа, с недавних пор то и дело переходившая на итальянский… видимо, на нее подействовал пример оперного театра, ныне, не в пример прошедшим временам, выпускавшего беспримерно редкие премьеры на языке Верди и Россини… а что такого, не дискотечным же модам следовать!.

Мать невесты, а также по совместительству двоюродная сестра Пенелопы Анна, оглядела накрытый усилиями подруг Евы – подруг, ибо к первой на помощь подоспела вторая, и при посильном участии Пенелопы, не слишком, надо признаться, активном, посвященном, главным образом, протиранию чистых бокалов для шампанского и прочих напитков еще более чистым полотенцем, – «сладкий», как принято было называть в Ереване данный тип свадебного и иных пиров, стол, нахмурила брови и принялась все переставлять, поменяла местами торты, сдвинула ближе к середине конфеты и к краю тарелки, поправила цветы в вазах, переворошила фрукты, обнаружила на скатерти свежее пятно от шоколадного крема и жалобно застонала.

– Ты бы лучше пошла переоделась, – намекнула Пенелопа, ловко маскируя пятно большой коробкой «Ассорти», но Анна отмахнулась:

Тут, наконец, в очередной раз в прихожей послышались шаги, и в комнату впорхнула невеста в мокрых джинсах и сухой фате, развевавшейся над затрапезной курточкой и роскошной прической, все заахали, заохали, восхищаясь творением парикмахерши, на верхней ноте, дружно взятой хором, раздался стук в дверь, немая сцена, как пометил бы драматург, Ева, спотыкаясь, бросилась в одну спальню, Анна в другую, успевший разрядиться в костюм-тройку со сногшибательным галстуком брат осторожно отодвинул щеколду, но тревога оказалась ложной, вошла соседка с фотоаппаратом, и это было, несомненно, к счастью, поскольку из спальни номер один выбежала Ева уже в платье, но босиком и с истошным криком, пропало обручальное кольцо, снятое с пальца где-то месяц назад и спокойно, как она клятвенно уверяла, лежавшее на комоде еще недавно. Когда, вот в чем вопрос. Все присутствующие кинулись рыться в шкатулках с бижутерией, ящиках письменного стола, комода и буфета, коробках с пуговицами и прочей ерундой, переворачивать вазы и заглядывать под кровати, брат с приятелем отодвигали диван, два подоспевших кузена – пианино, отец разворачивал благоразумно убранный на время торжеств по причине чрезмерного участия в его нелегкой судьбе моли, скатанный и запихнутый под кровать ковер, и вот тут-то во дворе засигналили подъехавшие машины, как нельзя более уместное применение варварского армянского обычая пускать в ход клаксоны, гуляем, мол… Еще одна немая сцена, Ева схватилась за голову, чуть не погубив дорогостоящий шедевр, но бабушка предупредила катастрофу.

– Возьми пока мое, – сказала она величественно и стащила с пальца кольцо.

Ева залепетала что-то о полосках или насечках, червонное-не червонное, но шаги уже раздавались за дверью, мать схватила протянутый спасательный круг и напялила дочери на палец, та нырнула в валявшиеся посреди комнаты туфли, ковер запихнули под диван, диван поехал на место, и мужчины пошли открывать.

Последовала обычная суета, в смысле ритуал, скомканный недостатком времени, еще более усугубившимся бесконечно долгим традиционным переодеванием невесты в доставленный, как положено, женихом подвенечный наряд, отправившуюся выяснять причину заминки Пенелопу поставили в известность о том, что Ева забыла побрить подмышки, почему ей и пришлось, пока злополучные гости под музыку Вивальди неловко переминались у стола, украдкой и кружным путем пробираться в ванную и обратно. В итоге пребывание в доме невесты свели до минимума, дабы не опоздать в загс, иными словами, налили, выпили, куснули и побежали, однако в загсе выяснилось, что молодые забыли, а вернее, не сообразили взять с собой паспорта.

– Ну откуда же мне знать, что нужны документы, – оправдывался сконфуженный жених, – я ведь не каждый день женюсь.

Послали за забытым, хорошо еще, ездить было недалеко, но все равно пришлось…что?.. правильно, скомкать ритуал, то бишь проглотить бокал шампанского в темпе, как рюмку водки или рыбий жир, дабы не опоздать на венчание. Как ни странно, в церкви удалось все сделать, как положено, но когда свадебный кортеж под проливным дождем (слава богу, что эпоха открытых экипажей миновала) подъехал к банкетному залу, и осталось пробежать десяток метров – сущий пустяк, по дорожке сада к уютному особнячку, где сей зал находился, выяснилось, что в доме, а также квартале и всем районе нет света. Авария. И почти час честные гости просидели в темноте, вначале кромешной, поскольку зал располагался в подвале и естественного освещения был лишен, а потом романтической, ибо принесли свечи, но в количестве умеренном, да и подсвечники оказались одиночными, никаких тебе хохочущих и ржущих, да даже молчаливых канделябров или жирандолей… Словом, свадебка вышла на славу, не скоро забудешь… До конца, правда, Пенелопа не досидела, хотела было смотать удочки по-английски… удочки или спиннинги, как там у этих бриттов?.. но потом все-таки улучила момент, простилась, в аккурат после того, как музыку, теперь уже далеко не Вивальди, можно сказать, более чем далеко от Вивальди, выключили, и очередной тостмен стал напутствовать молодых, желая им благополучно добраться до Америки, а там уж как бог на душу положит… на сей раз она слушала без зависти, неудовлетворенная страсть к путешествиям больше не холодила душу, еще немного, еще чуть-чуть…

Неожиданно вспыхнула надпись, пристегнитесь, мол, и Пенелопа занервничала, не случилось ли чего, двигатель отказал или террористы рубку штурмуют, но, посмотрев на часы, обнаружила, что просто-напросто время идти на посадку. И не где-нибудь, а прямо в Москве, не то что в проклятом прошлом, когда то и дело садились не там, куда летели, Пенелопе немедленно припомнился примечательный рейс в Питер году в… а черт его знает, в каком, достоверно, что тогда еще возводился с невероятной помпой и переизбытком самодовольства «Звартноц», аэропорт будущего, как его важно называли, тот, что теперь угрожают снести и построить заново или, предоставив для нового местечко (в смысле местище!) по соседству, превратить в очередной вещевой рынок, потому как уже устарел, словом, шла стройка, а еще отсутствовал бензин, причем одно к другому не имело ни малейшего отношения, просто неудачно все совпало. Папа Генрих и мама Клара пребывали на тот момент в Петербурге, то есть, простите, Ленинграде (или извиняться надо, когда ляпнешь наоборот?), на гастролях, и дочери должны были присоединиться к ним после того, как сдадут экзамены, то ли школьные, то ли институтские, наверно, и те, и другие, Пенелопа первые, Анук вторые (тут уж насчет наоборот речи точно быть не может), они и присоединились, но… Рейс был утренний, два покинутых оперных чада прибыли в аэропорт для того лишь, чтобы узнать о задержке, если это можно так назвать, ибо велено было явиться через двадцать четыре часа, не больше, не меньше, однако и на следующее утро им пришлось вернуться несолоно хлебавши, но на сей раз рейс отложили до вечера, а вечером… Картина оказалась поистине эпической, бензин подвезли, но аэропортские работники, как водится, переоценили свои возможности, порешив, что отправят все задержанные рейсы одновременно, надо полагать, что так, зачем иначе вызывать тысячи людей и чуть ли не выстраивать их рядами, как человечество на территории Люксембурга… впрочем, возможно, что с тех пор, как Пенелопа училась в школе, а может, в институте, поди запомни, когда разоблачали мальтузианство, человечество выросло настолько, что в Люксембург уже не влезает… а интересно, почему большевики так рьяно кидались на Мальтуса, кажется ведь, в их рядах нет ни папы римского, ни исламских авторитетов, ни даже господа бога (хотя если верить одному пылкому поклоннику Прекрасной Дамы, родной сын того был замечен в компании дюжины дюжих последователей Маркса), творца, создателя, начальника небесной канцелярии и т. д., отеческое напутствие которого «Плодитесь и размножайтесь», обретшее впоследствии, вследствие долгого путешествия по инстанциям характер директивы Верховного Главнокомандования, к ним никакого отношения не имеет… да, и что?.. тысячи людей собрались возле крошечного, величиной с замок, но с не королевский или герцогский, а с кое-как сляпанное жилище самого захудалого, низкородного феодальчика, старого аэропортского здания на нескольких сотнях квадратных метров, выполнявших функции, в основном, стройплощадки, поскольку вместо скамеек там громоздились кучи щебня и камня, а песка не было только потому, что обычный для ереванского летнего вечера ветер поднял его в воздух почти целиком и щедро посыпал им вместо пепла главы кающихся в грехе гордыни (ибо что иное могло погнать их в путешествие по Российской империи в столь неподходящий момент, не стремление же приобщиться к культурным ценностям необъятной или, страшно сказать, жажда приобретательства?) будущих пассажиров. Большинство их, впрочем, забыв не только о гордыне, но и гигиене, сидело и лежало, и не на уютном паркетном или хотя бы цементном (Пенелопа напряглась, но не сумела вспомнить, чем вымощено здание буквально только что, два часа назад, покинутого аэропорта) полу, а просто на цементе, толстым слоем покрывавшем разбитый при строительстве асфальт, или прямо на земле, сухой и пыльной, подостлав лишь газетку, и слава богу, что при советской власти газеты стоили дешево, так что каждый мог прихватить с собой в дорогу хоть целую пачку, и многие это сделали. У сестер, правда, газет с собой не было, но какая-то сердобольная душа поделилась, в смысле, отдала парочку «Правд» безвозмездно, и они уселись, как и прочие, на грунт, один из немногих случаев, когда Пенелопа чувствовала себя плотью от плоти народной. Среди ночи объявили регистрацию, потом посадку, как они попали в самолет, Пенелопа не помнила уже тогда, о чем говорить теперь, очутившись в кресле, хоть и малоудобном, но по сравнению с аэродромовской почвой показавшимся пуховой периной (спать на которой ей, впрочем, никогда не доводилось), она моментально отключилась и открыла глаза только тогда, когда смолкли двигатели. И бодрый голос пилота или кого-то там еще объявил, что самолет, совершающий и так далее, произвел посадку в Шереметьево. Поскольку в Ленинграде гроза, туман и тысяча других бед. Очумелые пассажиры выползли на свет божий, то есть советско-социалистический, а поскольку кормежку в полете отменили уже тогда или если еще не отменили, то просто воспользовались тем, что поднятым по тревоге с приаэродромовской сухой почвы несчастным обладателям заветных аэрофлотских билетов было не до еды, и пищу всю как есть зажилили, изголодавшийся народ ринулся в скудный буфет, дабы залить жажду упоительным напитком, именуемым кофе с молоком, хотя и схожим с оным только по цвету, и заесть его чем снабженец подаст. И только потом… Потом выяснилось, что над Питером давно распогодилось, но поскольку экипаж летел всю ночь, ему положен восьмичасовый отдых. А мы?! – возопили в отчаянии мыкавшие горе уже третьи сутки пассажиры. А вы подождете, – был суровый коммунистический ответ. Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей, сказал бы автор соответствующего стихотворного шедевра, стиснул зубы и лег на жесткий диван в зале ожидания или скамейку у газона перед зданием аэропорта, но армяне, на радость Пенелопе и Анук, а также их родителям, почему, об этом чуть позже, оказались менее дисциплинированными, чем того можно было бы ожидать, учитывая место их рождения (мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский… сами понимаете, что) и полученное, во всяком случае, старшим поколением, воспитание (спасибо Сталину за счастливое детство). Собравшись у служебного входа, они толпой вломились, если можно так выразиться, за кулисы и прорвались в кабинет самого главного начальника. И их не расстреляли. И даже не посадили. То есть посадили, но в другой самолет и отправили в Питер, прибыв в который, сестры обнаружили мать с отцом не в Пулково, где им вообще-то полагалось бы быть, а в гостинице и в состоянии, если не предынфарктном, то полуобморочном, ибо справочная аэропорта нелюбезно сообщила им, что самолет, в котором летели их драгоценные и незаменимые чада, пропал без вести… Вот такая веселая история…

Тут самолет коснулся колесами земли, вздрогнул и покатил по рытвинам и ухабам (а почему иначе так немилосердно трясет?) взлетно-посадочной полосы.

Маяться в длинной очереди на пограничный контроль пришлось добрый час, можно подумать, не паспорта проверяют, а читают романы, по одному на каждого, подумала Пенелопа не без раздражения. И какой черт надоумил ее добираться до Берлина через Москву? Оно, конечно, дешевле, но себе дороже. Что она потеряла в этой, выражаясь по-армянски, староармянски, можно сказать, ибо новые армяне, nouveau, но не rich, просто nouveau, в Москве либо живут, либо не бывают вовсе, что она потеряла в этой большой деревне, застроенной ныне множеством вавилонских башен, ни одной из которых дотянуться до неба не суждено, напротив, чем выше башня, тем ей до неба дальше, таков один из парадоксов современной действительности, владельцам скромных квартирок на самой верхотуре типа пентхаузов и прочих модных чердаков предстоит занять очередь за караванами тычущихся в игольные ушки верблюдов и ждать, ждать, и даже когда верблюды пройдут, снова ждать и надеяться… а собственно, кому оно, это небо, ныне интересно, даже книг по астрономии не стало, в стремлении создать прочную научную базу для решения кроссвордов Пенелопа в последние годы закупала всяческие пособия с разнообразными, пусть и полубеспорядочными сведениями о том, о сем, только вот о звездах ей ничего не попалось, видимо, люди все больше смотрят вниз, под ноги, то ли смог и избыток искусственного освещения этому виной, то ли неизбывная надежда приметить на мостовой утерянный кем-то желательно не начиненный по теперешней моде визитками и пластиковыми карточками, а безымянный, чтобы совесть не мучила, бумажник, набитый долларами, евро или иными весомыми купюрами, на худой конец, кольцо с серьезным бриллиантом или хотя бы… Хотя бы что? Не картину же Леонардо да Винчи? Пенелопа вообразила на заклеенной потертыми, потемневшими от старости обоями… вот кому везет, то есть чему, разве не разумней, чтоб обои седели с годами, а волосы темнели, так нет, все в этом мире устроено неправильно, как бы назло, и почему, спрашивается, богом-творцом назначили какого-то злюку, а не кого-либо подобрее, например, ее, Пенелопу, наверняка у нее вышло бы получше… уже потому, что хуже совсем некуда… Да, и что? Подумаешь, обои, Мона Лиза смотрелась бы на них отлично, впрочем, Мону Лизу Пенелопа не любила, ей куда больше нравилась Мадонна Литта, и наверняка первая прославилась не в силу особых достоинств, а просто потому, что висела в Лувре, в Париже, а не в России… Ну и правильно, так этим русским и надо, подумала она, вспомнив виденную по телевизору надпись на стене какого-то то ли московского, то ли питерского дома: «Бей хачей!» Да, вот так. Скорее всего, подонки, сие изречение начертавшие, о смысле слова «хач» никакого понятия не имеют, иначе поостереглись бы его поминать, хотя какая подонкам разница, кого бить, христиан, мусульман или буддистов. Да и хорошо, может быть, что украшают в России стены лозунгами подобного содержания, авось, испугаются армяне и переберутся домой, на собственную страну вкалывать, а не на чужого дядю, ибо с этой (вернее, уже полчаса-часик как той) стороны Кавказского хребта, словно из Зазеркалья, проблема виделась перевернутой, молодые и здоровые армянские парни строили в России дома, открывали магазины и рестораны, а поднакопив деньжонок, вкладывали их или, выражаясь высокопарным языком экономистов, инвестировали (ох Пенелопея, не след пихать в художественный текст подобные словеса) в российскую эко… (заткнись, дура, не трактат корябаешь!)… а какого черта? Какого черта они гоняли экскаваторы и бульдозеры не по Еревану, где никому не пришло бы в голову огреть их за это по черепушке куском арматуры, хорошо, если не насмерть, кормили-поили не своего брата-армянина, которого даже если обсчитаешь, он тебе все равно скажет спасибо, ругаться не станет, а подождет, пока ты к нему явишься с ответным визитом? И они еще привередничают, они, там, нет, чтоб спасибо сказать, кто бы иначе им эти башни строил, братья-алкоголики? Эти башни, те башни, армяне ведь испокон веку для русских строят, еще при Владимире-Мономахе-Красное Солнышко начали и никак остановиться не могут… а не два ли было Владимира, больно длинное прозвище вышло?.. неважно, все равно в Киеве строили, как теперь в Москве строят и просят нижайше, как просили тысячу лет назад, высочайшего покровительства, а те и рады, унижают свысока, совсем не так давно одна из приятельниц Пенелопы по имени Нина, педагог, между прочим, преподававшая много лет английский в школе, вознамерилась после неожиданного развода перебраться в Москву, где успела укорениться ее вышедшая там замуж и не за кого иного, как за русского, дочь, собственно, и сама Нина была наполовину русская, и родная ее мать, ветеран войны, передислоцировавшаяся после смерти мужа-армянина на историческую родину пару десятков лет назад, проживала в стольном граде, так что новоявленной эмигрантке не пришлось бы даже искать ночлега, однако Ниночка, будучи человеком самостоятельным, на мамочкино пенсионное довольствие подсаживаться не собиралась, и взбрело ей в голову устроиться гувернанткой, идея экстравагантная, но по ее наивным понятиям плодотворная, ведь с ее высшим образованием, педагогическим опытом и знанием главного языка современности найти работу было раз плюнуть. Вообразите состояние соискательницы, когда одно-два-три бюро по найму ее с ходу завернули, сообщив доверительно, что ни одна новорусская семья гувернантки с армянской фамилией на порог не пустит, и совершенно неважно, что говорит она по-русски без малейшего акцента, да и маму со славянской внешностью может нанимателю предъявить… Обиженная Нина села в первый подвернувшийся самолет и вернулась домой в Ереван, но не все ведь такие чувствительные, другая, может, в уборщицы бы пошла или еще где-то нижайше просила высочайшего покровительства. Как то делали и делают наши братья и сестры. Правда, ходили слухи, что стали некоторые и возвращаться, покупать дорогие квартиры и вписываться в местную буржуазию, но и в Москве их болталось более чем достаточно, взять хоть собственную сестру с зятем… Да, sister-sorella, конечно, весомый повод добираться через Москву… Наверняка она уже там, у выхода, ждет и злится, злится… Вредная, но своя, любимая… Пенелопа заерзала в нетерпении.

– Что ты стоишь, двигайся, – прошипела за спиной толстуха с большой сумкой, и очнувшаяся от раздумий Пенелопа сделала последний шаг к будочке с впаянным в нее, как муха в янтарь, пограничником.

– Вообще-то говоря, – сообщила Анук небрежно, – армяне стали болтаться по свету еще в незапамятные времена. Некий, например, Араха или Аракха, сын Халдита, как его именуют в персидских текстах, объявил себя сыном Набонида, возглавил восстание вавилонян против персов, случившееся в самом начале правления Дария, и просидел несколько месяцев на вавилонском престоле.

– Ну да?! – поразилась Пенелопа. – И когда это?

– В 521 году до нашей эры, – заявила Анук победоносно.

Пенелопа подергала себя за челку, точнее, за свисавшие на лоб локоны, ныне эту последнюю заменившие. 521 год. Хм… Вавилон… Она стала лихорадочно рыться в памяти, пытаясь откопать сведения, погребенные в ней столь же глубоко и прочно, как археологические находки первооткрывателей, работавших в Месопотамии лопатами и кирками… да тут не то что лопата, экскаватор не поможет!.. Тем не менее, поднатужившись, она извлекла на свет божий два-три словосочетания, заученных в классе примерно пятом. Или шестом?

– Кодекс Хаммурапи, – произнесла она, с опаской покосившись на сестру.

– Хаммурапи, – сказала та наставительно, – правил Старовавилонским царством. В восемнадцатом веке до нашей эры.

– Да, давненько, – вздохнула Пенелопа шумно.

– А Набонид был последним царем Нововавилонской династии, – заключила Анук неумолимо.

– Вавилонская башня, – пробормотала она себе под нос. – Гнев богов, смешение языков… ерунда… Ага! Зиккурат! – выпалила она.

Ник зааплодировал, Анук одобрительно кивнула, и обретшая уверенность в своих познаниях Пенелопа добавила:

– Вообще-то их возвел Навухудоносор, – уточнила Анук, – Но по времени близко.

Набукко! Пенелопа воспряла духом, хотя единственное, о чем ей напомнило это имя, было вавилонское пленение евреев… Va, pensiero… Но позвольте! А при чем тут Семирамида?

– Тут какая-то путаница, – сказала она величественно. – Сады ведь росли в Вавилоне… коли уж к этому приложил руку Набукко, но Семирамида-то правила Ассирией, а значит, и садам приличествовало цвети скорее в Ниневии. А? Не так?

– Семирамиды, по всей видимости, не было вовсе, – объяснила Анук. – Это миф. Легенда. Существовала ассирийская царица Шаммурамат…

– Шамирам то бишь? Которая гонялась за Ара Прекрасным? – поспешила обнаружить осведомленность Пенелопа.

– Которая правила всего несколько лет, – продолжила Анук невозмутимо, – и ничем особенным себя не зарекомендовала. Так что кроме самого факта ее правления все остальное – миф.

– Очень мило! Может, и Нефертити не было? И Клеопатры? – воскликнула Пенелопа, быстро и толково объединив в один букет всех полулегендарных красавиц былых времен.

– Нет, – сказала Анук. – Нефертити была. И Клеопатра тоже.

– Слава богу! А то я уже подумала, что и Антония не было. Впрочем, Антоний – невелика потеря. Я тут недавно вычитала, что этот негодяй обманом захватил в плен нашего Артавазда и казнил его… А еще благородный римлянин! Фи!

– Благородным его можно назвать только с большой натяжкой, – заметила Анук. – Он был из плебейского рода. Начинал как народный трибун.

– Так я и думала! Тоже мне триумвир! Деревня несчастная! На что руку поднял! Артавазд ведь был образованным человеком, трагедии писал на греческом языке… На греческом, подумать только! – провозгласила Пенелопа и вдруг сморщила носик. – И какого черта, спрашивается? – буркнула она. – Почему бы не писать на родном языке?

– Тогда армянского алфавита еще не было, – напомнил Ник весело.

– Как?! Ах да, верно… Это ведь… Ага… – Пенелопа слегка смутилась, запустила вилку в очередную котлету и потащила ее себе на тарелку. – Котлетти у тебя классные, – сказала она деловито. – А уж огурри!.. Слов нет. Нет, в этом году я точно по твоему рецепту сделаю, если на рынке черносмородиновых листьев не окажется, поеду в деревню… мой однокурсник бывший теперь в деревне живет, у него там сад и кусты всякие… И тем не менее он негодяй! Антоний то бишь. Да и Клеопатра хороша! Женщина легкого поведения с тяжелыми последствиями… А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А наутро – отрубите ему голову! Наверняка она покончила с собой потому, что Октавиан на ее заигрывания не ответил… Неудивительно, на самом деле он ведь был куда умнее дурака Антония. Хотя Шекспир и сделал того более положительным…

– Да, – сказал Ник, – Шекспир, как обычно, перевернул все…

– Вверх дном, – согласилась Пенелопа. – Поставил ребенка с ног на голову или выплеснул его с водой. Впрочем, это сделали Гегель и Фейербах. Только вот с чем?

Господи, сколько ерунды у человека в голове. И не вспомнишь толком и не забудешь раз и навсегда, кажется, со знаниями происходит то же, что со старым шерстяным тряпьем, время копошится в них, словно моль, в итоге остаются одни обрывки, и на себя не натянешь, и место занимают…

– А откуда ты взяла эту историю? – спросила она сестру. – Насчет Ара… Арахны?

Конечно. О способности sister-sorella читать все подряд Пенелопа знала давно. Можно сказать, отроду. А если к тому же учесть, что память у той далеко не дырявая даже теперь, когда ей перевалило за сорок…

– Не у Платона, – уронил Ник небрежно. – Если б она одолела «Государство», то могла бы тебе сообщить, что и Платон упоминает некого армянина из Памфилии…

О господи! То есть, черт побери! Только Памфилии не хватало, не говоря о Платоне. Платоне, Нероне, неоне… аргоне, ксеноне, криптоне… во! До инертных газов моль не добралась, что неудивительно, ими ведь все пренебрегают, никто связываться не хочет… Но при чем тут?..

– А почему, собственно, мы забрались в столь отдаленные времена? – спросила она бодро и сама же ответила: – А потому что все наши армянские деяния датируются первым веком до нашей эры. Вот это беда так беда…

– Не скажи, – возразила Анук. – Может, армянские царства-государства ничем особенным не блистали, но отдельные крепкие ребята попадались и среди армян.

– Да? Ну если ты имеешь в виду Сарояна и Азнавура…

– Нет. Хотя и за них стыдиться не приходится. Но я имела в виду не их. И даже не Мюрата. Но что ты скажешь, например, о Нерсесе?

– Не знаю, почему, – сказала Анук задумчиво, – но историю Византии в школе проходили весьма поверхностно. Я, в частности, ни черта не помню… Нерсес был византийским полководцем, он отвоевал у остготов Италию и в качестве наместника правил ею двенадцать лет.

– У остготов? Это ведь те, которые… – Пенелопа помолчала минуту, потом осторожно высказалась: – Это они захватили Рим, да?

– Почти. Концом Западной Римской империи считается свержение последнего римского императора Одоакром в 476 году. Он присвоил власть в Италии и удерживал ее почти двадцать лет, потом пришли остготы. С разрешения византийского императора, надо заметить. Ведь византийцы считали себя наследниками Рима, собственно, они были частью той самой великой империи и всячески пытались восстановить ее. Нерсес взял Рим, этим не каждый может похвастать.

– Кроме всяких вандалов, – заметила Пенелопа, но Анук ее демаршем пренебрегла, и она добавила с нарочитой пылкостью: – А ведь свинство! Какого-то Алариха все знают! А наших…

Анук покосилась на нее неодобрительно и как ни в чем не бывало продолжила лекцию:

– Я уже не говорю о том, что Македонская династия, правившая Византией двести лет, была армянского происхождения и опиралась преимущественно на военачальников-армян. Собственно, это была только часть армян-императоров, их там еще целая куча. Жен и матерей я просто опускаю. Правда, императоры эти вели себя не очень красиво, все время воевали с соотечественниками, присоединяя мелкие армянские царства к Византии. Маврикий так вовсе депортировал армян десятками тысяч, в частности, во Фракию…

– Фи! – воскликнула Пенелопа негодующе. – Родькины предьки!

– Не предки, а предьки, – уточнила Анук меланхолично, а Пенелопа подумала, насколько же устарела социалистическая действительность, что Ник не в курсе… Родькины предьки были домашним ироническим вариантом напыщенного советского «предатели родины», явившимся на свет, кажется, после побега Годунова или еще кого-то из многочисленных артистов и художников, успешно дезертировавших с социалистической отчизны в свободный мир…

– Вот наша главная беда, – принялась она рассуждать. – Все эти предатели веры и отечества. – Получилось весьма помпезно, что несколько озадачило ее.

– Не только, – сказала Анук. – Следующий Василий из той же династии неистово воевал с болгарским царем Самуилом. Или Самвелом, поскольку тот вроде тоже был армянином. Произросшим, очевидно, из компании, пересаженной во Фракию Маврикием. К сожалению, все эти парни отдавались служению чужим народам и государствам, совершенно забывая о собственном. Я недавно прочитала научно-популярную книжку Азимова, он ведь кроме фантастики, накатал массу просветительских текстов, так он утверждает, что небезызвестный Саладин тоже армянин.

– Позор джунглям! – воскликнула она, воздев руки к небу, то есть потолку, а точнее, к люстре, прямо под которой восседала, люстра была из цветного желто-бежево-коричневого стекла, итальянская, и называлась почему-то «Верди»… Собственно, если картошку можно окрестить «Ван-Гогом»… Правда, неизвестно, голландская ли она, но вполне возможно, что да… Странным, однако, образом проявляется патриотизм… Кстати, Анук раньше этим не грешила, застать ее за штудированием «Истории Франции» или разных книжек по античности можно было запросто, но чтоб она увлекалась армянской историей… нет, это что-то новенькое…

– И с каких пор ты изучаешь историю родного государства? – полюбопытствовала она.

– Это особенность эмиграции, – сказал Ник. – Эмигранты бывают двух категорий. Одни, как тот же Мюрат, по словам наполеоновского верного телохранителя Рустама, естественно, армянина и, кстати, предка того самого Ростана, который сочинил небезызвестного, как выражается твоя сестрица, «Сирано де Бержерака», редко вспоминавший родину и отца… это я о Мюрате, – уточнил он, заблудившись, кажется, в собственной фразе, ну и правильно, нечего по-писаному говорить, златоуст несчастный, – стараются вжиться в предложенные обстоятельства, меняя язык, веру и даже имя. А другие становятся патриотами. Твоя сестра пошла вторым путем.

– Перестань болтать, – обиделась Анук, припомнив, несомненно, что патриотизм это последнее прибежище негодяев. – Пенелопа, еще есть будешь?

– Я же не крокодейл, – ответила Пенелопа с достоинством.

Сакраментальный вопрос, который Пенелопе доводилось слышать уже не первый год.

Многоумная Анук ухитрилась найти себе мужа-любителя оперы, что в наше время значительно сложнее, чем откопать где-то по соседству или даже в отдалении мужа-миллионера, ибо последних куда больше, причем попался ей не квазимеломан, из богатеньких буратин, вычитавших в газете, что ходить в оперу престижно, и в первых рядах партера, за безумные деньги то есть, деликатно зевающих, прикрывая рукой рот, а то и разевая оный, пользуясь темнотой, широко и беззастенчиво, как аллигатор или бегемот, нет, натурального маньяка из тех, кто неутомимо собирает записи и ежедневно прослушивает некоторое их количество не напоказ, а при закрытых дверях… К сожалению, Пенелопа последовать ее примеру не могла, несмотря на почти постоянное присутствие в стенах оперного театра, правда, в отношении миллионеров ей ничего не грозило, то ли в Ереване билеты недостаточно дороги, то ли местные богатеи читают не те газеты, и завидев в зале существо противоборствующего пола, можно смело предположить, что это один из последних завалявшихся в каком-то полузакрытом (не в смысле секретности, а в смысле отсутствия финансов) НИИ интеллигентов канувшей в вечность советской эпохи, истинный любитель и даже, возможно, знаток, да вот беда, мужчин в оперу ходит гораздо меньше, чем женщин, к тому же обычно в сопровождении, а вернее, в качестве сопровождающего жены. И поди отними подобное сокровище у бдительной супруги…

– Конечно, будем, – сказала Анук, собирая тарелки. – Или, скорее, будем смотреть, ведь Пенелопа тут…

– Уж не думаете ли вы, – начала она грозно, собираясь закончить фразу придаточным предложением «что я люблю оперу меньше, чем вы», но передумала, да, наверно, чуточку меньше, и это только справедливо, потому что балет она любит больше, и сказала миролюбиво: – что я не люблю оперу?

– Но балет ты любишь больше, – заметила коварная сестрица, складывая на поднос пустые тарелки.

– Дай помогу, – сказала Пенелопа вместо ответа по существу.

– Ну и что? Любишь кататься, люби и саночки возить.

– Как говорили древние греки, – незамедлительно отозвалась Анук.

– Именно. Любишь кататься, люби и саночки возить, без труда не вынешь и рыбку из пруда, кто рано встает, тому бог подает…

– Посейдон, – мгновенно нашлась Пенелопа. – Кто еще тебе рыбку подаст с утра пораньше?

– Разве Посейдон и прудами заведовал? – усомнился Ник.

– Нет? – спросила Пенелопа тревожно, в последние годы она возымела привычку пересказывать на уроках русской литературы ученикам греческие мифы, которые знала, по собственному мнению, назубок, и тут вдруг…

– На пушку берешь? Посейдон был и богом источников. А прудов в Греции вообще нет!

– Может, ты и права, – согласился Ник, в отличие от Пенелопы успевший пару раз отдохнуть на греческих островах.

– Вам хорошо, – вздохнула Пенелопа. – Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

– Как говорили древние греки? – поинтересовался Ник.

– Естественно, – ответила Пенелопа надменно.

Была в доме когда-то такая присказка, ко всякому утверждению добавлялось «как говорили древние греки», получалось иногда очень забавно, как с саночками или «гвардия умирает, но не сдается», либо «si vis pacem, para bellum»… Pacem… Pace… pace… pace, mio dio, pace, mio di-i-o… С недавних пор «Сила судьбы» стала любимой оперой Пенелопы, опередив «Травиату» и «Трубадур», собственно, увертюру к ней она обожала всегда, а слышать весь этот бесспорный шедевр целиком в прежние времена Пенелопе, увы, не довелось, как и большинству прочих советских людей, почему, бог весть… Иные телодвижения советской власти расшифровке не поддавались, некоторые, правда, да… Отец рассказывал дочерям, что когда-то давно собрались в Ереване ставить «Макбета», уже разучивали партии, и счастливый папа Генрих изготовился петь своим роскошным баритоном самую из них главную, но тут спектакль закрыли и даже глядеть в ту сторону запретили, и это было вполне понятно, слишком явные возникали аллюзии… Но чем им не угодила «Сила судьбы»? Конечно, коммунисты в судьбу не верили, человек – кузнец своего счастья (как говорили древние греки?), звучит гордо и тому подобное, но это ведь не причина отвергать оперу, в которой нет ничего антисоветского, правда, классовая борьба там тоже не просматривается… да и нигде у Верди нет ее ни капельки, ни крошечки, и как не старайся сделать из Манрико вождя угнетенных, трудно забыть, что, в сущности, он креатура некого принца, не крестьяне же ему поручили командовать обороной Кастеллора… И однако пробуют, пробуют и даже не коммунисты, недавно Пенелопе довелось лицезреть по ящику новомодную постановку «Трубадура», в которой Манрико был самым натуральным цыганом в красной распахнутой на груди рубахе, с всклокоченными длинными волосьями и гитарой, в чем, хотя постановка была стопроцентно западноевропейской, проступал подлинный и ничем не замутненный соцреализм, ну понятно, вырос человек в таборе, на кого еще он должен быть похож. Правда, при этом он ловко орудовал шпагой, видимо, генетическая память сработала, ну и обороной замка командовал без сучка и задоринки… Надо признать, либретто «Трубадура» несколько гиперромантизировано и не очень связно, но всему ведь есть предел… Фрейлина королевы благородная Леонора занималась с этим немытым цыганом любовью на соломе в конюшне, оно, конечно, придворные дамы на все способны, хоть и не каждая из них леди Чаттерлей, и вкусы бывают всякие даже в жизни, а что касается сцены, то в постановках последних лет графини и герцогини в шитых золотом нарядах протерли все подмостки не только своими драгоценными одеяниями, но и собственными обожествляемыми ликами, ибо нет ныне режиссера, который не заставил бы певицу, особенно исполняющую роль неземной возлюбленной, валяться на сцене мордой в пол и желательно подольше… Собственно, касается это не только певиц, драматические актеры и актрисы тоже проводят полспектакля на полу, а о балете и говорить нечего, некогда балерина встала на пуанты, ввысь, в полет, в современном же танце, деликатно называемом партерным, она елозит и елозит по полу. Такое превращение, надо понимать, связано с общим перерождением человека, в эпоху романтизма он тянулся вверх, к небу, а теперь им овладела неодолимая тяга к животному состоянию. Недаром романтические сюжеты осовремениванию не поддаются, сколько не переодевай героев Верди в пиджаки и не выпихивай Виолетту на сцену в одном лифчике и чулках с подвязками, позаимствованных из порнушек, шиш тебе, а вот какой-нибудь Джанни Скикки вполне может разгуливать хоть на фоне небоскребов, потому что истории о жадности и мошенничестве всегда современны, а благородство устарело, не говоря о невинности…

– А какой-нибудь новой «Силы судьбы» у вас нет? – спросила Пенелопа с надеждой.

– Есть, – сообщил Ник победоносно. – С Ренатой Тебальди.

– А вот это не получится, – развел руками Ник.

– А потому что она на DVD, – объяснил Ник. – А плейера у нас еще нет.

– А какого черта вы телегу впереди лошади поставили? – возмутилась Пенелопа. – Какой смысл обзаводиться оперой, которую не на чем слушать? Купили б сначала плейер!

– А какой смысл покупать плейер, на котором нечего слушать? – возразил Ник.

– А теперь денег нет, – сказала Анук, появляясь в дверном проеме.

– Недешево. Но дело не в этом или не только в этом. Наш телевизор настолько старый, что у него нет нужного разъема. Надо сначала купить новый телевизор.

– Ну вы даете, – только и сказала Пенелопа. – Ладно, черт с вами, посмотрим балет.

Несмотря на усталость и полубессонную предыдущую ночь, Пенелопа никак не могла уснуть. Удалился с «Феноменологией духа» под мышкой Ник, зятек, кажется, дочитал наконец, или, по крайней мере, перестал читать «Критику чистого разума», стариКант, во всяком случае, мирно стоял на полке, с дивана был отлично виден толстый корешок, очень толстый, правильнее было б назвать его корешом, но тут возникали терминологические сложности, Кант ведь был одинок до опупения и никаких корешей, как пить дать, не имел… Кроме, разве что, Ника и иных подобных психов… После Ника настала очередь Анук, она явилась в банном халате, забрала с журнального столика энциклопедический словарь «Средневековый мир», пожелала спокойной ночи и ушла, Пенелопа еще пару минут слушала, как она на кухне рассказывает супругу, что средневековые барды, оказывается, были объединены в специальные сообщества с особыми правами и привилегиями, «так что Союзы писателей вовсе не известно кто и известно где изобрел»… Затем господа-интеллектуалы затворились в спальне, и наступила тишина. Пенелопа потушила свет, удобно вытянулась и укуталась одеялом, но сон не шел, она повернулась на правый бок, на левый, вздохнула и стала гладить одного за другим медведей, рассаженных по краю дивана вдоль стены, Анук хотела их убрать, но Пенелопа воспротивилась, она любила мишек не меньше, чем сестра, вообще и в частности, все зверье, обитавшее в этом доме, было ей, как родное, большинству она сама дала имена, так старшенького, грустного худенького медвежонка, она переименовала из Мишеля, как его ни к селу, ни к городу окрестила sister, в Микелино. Потом в ход пошли, конечно, Микешка, Кешка, в итоге Пенелопа стала для разнообразия время от времени называть медведя Иннокентием. Второй, толстый и солидный, был куплен при Пенелопе и прозван с ее подачи столь же внушительно, сколь выглядел, Германом Оттовичем, третьего она подарила Анук сама, и поскольку у того оказался хитрый взгляд пройдохи и рот до ушей, он получил имя Фигаро. Только последнего принесли в дом в ее отсутствие, потому и назвали с точки зрения Пенелопы странновато: Беньямино. Но когда она выразила недоумение и непонимание, ей объяснили, что медвежонок получил имя в честь Джильи, на это у Пенелопы контраргументов не нашлось, ибо у самой у нее был подаренный Анук в качестве талисмана маленький сердитый – не иначе как постоянная борьба со злыми духами мешала ему расслабиться, пушистый мишка по имени Джузеппе, он и тут присутствовал, Пенелопа возила его всюду с собой, несмотря на подначивания Ника, пугавшего ее ретивыми таможенниками. «А вдруг они подумают, что ты прячешь в нем наркотики, и заберут, а то и разрежут на куски». Нельзя сказать, что подобная перспектива не страшила Пенелопу вовсе, с таможенниками ей, как и всякому пересекавшему хоть одну границу путешественнику, встречаться доводилось, сразу вспомнилось, как в прошлый приезд она прихватила килограмм отборных абрикосов, именно килограмм, без преувеличения, то есть преуменьшения, больше было тяжело, вещей и так хватало. Чтобы нежные фруктики не помялись в дороге, она несла их в отдельном мешочке, и каково же было ее удивление, когда худая, как палка, и злая, как собака, которую этой палкой поколотили, московская таможенница уперла в ее скромный пакетик острый палец и провозгласила, что фрукты через границу провозить нельзя. Пенелопа возразила, что везде ведь висят списки запрещенных к ввозу предметов, и ни о каких плодах там нет ни слова, читать она, слава богу, умеет, но таможенница и ухом не повела, буркнула, что все равно нельзя, на сбивчивое объяснение, не на продажу, мол, а для сестры родной и любимой, совсем взъярилась, видно, у самой если и были какие родственники, то не абрикосы ей возили, а судились из-за родительского наследства. «Я это конфискую», – сказала она упрямо, даже руку протянула, и Пенелопа поняла наконец. «Абрикосов захотелось?» – спросила она ядовито, огляделась, увидела пару-тройку детишек, подозвала, раздала им фрукты, пожелала приятного аппетита и сунула таможеннице пустой пакет. И прошла дальше, а та промолчала, наверно, очень уж разозленный был у Пенелопы вид, все иголки наружу, лучше не трожь… А уж попробуй кто-нибудь посягнуть на ее Джузи, она ему все волосы с головы обдерет, не хуже феи Карабос… От Карабос мысли, как водится, перескочили на балет, и Пенелопа невольно вернулась к зрелищу, продемонстрированному ей лукавой Анук. Sister не скрывала, что признает только балет классический, пусть считают меня хоть консерватором, хоть ретроградом, говорила она, воинственно поблескивая зелеными своими глазами, мне плевать… Да, с тех пор, как роман Анук перевели на французский язык, она совсем перестала следить за собственным органом речи и несла всякое, Пенелопа себе подобных вольностей не позволяла, по правде говоря, она и сама предпочитала классику, но вот так взять и заявить, что современная хореография это балетная графомания и попросту, пардон, дерьмецо?.. В конце концов, этих самых хореографов тоже можно понять, кушать ведь всем хочется, даже переквалифицировавшимся в балетмейстеры (а на что еще они могут сгодиться?) бывшим танцовщикам, и поскольку дура-публика упорно ходит на Петипа, хоть ты ей кол на голове теши, чтобы утвердиться хотя бы в собственном мнении, надо обзывать классические балеты обветшалыми музейными экспонатами, интересными лишь незрелому вкусу. Ну а обслуга в лице соответствующих критиков всегда найдется, чего ради плыть против течения, сказано, мы наш, мы новый мир построим, вот и кладем камушки… Как бы то ни было, балетный репертуар завалили всяким модерном, и Пенелопа, не желавшая уступать своего места в первых рядах балетоманов, упорно его смотрела. Или просматривала, а что делать? Надо быть в курсе. И вот ехидствующая «гнусная семейка», как все еще, добрых десять или даже больше лет, продолжала называть сестру с зятем Пенелопа, в лице как Анук, так и не менее вредного ее муженька, подсунула ничего не подозревавшей гостье шедевр очередного хореогения, свеженького, не Ноймайера или Шперле, и даже не Эка, а совсем ей неведомого. При этом Ник сразу улегся на диван со своим Гегелем, а Анук принялась делать вид, что участвует в просмотре, решая одновременно японский кроссворд. Пенелопа поерзала, потом, припомнив анекдот из серии армянского радио насчет того, что, если тебя насилуют, расслабься и постарайся получить удовольствие, устроилась поудобнее и отдалась созерцанию. Спектакль, предложенный ее взыскательному взору, назывался «Жизель», да-да, не более и не менее, и постановщик даже сохранил музыку Адана. Действие происходило то ли на каторге, то ли на заводе, а может, в сумасшедшем доме, точно не скажешь, женщины были одеты по-модному в бесформенные серые мешки и тапки, в которых выходят на ковер борцы, а мужчины частью в трико, частью в велосипедные трусы до колен с майками. Ну и хореография соответствующая, кордебалет то ковылял, косолапо топыря стопы, то передвигался на четвереньках, выпятив задницы, то укладывался на пол в полном составе и лежал, лежал… Альберт, наряженный в измаранную блузу художника, гонялся за Жизелью с кистью и палитрой, хотел написать ее портрет, не иначе, кажется, причиной ее гибели оно и было, не перенесла того, что красавец-ухажер (по правде говоря, больше похожий на огородное пугало) не думал ее соблазнять, нечто другое измыслить было сложно, поскольку Ганса-Иллариона ликвидировали полностью и окончательно, а невеста графа-художника всего лишь вырвала у него и переломала все кисти, не хотела, наверно, чтобы он писал портрет другой… Так Пенелопа подумала вначале, но потом поняла, что мыслит слишком поверхностно, теперешний хореограф не какой-нибудь Тальони или Перро-Коралли, он давно сменил книжку сказок на томик Фрейда или там Юнга (есть, кажется, и такой) и копает глубоко, ох как глубоко!.. Виллисы во втором акте натурально оказались мужчинами, Пенелопа решила, что тут прорезалась модная гомосексуальная тема, но скоро выяснилось, что как ни пыталась она вонзить лопату поглубже, опередить хореографа, зарывшегося уже по самую макушку, ей не дано. В итоге все действие оказалось фантазией Батильды, измученной женихом-художником, которого не интересовало ничего, кроме высокого искусства, и потому воображавшей себе толпы полуголых мужчин в белых (дань классическому образцу) трико, жаждущих секса, что, в общем-то, было недалеко от первоисточника, виллисы ведь умерли до брака, и агрессивность их подпитывалась именно сохраненной поневоле девственностью. Последнее соображение Пенелопа не преминула изложить Анук, которая невинно заметила, что не сомневалась в ее компетентности и ждала, когда она приедет, посмотрит и объяснит. Veni, vidi, vici, одним словом… Придумкой Батильды, а может, и ее отдельной ипостасью, оказалась и Жизель, весь второй акт пытавшаяся если не склонить Альберта к измене искусству, для чего разоблачившаяся до полупрозрачного телесного цвета трико и долго ерзавшая по полу, драматично раздвинув ноги, то хотя бы вызвать его ревность, заигрывая с виллисами… Под конец все ретировались, и Альберт в лучах восходящего солнца без помех подступил к своему, натурально, оказавшемуся в кустах, мольберту, прижимая к груди кисти. «Ну как, – спросила Анук с хитрой улыбкой и добавила: – Это мы для тебя записали, можешь забрать». «Спасибо», – сказала Пенелопа с достоинством, подумав, что к ее возвращению из предстоящего турне Анук про кассету забудет, а коли нет, что ж, можно будет всколыхнуть балетный мир Еревана, продемонстрировав гениальное творение в училище, не ученикам, конечно, нечего развращать молодежь, но педагогам, сама она под каким-нибудь благовидным предлогом уклонится, не смотреть же сие во второй раз, собственно, современная хореография, как, впрочем, и многое другое современное и не только из сферы искусства, предмет одноразового пользования. И однако, как и всего прочего одноразового, хореографии становится все больше, видимо, по совету Честертона прятать лист в лесу, ретивые современники изо всех сил заваливают немногие образцы творчества былых времен своими поделками. Ник, которого Пенелопа называла безнадежным оптимистом, как-то сказал трагически: «Классический балет обречен», но Пенелопа смотрела на вещи не столь мрачно, в конце концов хореографические училища продолжали готовить балерин и танцовщиков, во всех уважающих если не себя, то свою кассу оперных театрах шли классические балеты, собирая полные залы… вот один из тех немногих случаев, когда коммерческие соображения работают на высокое искусство, а не против него… (Что, по меньшей мере, удивительно, более, чем удивительно, попросту невероятно!) Функционировало и родное училище, в котором Пенелопа вкалывала уже… э-э-э… немало, надо признать, лет… Хотя… Грозная опасность нависла над заведением, которому она отдала лучшие годы жизни, так, кажется, принято выражаться в приличном или, наоборот, неприличном, мыслящем штампами обществе, люди, не имевшие никакого, по сути, отношения к тому самому высокому искусству, пытались завладеть училищем, не столько, впрочем, его плотью или, скорее, внутренними органами в лице педагогического коллектива и учеников, сколько пустой оболочкой, величественным зданием в центре города, храмом Терпсихоры, возведенным советской властью, бесспорно предпочитавшей эту молчаливую музу многим прочим, нередко болтавшим лишнее… Правда, представить себе, как удастся уничтожить эти самые органы в обозримом будущем, чтобы успеть нажиться на их вместилище в краткие сроки, охватываемые одной человеческой жизнью, было не просто, но других мотивов… Зачем, спрашивается, хормейстеру какого-нибудь самодеятельно поющего завода имени, скажем, 50-летия Октября претендовать на место главного дирижера Большого театра? Не из честолюбия же…. Слегка запутавшись в рассуждениях, Пенелопа недовольно повернулась на правый бок… пример, надо признаться, неудачен… потом опять на левый, на котором обычно спала, невзирая на советы врачей и медперсонала, и постаралась выкинуть из головы чертово училище, о котором и так слишком много думала с тех пор, как прошлой осенью почти невольно стала одним из руководителей натурального восстания, происшедшего в вышеназванном учреждении при попытке внедрить в него в качестве директора того самого, который из завода имени, ну почти что. Дело дошло до забастовки, и Пенелопа, как человек с языком, подвешенным не просто хорошо, а так, что лучше некуда, практически перманентно излагала требования взбунтовавшегося коллектива журналистам, налетевшим на сенсацию, как даже не мухи на мед, а как на него же проснувшиеся после зимней спячки голодные медведи… хорошие мишечки, пробормотала она, машинально погладив ближнего из сидевших рядком бедных маленьких домашних медвежат, которым меда сроду не перепало ни капельки… В итоге она, можно сказать, прославилась, ее высказывания цитировали в газетах, а самое показывали по телевизору, роль Свободы на баррикадах, которую она тайком примеряла на себя во времена прежних бурь, но не сыграла из-за слишком большой в ту эпоху конкуренции, теперь, кажется, удалась ей вполне, ее стали узнавать на улице и в магазинах, один продавец даже пытался вручить ей сыр бесплатно, как неутомимому борцу с коррупцией, да, ибо только коррупцией можно было объяснить подобное назначение, в итоге отмененное, во всяком случае, на данном этапе… Пенелопа сделала в постели очередной пируэт и печально подумала, что победа над коррупцией может быть только временной, не зря ведь все совокупное человечество боролось с ней без особого толку, и конец этой борьбы виднелся там же, где некогда коммунизм, а именно на горизонте, воображаемой, по формулировке армянского радио, линии, по мере приближения к ней отодвигающейся все дальше… так что у коррупции было гораздо больше шансов одолеть Пенелопу с ее коллективом, чем наоборот, и тогда могли полететь головы, в том числе ее увенчанный пышными рыжими кудряшками черепок… К счастью, голодная смерть ей и ее близким уже как бы не грозила, имелись… нельзя сказать, что заранее подготовленные для отступления позиции, и однако… Потихоньку выползавшее из глубокой, куда глубже любых окопов и траншей, даже вырытых загодя, а в данном случае, разверзшейся внезапно ямы государство уже не побуждало одним своим видом, не говоря о поведении, граждан спасаться бегством, напротив, некоторые, как уже говорилось выше, возвращались, и пустовавшие прежде квартиры наполнялись жизнью. Какое отношение это имело к Пенелопе? А самое прямое. Дело в том, что она с детства была прописана в бабушкиной квартире, так в советские времена поступали благоразумные и к тому же не лишенные нужных знакомств армяне, прописывая у себя внуков-внучек, дабы их потомству не пришлось возвращать временно пожалованную, как средневековый бенефиций, жилплощадь ненавистному сюзерену-государству, а удалось бы обратить ее в феод… Ух ты, подумала Пенелопа, вот это голова!.. Полистала пяток минут книжицу и пожалуйста!.. Имелись в виду, естественно, «Средневековый мир» и ее собственное украшенное рыжими кудрями вместилище знаний и идей… Как бы то ни было, квартиру, стоявшую без употребления немало лет, сдали, и не на что иное, как собранную арендную плату Пенелопа отправлялась ныне повидать мир. А если ее выкинут с работы, арендаторы не дадут и протянуть ноги… Правда, эта мысль утешала ее мало, судьба мелкого рантье, очень-очень мелкого, надо сказать, невооруженным глазом не разглядеть, не слишком ее привлекала, она была человеком активным и, вообразив себе медленное угасание в блаженном ничегонеделании, уготованном даже крупным держателям акций, немедленно впадала в депрессию… Да, жизнь проходит, ничего не сделано для бессмертия, денег – кот, а скорее, мышонок, наплакал, подруги погрязли в быте, не с кем в театр сходить, да и в театре два спектакля в неделю, книги непомерно вздорожали, словом, заняться нечем, некуда пойти и некому себя показать, кроме учеников и их родителей, а тем подавай жену Цезаря и даже не реальную, а идеальную… Тоска. Хорошо бы уехать куда-нибудь, переселиться в большущий город, желательно столицу, Париж, например, или хотя бы Питер, но что делать с родителями, которые стареют и стареют, и моложе их не сделать, разве что колдовством, и то не современным, которое по объявлению в газете, с адресом и телефончиками, а старинным, исконным… Эх, вот одолжил бы кто-нибудь волшебную палочку, пусть ненадолго, хотя бы на сутки!.. Несмотря на не совсем детский возраст, Пенелопа все еще иногда строила планы по использованию этого нужного предмета, так и теперь она моментально омолодила родителей, вернула себе далекие… ну не очень близкие двадцать лет… главное, чтобы омоложение коснулось только телесной оболочки, мысли, знания и опыт следовало поберечь, потому, прежде чем взмахнуть палочкой, все оговорить досконально, ничего, не дай бог, не пропустив… Потом она скостила несколько лет сестре и зятю, обеспечила, естественно, всех несокрушимым здоровьем и стала думать, что дальше. Желаний была уйма, но с чего начать? Не с миллиона же долларов, в самом деле, это пошло… хотя и никому не помешает… Нет, потом, попозже, нельзя придавать деньгам чрезмерное значение… Но тогда… К счастью, палочка одолжена на сутки, времени еще навалом, можно, как следует, поразмыслить, дабы не растрачивать волшебную силу по пустякам… На этой мажорной ноте Пенелопа наконец заснула.

И приснился ей сон. Будто собралась в просторном, богато убранном помещении куча людей в длинных золоченных одеяниях, расшитых камзолах, сверкающих доспехах, блестели короны, позвякивали мечи, звенели голоса, все говорили по-армянски, а была это тронная зала византийских императоров, и обсуждали все эти дипломаты и военачальники, что опять царство Армянское поднимает голову и хорошо б напомнить ему в очередной раз, кто в регионе хозяин. Но не успела присутствовавшая при сем Пенелопа возмутиться и пристыдить зарвавшихся бывших соотечественников, как встала с места мать императора, в которой Пенелопа не без изумления признала собственную маму Клару, встала и принялась честить на все лады собравшихся, обзывая их предателями и прислужниками сатаны.

– Да оглядитесь вы вокруг, – вещала она своим хорошо поставленным голосом профессиональной певицы, отдавшей тридцать пять лет жизни служению Верди и Доницетти, пусть и в качестве хористки, – неужто вы не видите, что делается? Только отступили арабы, а с востока уже движется новое чудовище, турки. Нам надо всячески помочь Армении стать на ноги, чтобы было кому остановить их, иначе они рано или поздно придут сюда, в Константинополь, и растопчут нас. Ограбят, изнасилуют, перебьют, разрушат храмы наши и сам наш город переименуют на свой лад…

Собравшиеся захихикали, загоготали, в десятом веке от рождества Христова поверить в падение Константинополя?.. Пенелопа подумала в сердцах, что хорошо бы сунуть этим идиотам под нос учебник истории, но прихватить его с собой в сон она, увы, не догадалась. Однако мама Клара добавила:

– Вспомните хотя бы, кто вы по крови! Неужели византийское богатство и почести настолько вас ослепили, что вы забыли вкус материнского молока?

Это уже перебор, подумала Пенелопа, кто же упомнит его, этого молока, вкус, даже если вскормлен им, а не взращен, как ныне водится, на детском питании, но, как ни странно, гипербола оказалась превосходным ораторским приемом, все загалдели теперь уже воодушевленно, забряцали оружием и стали клясться, что не дадут царству Армянскому сгинуть, а, наоборот, приложат все усилия и прочая, прочая…

Пенелопа проснулась на рассвете, наверно, так, поскольку в квартире было тихо, интеллектуалы, надо полагать, дрыхли без задних ног… странно, неужели это выражение изобрели четвероногие?.. Впрочем, даже проснись они… интеллектуалы, конечно… мир услышал бы их не скоро, пока они не постояли бы на гениальных головах, во всяком случае, муженек, жена, кажется, дальше шеи не шла, ограничиваясь вульгарной свечкой, имевшей, к счастью, и йоговское название, пока Ник не принял бы холодную ванну… Зятек закалялся, как сталь, да не простая, а легированная, что не мешало супругам без конца болеть гриппом… не гриппом то есть, а тем, что недавно называлось ОРЗ, как теперь, Пенелопа вспомнить не могла, давно не брала бюллетеней, правда, с виду все это едино, но есть разница, у гриппа вирус позадиристее, не испанка, конечно… Вспомнилось семейное предание о том, как дед подцепил эту самую испанку, пришел домой весь красный и с высоченной температурой, выгнал жену и детей вон, дабы не заразились страшной хворью, а сам со старой армянской присказкой, мол, будь что будет, если по ту сторону не окажусь, значит, останусь по эту, выпил пару литров доброго винца и завалился спать. И проснулся здоровым… Теперешний гриппец, он попроще, хотя недавно Пенелопе довелось слышать выступление медиков по Евроньюз, она с недавних пор только их и смотрела, Евроньюз то бишь, готовилась то ли к поездке, то ли к вступлению Армении в Евросоюз (только армян там и ждут, стоят наготове с большими букетами и ракетницами, чтоб сразу фейерверк). С загадочными, но довольными лицами представители ВОЗ или еще какой-то схожей лавочки растолковывали изумленным корреспондентам, что недолго им осталось гоняться за жалкими мелкими новостишками, ибо грядет большая Новость, зреет, зреет в недрах пандемия, его Величество Случай крутит в руке трубочку калейдоскопа, где складываются в узоры гены, и недалек день, когда они сойдутся в такой вирусище, что небо покажется не с овчинку, а с кожуру креветки, сотни миллионов покинут этот неуютный (или, наоборот, очень даже комфортный, в зависимости от места жительства) мир, точнее его покинут их души, а тела, в смысле трупы, останутся, разлагаясь на просторах всех пяти или шести, сколько их там, континентов… Словом, доктора отдали дань глобализации, насмотрелись голливудщины, или просто сенсация им понадобилась, все в этом таком-сяком мире хотят, чтобы их заметили, посему стараются придумать нечто убойно-свеженькое, чего не видел никто, от акушера до гробовщика, и от историка до, само собой, сценариста… Тем более, что докторские сенсации совершенно беспроигрышные, случись гриппочума, они, прежде чем переселиться в иные сферы, успеют гордо напомнить, что вычислили, предвидели, предупреждали, а не случись, что ж, вряд ли разочарованное человечество набросится на них с кулаками, требуя выдать обещанный мор… В любом случае, репортаж уже показали, каждые полчаса в течение целых суток, чем не слава… Ох уж эта слава! Чего только ради нее не сделаешь!.. И Пенелопа вспомнила свой сон… Нда. О Византии она почти ничего не знала, в школе ее действительно проходили абы как, единственное, что она достаточно хорошо помнила, это сцену из оперы «Аршак II», где Гоар Гаспарян нежным своим голосом пела о том, что покинула прекрасную страну Византию ради царя Аршака, а тот взял да и разлюбил… времена совсем уж стародавние, четвертый, кажется, век или пятый… Тогда еще главными врагами армян были персы, арабы пришли потом, а уж турки еще и на свет не родились, и нет, чтобы вовсе не рождаться или, по крайней мере, отправиться в другую сторону, в Китай, где китайцы, не моргнув глазом, их ассимилировали бы, не дав причинить особого вреда… Но увы, какой-то черт понес их на запад, а не на восток или там юг, а перегрызшиеся между собой христиане расступились и взяли под козырек, ибо в качестве врагов предпочитали друг друга. И чего, спрашивается, не поделили? Пенелопа была на сей счет совсем без понятия, и наверняка большинство всех этих католиков, протестантов, православных сами ведать не ведали, что в них такого правильного, чего в других нет, ну положим, одни читали молитвы на латыни, другие на собственном языке, а что до прочего, тонкости всяческие знают и всегда, наверно, знали только религиозные деятели, которые тратили свои малоценные жизни на их, этих тонкостей, изобретение, занятость, как любил говорить Ник, занятость – вот что движет миром. И потому вместо того, чтобы наподдать туркам и им подобным, христиане жгли друг друга на кострах так истово, что существуй небесная твердь, бог и все его крылатое воинство целый день только и занимались бы тем, что смывали с нее копоть…

Послышался звук открывающейся двери, потом в коридоре раздались легкие шаги, несомненно, sister идет на кухню вынуть из холодильника творог и сметану к завтраку, «гнусная семейка» бережет горло. Холодильник, потом… да. Пенелопа без труда вспомнила очередной местный ритуал, хотя в последний раз присутствовала при его отправлении достаточно давно… ну конечно, Анук наливает воду в фильтр, хотя вообще-то это обязанность Ника, в семейке каждый знает свое дело, просто поскольку в доме гость, кое-что сместилось… Однако надо бы встать, пока они еще валяют дурака на своих циновках, а то займут ванную, иди жди, подумала она озабоченно, вылезла из-под одеяла, накинула короткий ей халат Анук и прошествовала в санузел.

Пенелопа намазала тост маслом, положила сверху сыр и с наслаждением откусила. Она любила завтракать, не вообще, а именно здесь. Среди странностей «гнусной семейки» была и такая: в этом доме никогда не ели на кухне, а только в комнате, лорд и леди чинно восседали напротив друг друга за не очень большим, но зато дубовым столом, которому толстенная, так и хочется мерить не в сантиметрах, а в дюймах, столешница и фигурные ножки придавали старинный вид. Саксонского или севрского фарфора, правда, на столе не наблюдалось, вообще никакого, фарфор остался в Ереване, но Анук обзавелась французскими сервизами из матового стекла, белым и синим с цветами, носившим гордое имя «Матисс» (последнему крупно повезло, что он не злоупотреблял автопортретами, а то на неказистом лице Ван-Гога давно уже едят), и все было честь по чести, вилки и ножи, тарелки и чашки с блюдцами, салфетки непременно в тон, к тому же на стол никогда не попадали пластиковые упаковки и банки, масло перекладывалось в масленку, джем в вазочку, и даже для сметаны имелась специальная посудина. Конечно, подобным образом обставлялся не только завтрак, прочие трапезы тоже, однако Пенелопа, никогда не забывавшая известную поговорку, ужин отдавала символическому врагу, гордо отказываясь от положенных ей бутербродов и ограничиваясь одним йогуртом, а за обедом ей было не до эстетики, ее переполняли муки совести, ибо отдать половину другу никак не получалось, поскольку, особенно после неизбежной многочасовой беготни по большой деревне, до жути хотелось есть, голод не тетка и даже не кузина Мельсида, отношения с которой сложились не самые теплые… А хорошо все-таки заниматься сочинительством, подумала она, глядя, как Анук неторопливо попивает кофеек. Спокойно накрываешь на стол, убираешь, моешь посуду, готовишь обед, стираешь, ходишь по магазинам, правда, платят мало, а то можно было бы тоже сесть и написать роман, особого ума для такого дела не надо, даже горшки и те не боги обжигают, а ведь пару-тройку персонажей куда проще вылепить, чем хороший, добротный горшок, горшку полагается быть круглым и ровным, а из персонажей может торчать что угодно, чем они нелепее, тем лучше. Литературнее.

Однако все кончается, завтраки в том числе, и, разлив остаток кофе по чашкам, Ник ушел со своей работать, недалеко, правда, в спальню, где у него стоял письменный стол, Анук отправилась мыть посуду, отвергнув предложение помочь, и Пенелопа осталась одна, то есть не совсем, а с целой оравой медведей, но те, кажется, были заняты друг дружкой, и поговорить не нашлось с кем. Она рассеянно развернула газету, хотя, по чести говоря, не читала их никогда, потому только взглянула на заголовки, снова сложила и взяла с журнального столика телепрограмму, солидной толщины журнальчик с цветными фото и даже анонсами фильмов… Ну-ка, ну-ка! Она открыла среду, сегодня ведь среда, да?.. и принялась изучать тексты в колонке справа (а почему не слева? Справа ведь только арабы начинают?). «Дора сообщает, что с Пако случилось несчастье. Лола говорит Беатрис, что больше не любит Маркоса. Любовь Луиса Марио и Росауры вновь расцветает. Рафаэль просит руки Клавдии. Даниэль уверен, что Октавио влюблен в Клавдию. Эдуара решает отравить Росауру на свадьбе Рафаэля и Клавдии, но Рафаэль по ошибке берет бокал с отравленным напитком, и свадьба кончается чтением завещания Рафаэля. Беатрис узнает, что Луис Марио незаконный сын матери Пако…» О боже! То есть черт побери! Пенелопа скривилась, хотела отшвырнуть журнал, но потом поняла, что напоролась на сериалы, и переключилась на другую колонку. «Созданный по секретному правительственному заданию монстр, который питается человеческой кровью, вырывается на свободу»… Гм… «Мафиози взрывают лабораторию гениального ученого, занимающегося проблемами регенерации кожи. Он чудом остается в живых, но многочисленные ожоги обезобразили его. Воссоздав собственную кожу, ученый возрождается в облике Человека Тьмы»… Уф! «Некогда преуспевающий писатель превращается в законченного алкоголика. Лишенный работы, брошенный женой, он отправляется в Лас-Вегас, чтоб в этом прекрасном городе покончить счеты с жизнью. Здесь он знакомится с уличной проституткой, которая помогает герою начать жизнь с чистого листа»… Взывать к богу или к черту Пенелопа была уже не в состоянии, она просто закрыла журнальчик, осторожно, дабы не потревожить порожденных сном разума чудовищ, водворила его на место и пошла на кухню.

– Как ты думаешь, – спросила она завернувшую к тому моменту кран сестру, – почему безумно влюбляются именно в проституток, а не в нормальных женщин?

– Вообще-то такое случается только в кино, – заметила Анук трезво. – Кстати, о безумной любви. Знаешь, с кем я недавно познакомилась? С двоюродной сестрой Армена.

– Мир тесен, – сказала Пенелопа философски.

– Так я толком и не поняла, почему вы не поженились.

– А кто понял? – спросила Пенелопа риторически.

– Армену жена ни к чему, – разъяснила Пенелопа. – Для чего вообще человеку жена? Чтобы обстирывать, обглаживать, варить обеды, закатывать консервы, подбирать вещи, которые он раскидывает по сторонам… Что еще?

– Пенелопа, – укоризненно сказал возникший в дверях Ник и обнял свою драгоценную супругу за плечи.

– Ладно, ладно, – буркнула Пенелопа хмуро. – Поговорить и потрахаться можно и так, для этого необязательно жениться. А все прочее у него делает мама. Так что жена ему не нужна. А мне…

– Вот еще! – возмутилась Пенелопа. – На кой черт мне сдался какой-то гад и урод!

– А почему тогда ты с Арменом поссорилась? – продолжил допрос зять.

– А потому что! – рассердилась Пенелопа. Она демонстративно повернулась к родственничкам спиной и вернулась в столь неудачно или несвоевременно покинутую гостиную.

Пенелопа, где твой Одиссей? – вспомнила она Арсена. Избалованный ребенок подруги Маргуши посещал уже университет, Гомера при виде Пенелопы больше не цитировал, поскольку давно перестал числиться в вундеркиндах, что Маргушу не особенно мучило, а вернее, не волновало вовсе, у нее и так хватало забот, ряды родителей, ее и мужниных, поредели, уцелевшие переместились в класс пенсионеров, а помогать детям с пенсии можно было только в советское время, теперь ситуация изменилась на прямо противоположную, так что Маргуше с Овиком приходилось выкручиваться самим, к тому же бульварный листок, который редактировал Овик, закрылся, ныне он сидел на не самой хлебной должности обычного корреспондента другой газеты, и Маргуша вкалывала изо всех сил, чтобы поддержать семью, она даже курить бросила, дабы не отягощать семейный бюджет излишними тратами, да и времени выпендриваться, пуская дым кольцами, у нее не было, и Пенелопа, тоже махнувшая рукой на этот маленький порок, тем более, что если время выпендриваться у нее еще оставалось, то выделывать это стало уже совсем не перед кем, посещая подругу, обычно сидела с ней на кухне, пока та готовила, делать это ей приходилось теперь по вечерам, потому что удирать с работы не было никакой возможности, прямо Америка какая-то!.. Приехавшая из Штатов на побывку бывшая одноклассница-приятельница жаловалась, что там даже в туалет не пускают, только в обеденный перерыв, сущий садизм… Однако размышления об американских нравах, тем более, что представление о них она имела весьма приблизительное, не отвлекли Пенелопу от главного… на данный момент, конечно… предмета, только повернули сам предмет другой стороной. Любовь это праздник, как объяснял ей как-то муж той самой одноклассницы-приятельницы, Пенелопа случайно угодила к ним в гости, не в Америке, понятно, а до того, в момент семейной ссоры, и, провожая ее вечером до остановки, разочарованный супруг излил ей душу, романтическую, как оказалось… Да, любовь это праздник, с возлюбленной следует встречаться не каждый день, а только истосковавшись и истомившись, приходишь разодетый, при галстуке, свежевыбритый, с цветами и шампанским, и она встречает тебя нарядная, ухоженная, благоухающая, радостная, все вокруг сияет, мир прекрасен, а не то что жена в старом халате и шлепанцах все время маячит перед глазами, раздражая всякой ерундой, например, тем, что неправильно выдавливает зубную пасту, не с конца тюбика, как положено, а откуда попало… Ну хорошо, сказала Пенелопа, но у праздников есть неприятное свойство кончаться… по правде говоря перед ней сразу возник большой зал, зеркальные стены, натертый паркет, хрустальные люстры и бокалы, канонада пробок от шампанского, вальс, Пенелопа обожала вальс, вестибулярный аппарат был у нее в полном порядке, и она могла (могла бы!) часами кружиться и кружиться… но карнавал, огни, упоение, все это не может длиться бесконечно, достаточно заглянуть в календарь хотя бы, да и бальные платья изнашиваются, и когда-то их пускают на тряпки… Вообще-то говоря, к разрыву с Арменом все это отношения не имело… Или имело? Факт остается фактом, никаких старых халатов и шлепанцев… может, наоборот, наскучил вечный праздник? Это как с отпуском, отдыхаешь, отдыхаешь, но в конце концов уже начинает хотеться и на работу сходить… Собственно, на работу она ходила не без удовольствия, особенно, с тех пор, как стала преподавать историю балета, единственное, что было ей не по вкусу, это раннее вставание (и черт с ним, с богом, с его подачками, на самом деле ведь от него ничего серьезного, увесистого и крупного не дождешься, разве что рыбки, которую все равно без труда не вытащишь, так, чтобы прямо на стол, в блюде…). Нет ничего противней, чем подниматься в темноте, зевая и покачиваясь… Человек, как сказал бы Горький, рождается для света, не случайно ведь соискатели жизненных благ сражаются за место под солнцем, а не в тени… что иногда может выглядеть глупо, например, если такое сражение разворачивается в тропиках, впрочем, не исключено, что в Полинезии и иных подобных регионах бытуют другие выражения… Собственно, проблема носила характер теоретической, на первые часы в училище назначались уроки по специальности, и Пенелопа могла отсыпаться без помех…

– Эй ты, царица Итаки, – крикнула Анук из кухни, – что ты хочешь на обед?

– Рыбби, – обрадовалась Пенелопа. Это ж надо, подал! Ай да бог, заметил, что она проснулась чуть ли не затемно, учел…

– Может, холодного? – поинтересовалась она осторожно, она любила копченую рыбу, особенно, конечно, балык или семгу, но могла удовольствоваться и чем-то попроще, даже вульгарной скумбрией… и что в ней, спрашивается, вульгарного, ну не красная она, так ведь и осетр не из большевиков…

– Это же только закуска, – возразила Анук. – Ладно, как хочешь.

В голосе сестры Пенелопе почудилась печаль, сама Анук к рыбе относилась более чем спокойно, она предпочитала мясо, в частности, обожала шашлык, которого тут никак не сварганишь, расположиться в московском дворе с мангалом – тот еще спектакль, можно, правда, пойти в ресторан, но разве в ресторане шашлык, ни помидоров тебе, ни баклажанов, одно мясо, да и то надо есть ножом и вилкой. Шашлык! Ножом и вилкой!.. Лишение иллюзий, надо полагать, начинается с момента, когда ребенку суют вилку в левую руку, он познает разницу между реальным миром и миром условностей, его посвящают в правило правил: главное – не то, что удобно, а то, что принято. Почему принято? Бог весть. Некий умник решил, что так вернее. А то будет каждый кретин резать мясо, потом откладывать нож и есть правой рукой, да еще корочкой в левой соус подбирать, совсем уж непорядок, вообще хлеб это неприличие одно, и, говорят, во многих странах его к обеду вовсе не подают, чтобы не вводить в искушение, и так переели зерновых, столько веков уминали за обе щеки, и потому щеки эти со спины было видно. Так что умник подоспел как раз вовремя. Наверняка это был родной брат того гения, которого озарило, что людей надо поднимать и отправлять на работу затемно, так правильней. Хуже всего, что у этой сладкой парочки оказались потомки, возжаждавшие превзойти прародителей, взалкавшие, так сказать, славы реформаторов и одарившие человечество бессмертной идеей перехода на летнее время. Самый смак! Темно и темно, наконец весна, человек начинает пробуждаться при свете, доволен, может, даже песенки поет с утра пораньше, и тут его бац по голове! Иди срочно крути биоритмы обратно. И ничего страшного, даже президенты летают из Европы в Америку и наоборот, и сразу айда на работу. И ни один не умер. И даже дров особых не наломал, потому как кто им, слабакам этим, дрова доверит…

– С холодным копчением проблемы, все съели. Но не беда, так и так хлеба нет, придется топать в магазин. Ладно, с этим разобрались. А скажи мне, пожалуйста, как ты отнесешься к тому, чтобы познакомиться…

– С молодым человеком, – бодро подхватила Пенелопа, воспользовавшись крошечной паузой.

– Ну скорее, с немолодым. Сорок четыре или сорок пять, с абсолютной точностью сказать не могу, но близко к тому.

– Женишок пошел с запашком, – констатировала Пенелопа. – Второй свежести.

– А тебе что, студента подавай? И можно подумать, Армену твоему двадцать пять вчера стукнуло. Об Эдгаре-Гарегине я уже не говорю, тому, по-моему, чуть ли не пятьдесят.

– Чуть ли не, – согласилась Пенелопа. – И потому он умер и похоронен. В иссушенной злыми северными ветрами почве прошлого, под затоптанным холмиком воспоминаний…

– Мир его праху, – сказала Анук небрежно. – Но ты не ответила на мой вопрос.

Пенелопа глубоко задумалась. Поступи подобное предложение от кого-нибудь другого, она не преминула бы встать в позу, изобразить благородное негодование, как, ей, у кого в ногах валяются десятки павших и живых поклонников, ей, кому ничего не стоит сложить из презентованных за прошедшие, то есть пролетевшие… ладно, о сроках не будем!.. рук и сердец курган не ниже скифского, ей, которая… И однако маятники качались, стрелки мчались по циферблату, как спортсмены по стадиону, наматывая круг за кругом, словом, время на месте не стояло (а хорошо бы поубавить ему прыти), курган прибивали дожди, он зарос травой, содержимое его давно слежалось, если не сказать, прогнило, и извлечь оттуда хоть что-то пригодное к употреблению было бы сложновато… Нет, конечно, выходить замуж за первого встречного она все равно не собиралась, ну а вдруг он, встречный этот, окажется мил, пригож да умен, тем более, что встречен не кем-то, а родной сестрой, безусловно знавшей толк во встречных и даже поперечных… И, хотя гордость побуждала ее пренебрежительно отмахнуться и, возможно, уронить нечто вроде «Да ты, старушка, совсем сбрендила, уж не принимаешь ли ты меня за персонаж своего романа?», Пенелопа всего лишь скорчила кислую мину и спросила:

– Отличный парень, – ответила Анук с готовностью. – Наполовину наш, армянин, но здешний. Что хорошо, поскольку есть квартира и все прочее. В прошлом младший научный сотрудник, то ли химик, то ли физик, может физико-химик…

– Все у тебя приблизительно, – пожаловалась Пенелопа. – В таком важном деле…

– Это как раз не важно, ибо оно в прошлом. А ныне он литературный негр.

– Как?! – Пенелопа едва не подавилась, то есть подавилась бы, будь чем, а так просто поперхнулась. – Литературный кто?

– Негр, – сказала Анук спокойно. – Будто ты не знаешь, что это такое. Дюма-отец…

– Дюма-отец, – перебила ее Пенелопа гордо, – написал, сам или в компании, «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров». Теперь таких книг что-то не видать.

– Конечно, не видать, – согласилась sister без всякого смущения. – Теперешние негры пишут, как тебе известно, детективы. И Артур…

– Артур! О боже! – Пенелопа воздела руки к люстре. – Только Артура мне и не хватало!

– А что, – сказала Анук невозмутимо. – Эдгар По и Артур Конан-Дойль, прекрасная коллекция.

– Анаит, несчастная, не испытывай моего терпения!

– Сама, значит, белой расы, муж тоже из бледнолицых, а мне негра подсовываешь?

– Вот не знала, что ты расистка, – заметила Анук насмешливо.

– Негр, – рассуждала она вслух. – Корябает всякие триллеры. Пальба. Кровь. Трупы. Арго. Мат.

– Это нет, – возразила Анук. – Он приличный человек, никакого мата. Трупы, естественно, есть, а как же иначе, кто купит детектив без трупов. Но это все значения не имеет, просто работа такая, а вообще он добрый, честный человек с нежной душой, стихи любит, Пруста с Камю обожает…

– С нежной душой, – буркнула Пенелопа недовольно. – Стихи! А что, более приличного занятия он найти не мог?

– Наверно, не мог. Семью надо было кормить. Жена, ребенок, старики-родители.

– Успокойся, это раньше было. Пару лет назад она нашла себе самца побогаче и улепетнула за границу. Вместе с дитем. Так что свободен. Ну как?

– Ладно, – сказала она сварливо. – Тащи. Но не теперь. На обратном пути, сейчас мне не до лирики.

– Конечно, конечно, – поспешила согласиться Анук. – А что сегодня делать будем?

– Прогулли! – сказала Пенелопа требовательно.

Пенелопа снова задумалась. Москва ее на данный момент интересовала мало, разве что как перевалочный пункт. Но нельзя же целый день сидеть сиднем. Правда, Анук обещала снабдить ее необходимыми сведениями и даже одолжить любимый путеводитель по Парижу, родственнички ухитрились посетить предмет мечтаний Пенелопы аж дважды… Можно, конечно, для тренировки поездить на метро, там наверняка придется… Интересно, практикуют ли парижане модус операнди москвичей, эти ведь, особенно новоиспеченные, щеголяя своими познаниями в области входов и переходов, прутся в конец или, наоборот, начало поезда, дабы по прибытии не прошагать лишних двадцати метров, при этом их нимало не смущает необходимость проторчать добрый час на ногах, потому что они все такие умные, оптом и в розницу, и дружно набиваются в крайние вагоны, в то время как середина поезда полупустая, или, по крайней мере, народ там чаще обновляется…

– Послушай, – сказала sister вдруг, – а в чем, извини, ты собираешься разгуливать по городам и весям? На каблучищах своих ковылять?

– А потому что ходить тебе придется целый день, не будешь же ты взад-вперед ездить, из пригорода в центр и из центра в пригород. Тебе нужны кроссовки.

– Здрасте, – кинула Пенелопа надменно. – По-твоему, я должна шлепать по Лувру в кроссовках? Как деревенщина!

– Да кто там на тебя смотреть будет? Лувр полон бродяг в теннисках, вьетнамках и вовсе босиком. Правда, сейчас сезон другой, но наверняка найдется масса людей не просто в кроссовках, а в рваных кроссовках.

Озадаченная Пенелопа воззрилась на сестру. Вообще-то говоря, в последние годы и она предпочитала обувь поудобнее, не на шпильках, но ныне вырядилась в элегантные сапожки на довольно высоких каблуках, не могла и вообразить себе, что промарширует по Европе, как рядовая советской армии… осталось только портянки на ноги накрутить!.. Собственно, что такое удобная обувь, это миф, обувь и должна быть неудобной, будь она удобной, все покупали б одну-единственную пару и носили бы, носили, носили, и все обувные фабриканты вылетели бы в трубу, маленькую, медную, вперемешку с нотами, то есть звуками, до-ре-ми и крошечный, судорожно дергающий ножками перепуганный капиталистик… что-то тут не так, к медным трубам непременно прилагаются огонь и вода, видно, это другая труба, большая, заводская, извергающая клубы черного дыма, неважно, все равно никто в нее даже соваться не собирается, не что вылетать… И потому ты покупаешь одну пару, другую, пятую, десятую в надежде, что следующая окажется удобной, но надежды напрасны, первые натирают пятку, вторые мизинец, третьи давят на большой палец, четвертые на подъем и так далее, приходится держать целую коллекцию, чтобы пока сходит мозоль на мизинце, натирать волдырь на пятке, пока забудет о пережитых муках большой палец, погрузить в испанский сапог подъем, словом, лавировать меж мозолей и волдырей. Есть, правда, обувь, которую продают в качестве удобной, но, во-первых, она безобразна, как смертный грех, а во-вторых, прежде чем осведомляться о ее цене, следует запастись валидолом, адельфаном, кордиамином и прочая, поскольку в цену эту заложена стоимость всех тех десяти и более пар, которые рискуют оказаться некупленными… Между тем, вполне возможно сконструировать обувь и удобную, и красивую, но тогда придется отказаться от моды, потому что подобные туфельки должны более или менее повторять очертания ступни, а значит, прощайте, острые носы а также квадратные и круглые, да и каблуку придется пребывать не слишком высоким и тонким, словом, один фасон на все времена, и никакого ежегодного выбрасывания-покупания миллионов новых туфель-ботинок-босоножек, так что к такому наглецу-конструктору обувщики подослали бы не одного киллера, а целую дивизию, снарядив их разве что не атомной бомбой, и то потому, что последнее грозило бы потерей слишком большого количества потенциальных приобретателей… Но неужели, остановила Пенелопа неудержимый полет своей фантазии, мы так постарели, что готовы носить из года в год все ту же обувку, пусть разного цвета, но с однообразно овальным носом и на каком-то пятисантиметровом каблуке? Под «мы», естественно, подразумевались не массы, не демос и уж никак не охлос, а сама Пенелопа, и даже не ее величество царица Итаки, но почему, спрашивается, всякие президенты могут говорить о себе во множественном числе и даже в третьем лице, а она нет?.. И однако об обуви. В принципе, прикупить пару кроссовок не мешает, хотя никто не гарантирует, что ходить в них будет удобнее, чем в осенне-весенних сапожках, изящных и чуть ли не кожаных, проблема в другом.

– Ты же знаешь, – сказала она Анук, – что в Ереване кроссовок никто не носит, даже мужчины.

– И правильно делает, – подхватила sister, – потому что летом в них жарко, а зимой скользко.

– Но весной и для пешеходных экскурсий они весьма к месту, – закончила та.

– С такими мыслями, – сказала Анук наставительно, – жить нельзя. Знаешь что? Давай я подарю тебе эти кроссовки. Только, чур, не «Адидасы», «Пумы» и прочие миллионерские забавы. Попроще. Идет?

– Ладно, – вздохнула Пенелопа. И почему это все стараются наступить на горло ее песне? Или, скорее, танцу. Мама Клара тоже пыталась всучить ей свои старые разношенные ботинки на плоской, как камбала, подошве.

– Andiamo, – заключила Пенелопа, израсходовав двадцать процентов своего итальянского лексикона.

Пенелопа рассеянно глядела в окно, собственно, смотреть было не на что, однообразный серый пейзаж, ну до чего унылая штука равнина, особенно, когда деревья еще стоят нагишом, то ли дело горы, даже без единого кустика, из одних скал, сколько форм и расцветок, или море, странно ведь, кажется, не на чем остановить взор, а на деле глаз не оторвать… А может, потому и не оторвать, что остановить не на чем? Не от чего, так сказать, оттолкнуться. Дайте мне точку опоры, и я… Нда! Точка опоры, вот вопрос вопросов, это тебе не какое-нибудь «быть или не быть»… Да, не слишком ловко я распорядилась своей жизнью, подумала Пенелопа меланхолично. Но кто скажет, что вернее, спать двадцать лет в одиночестве под портретом приказавшего долго ждать героя, на кружном своем пути домой еще и беззаветно трудящегося на внебрачных ложах, или миловаться с женишками и прочим подручным материалом, не возлагая напрасных, что вполне вероятно, надежд на добрую богиню Афину, которая одним мановением руки сотрет все морщинки с иссушенного воздержанием лица, подарив уникальную возможность начать сначала. Да, основополагающий сокровенный вопрос женского бытия, он же литературно-кинематографически истрепанная европейцами дилемма: стирать, готовить, убирать, рожать, растить, пестовать, лелеять, дабы шагнуть в третий, как они выражаются, возраст рука об руку со спутником жизни или, на худой конец, в обрамлении детей и внуков либо скакать по неровностям пространства-времени, весело помахивая хвостиком, а там как бог даст?.. И однако дилемма не только истрепана, но и разрешена – конечно, скакать, но и обзавестись спутником жизни, который и будет готовить, убирать и так далее… разве что не рожать, но зато стирать пеленки, если уж ему взбредет в голову обзавестись наследником… Впрочем, к Пенелопе все это отношения не имело или, по крайней мере, имело весьма отдаленное, никогда она хвостиком не махала и даже не миловалась с женишками, но как-то так вышло, что третий возраст был уже не за горами и даже если за ними, то не за Гималаями или хотя бы Альпами, а за Аппенинами или и вовсе захудалым Армянским нагорьем, но ни детей, ни… Непонятно все-таки, почему любовь вдруг, ни с того, ни с сего, проходит. Вроде все по-старому, и человек перед тобой тот же, и его многочисленные или немногие, неважно, главное, знать их наперечет, достоинства при нем, но что-то изменилось, пухленький амурчик с лукавым взглядом, много, или мало, это без разницы, лет проторчавший в изголовье, с проворством хорошего кардиохирурга извлек свою стрелу и отбыл в неизвестном направлении, а ты стоишь, как дура, с мытой шеей и даже телом с волосами, теперь ведь с этим проблем нет, а что толку… Да, надо срочно влюбиться, но в кого?.. Ну и пошли они все к дьяволу, эти гады и уроды!.. Она вслушалась в перестук колес и машинально запела, благо, в купе никого, кроме нее, не было, попутчица, которую она окрестила про себя неисправимой альтруисткой, по собственной инициативе приносившая ей то чай, то просто кипяток, то добытую у проводника дополнительную подушку, а под занавес буквально всучившая упаковку ремантадина («а вдруг там будет грипп, есть угроза эпидемии»), сошла в Минске, и теперь она могла выводить вокализы, сколько душе угодно… Или то была мелодекламация? Вроде оперной якобы музыки Вагнера, как утверждала «гнусная семейка»… и тут они были заодно, о-хо-хо… впрочем, положа руку на сердце или, если ограничиться непрямым массажем этого жизненно важного органа, на левую половину грудной клетки, с некоторых пор это единодушие не казалось Пенелопе столь уж смехотворным… Сама Пенелопа с любимым композитором Гитлера (именно по этой причине «Нибелунгов» и прочие вагнеровские сказочки с легендами не ставили в СССР) была знакома лишь шапочно… интересно, что под этим понимается, приподнимание шляпы при встрече? Но тогда подобные отношения следовало бы назвать шляпными, джентльмены ведь, которые это самое приподнимают, разгуливают в шляпах, а шапку можно только снять – снять, смять, прижать к груди, но это движение уважительное и даже хуже, вплоть до униженного… однако бог с ним, с Вагнером и его шапкой, тем более, что он ходил в берете… или это другой, который из «Фауста»? Так ей, во всяком случае, смутно помнилось с тех времен, когда… О господи! Опять занесло неведомо куда!.. А тем временем она уже давно напевала (или мело-декламировала?): «Цахкин-нанай, цахкин-нанай», так она в детстве комментировала этот самый перестук, взрослые же прислушивались и разводили руками, ведь такие звуки каждый слышит по-своему, не зря же «Додэска-дэн» переименовали в банальный «Стук трамвайных колес», и даже собачий лай или кукареканье слышат или, по крайней мере, переводят со звериного языка на человеческие по-разному. Интересно, от чего это зависит? От особенностей речевого аппарата? Люди якобы все одинаковы, сорок шесть хромосом, и никаких отклонений, шаг вправо, шаг влево, и прямиком на тот свет, а между тем, звуки они издают совершенно разные, ну если не каждый человек, то народ… Папа Генрих утверждал, что петь по-итальянски – сплошное удовольствие, и потому у итальянцев такая замечательная школа пения, что сам их язык уже почти песня… А может, все как раз наоборот, и итальянский стал похож на песню, поскольку голосовой аппарат у итальянцев особенный, французский ведь, хоть и приятен на слух, но на песню, извините, никак не похож, а ведь произошел от той же латыни. И не он один. А поди разбери, что есть что или кто есть кто. Почему, спрашивается, по-испански Хосе, а по-французски Жозе, странновато даже слушать «Кармен» в оригинале, настолько непривычно. А как, интересно, он же по-итальянски? Ну не Джузеппе же! Поистине, без поллитра (граппы?) концов не найдешь… Да, все вышли из одной колыбели, а во что превратились? Даже англичанам дали латинский алфавит, и что они с ним сделали? Анук полагала, что языком объединенной Европы должна стать латынь, возможно, еще более упрощенная в правописании и дополненная появившимися за последние века всякими международными словесами, но латынь, язык красивый и емкий. «Вот, послушай, – восклицала она, – кто способен сказать лучше?» И принималась сыпать латинскими изречениями, которых набила в свою резиновую башку сотни две, не меньше… возымев к тому же дурную привычку совать их, надо или не надо, в свои творения, отягощая ими и так не очень понятный текст… «Латынь – мертвый язык,» – возражала ей Пенелопа, припоминая почти единственный аргумент латиноборцев. «Ну и хорошо, – ответствовала Анук гордо, – с одной стороны, никому не обидно, с другой, греко-римская цивилизация – основа европейской»… «Ага! Греко-римская! А почему тогда не греческий язык? – хитро щурилась Пенелопа. – Потому что ты его не знаешь?» «Мир привык к латинскому алфавиту», – поясняла Анук снисходительно, и Пенелопа начинала лихорадочно изыскивать еще какие-нибудь возражения, по правде говоря, она ничего против латыни не имела, но не могла же немножко не поспорить… И однако с такими вещами надо поосторожнее, а то получится, как у Черномырдина, увековечившего себя одной случайной фразой, которую вполне можно бы сделать эпиграфом ко «Всемирной истории». «Хотели как лучше, а получилось как всегда», разве это не характеризует всю человеческую деятельность от и до, наверняка никто не считал, что делает «как хуже», даже Ленин или Гитлер со Сталиным… в том числе и тогда, когда вознамерились заставить все человечество говорить на их языке… Анук, правда, насаждать собиралась не свой, даже, видите ли, предпочла латынь греческому, хотя, как каждому известно, и в ее жилах, в смысле сосудах, течет греческая кровь, совсем чуточку, правда, капелюшечка, но течет, однако, в отличие от Пенелопы, sister зова крови не чувствовала никогда… по правде говоря, и сама Пенелопа ощущала больше зов имени, а поскольку Анук унаследовала прозвание бабушки со стороны отца (понятно, двоих ведь одним именем не назовут, даже близнецов, а было бы забавно… хотя и утомительно, особенно, если имечко это никаким трансформациям не поддается, Пенелопа и Пенелопа, и деваться некуда… о том, что обеих можно бы назвать Анаит, а потом уменьшать, удлинять и тому подобное, Пенелопа и помыслить не могла), и пришлось ей быть пусть и языческой богиней, но армянской, потому, наверно… То есть совсем не поэтому, конечно, а просто армянская кровь пересилила, она кого хочешь пересилит, не зря ведь в Москве говорят: «где армянин прошел, там еврею делать нечего», а в Париже: «один армянин хлеще двух евреев», впрочем, все это наверняка придумали те же евреи, чтобы замаскироваться, надежно укрыть за спинами якобы проныр-армян свои адаптационно-пробивные способности, а ведь на самом деле все не так, правда, армяне ненамного глупее евреев, но им катастрофически не хватает еврейского уникального свойства, столь необходимого при жизни вне родины, а именно, взаимной поддержки, потому и выходит, что скорее «там, где один армянин прошел, другому делать нечего»… говорят, правда, что в старых общинах, тех, что возникли после пятнадцатого года, дело обстоит иначе, но кто знает… Так что армянская кровь, как пить дать (кому и чего?), покрепче (не пить чего покрепче, а… белиберда или, вернее, белибурда какая-то вышла), впрочем, очень уж мало греческой, одна шестнадцатая это ведь только… Пенелопа быстренько посчитала в уме… да 6,3 %, с вычислениями у нее был полный порядок, подхалимствующие ученики, а скорее, их родители, случись им по какому-либо поводу столкнуться с ее математическими способностями, хотя бы, когда скидывались на праздничные застолья, льстиво заглядывали ей в глаза и говорили: «Пенелопа Генриховна, и почему вы не арифметику с алгеброй преподаете, а литературу?» Действительно, почему? В школе у Пенелопы по всем математическим дисциплинам были одни пятерки, впрочем, по остальным предметам тоже, она всегда была круглой отличницей… хорошо, что не круглой же дурой, со школьными отличницами такое случается нередко… по идее она вполне могла поступить на соответствующий факультет и стать… Кем? В том-то и дело. Софьей Ковалевской, эдаким сухарем в очках… собственно, о Софье Ковалевской Пенелопа не знала ровным счетом ничего, возможно, та была пышногрудой, волоокой красавицей, воплощенным «половым призывом», как они это называют, и предметом сексуальных домогательств всех математиков, а заодно и гуманитариев планеты (благо, в те времена, за таковые не преследовали даже в Америке). Да, ну и что? Будь ты хоть Еленой Прекрасной, но со счетами (абаком) в руках, все неизбежно будут полагать, что ты сухарь в очках… Пенелопа представила себе увесистый ванильный сухарь былых времен с насаженными на него модными щелевидными (Елену Троянскую в них, надо думать, приняли бы за Елену Токийскую) очками в проволочной оправе, из тех, что за какую-нибудь тысчонку долларов можно прикупить в любой оптике… А ведь вкусно было, сухарики эти (Пенелопа обожала все ванильное), особенно со сладким чаем, и дешево, копейка фунт, как выражались некогда по другому поводу, и не во времена холодной войны, хотя ассоциации прямо прут, наша, так сказать, красная цена всему ихнему американскому, дешево и даже доступно, лежали прямо на прилавке, это в СССР-то, бери не хочу, теперь таких, увы, не делают, ныне вместо них сушеный хлеб без всякой ванили или, боже упаси, сахара, и подороже любых печений с тортами, понятно, ведь уже четверть века сухариками питаются или предполагается, что питаются, желающие похудеть, а в современном мире ничто не обходится человеку дороже, чем похудение, это Пенелопа знала доподлинно, правда, она не глотала таблеток и не бегала по косметическим салонам, отсасывая… то есть, разумеется, предоставляя тамошним работницам отсасывать жир с ее бедер и прочих опасных… или аппетитных?.. опасно-аппетитных мест с помощью хитроумной техники, нет, она была совершенно уверена, что единственный надежный способ миниатюризировать вышеуказанные зоны это… что? Правильно. Меньше есть. И тем не менее она держала руку на пульсе, иными словами, бдительно надзирала за тем, как худеют другие, и уже одно то, что в каждом номере газеты… По правде говоря, если какой-нибудь десяток лет назад семейство Папян еще получало ежедневную газету, то теперь ограничивалось приходившим по субботам (а точнее, приносимым, не бесплатно, естественно, а за крохотную мзду маленьким человечком, для которого это был малопонятный, поскольку брал он столько же, сколько в киоске, но все же способ заработать) изданием, состоявшим из телепрограмм плюс кроссворд плюс… да, именно, реклама, и даже в телепрограмме и тем более в иногда попадавшихся ей случайно или по поводу газетах воспевали все новые и новые чудодейственные средства превратиться в изящненький скелетик, обтянутый розовой, а вернее, бледной кожицей с эффектно торчащими сочленениями и скуловыми костями (скулы это особенно модно!), однако понятно, что если бы хоть одно из этих средств было бы действительно эффективным, то не понадобилось бы придумывать новые, а их придумывают и продают за… А все эти гели от целлюлита! Дожили, крем для задницы дороже крема для лица, и поди не сделай вывода, какая часть тела на самом деле является лицом современного общества… Впрочем, все это бизнес, и чтоб сделать хорошие деньги, и не то местами поменяешь… И удивительно, что производители пищевых продуктов не могут одолеть аптекарей, сделали бы идеалом пухленькую аппетитную дамочку, так нет… Кстати, фабрикантам одежды тоже б лучше жилось. Да? Или нет? Ох и дуреха ты, Пенелопея! Конечно, нет. Оттого, что на тряпки уходит меньше ткани, они ведь дешевле не становятся, наоборот, от трусиков остались одни тесемочки, а поглядите на цену! Но производители продуктов… хотя и тут прокол, наверняка они все сговорились, ведь теперь все больше рекламируют лекарства для похудения такие, что никакой диеты не надо, наоборот, пожирай торты без передыху, разве что с паузой на сон… Самое противное, что с годами от всех этих диет толку становится все меньше, иди записывайся в ряды толстух и, опять же, габариты выдают годы, чуточку пораскинув мозгами, можно вывести кривую годо-габаритной зависимости, получится что-то вроде гиперболы… да, Пенелопея, элементарные функции ты вполне способна преподавать и теперь, и не только их, «а» плюс «б» в квадрате равняется «а» квадрат плюс два «аб» плюс «б» квадрат, «а» в кубе… ну и так далее, ночью разбудят, отбарабанишь, в советской школе учили всерьез и надолго, пусть и революционно настроенные педагоги рвутся все порушить – как оно и свойственно революционерам, в Америке, мол, детей уважают, плохих отметок не ставят и вообще не принуждают учиться, а всячески вовлекают в учебный процесс… Вся-чес-ки! При этом слове Пенелопе сразу представлялась стайка педагогов, отплясывающих, размахивая плакатиками, на которых намалеваны буквы и цифры, танец дикарей веселого племени мумбо-юмбо вокруг кучки равнодушно зевающих детей. Пару лет назад один такой из показательной школы, пятого, между прочим, класса перешел в училище, так он собственную фамилию нацарапать не умел и даже не был особенно глуп, просто очень уж его там уважали… Да, а при чем тут?.. Словом, или становись крупногабаритной особью, или глотай таблетки, а они, говорят страшно вредные, иногда от них и вовсе преставляются, а если повезет, и попадешь в число непреставившихся, то надо принимать их, как инсулин, всю оставшуюся жизнь, ибо, если бросишь, через какой-то жалкий месячишко превратишься, как минимум, в бульдозер, а то и… скрепер?.. скрипер?.. от слова «скрипеть»?.. в бронетранспортер, скажем так. И ведь кутерьму эту затеяли опять-таки чертовы американцы, почитайте Гарднера, у него аж с тридцатых годов все женщины, начиная с Деллы Стрит, только и рассуждают о фигурах и диетах, нет романа, где не упоминалось бы о весонаблюдении… Пенелопа, правда, Гарднера не любила, ей не нравился Мейсон, больно жуликоватым казался, но поскольку Ник придерживался иного мнения, квартира родственничков была завалена Эрлом Стенли, и волей-неволей… И однако, Пенелопея, почему бы и тебе не заняться столь выгодным бизнесом, податься в эти, как их там, маклеры, доплеры, контрибьюторы… ах да, дистрибьюторы! Вернейший способ стать миллионершей, не выходя замуж за миллионера и даже не получив Нобелевской премии по литературе, последнее чуть сложнее, хотя для решения задачи у нее уже есть один необходимый компонент, она женщина, правда, не феминистка, но феминисткой можно запросто прикинуться в любой момент, а если еще описать, например, жизнь лесбиянок с их тяжелой, но справедливой борьбой за самоопределение…

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Пенелопа пускается в путь - Гоар Маркосян-Каспер - Читать онлайн любовный роман

Маркосян-Каспер Гоар Карлосовна

Аннотация к роману
«Пенелопа пускается в путь» - Гоар Маркосян-Каспер

1 Страница

Пенелопа пускается в путь - Гоар Маркосян-Каспер - Читать онлайн любовный роман

Маркосян-Каспер Гоар Карлосовна