Перестрелка. Год девяносто первый

Новый остросюжетный роман Николая Шахмагонова посвящён событиям в России, метко названным «эпохой ельцинима», начало которым положил заговор, зревший на протяжении «перестройки», осуществлённый в августе 1991 года и открывший, если обратиться к анекдоту, родившемуся на излёте советской власти, в период «перестрелки». Провокация, наименованная ГКЧП, ликвидировавшая КПСС и инициирующая деяния по устранению лучших патриотов России, привела к погружению страны в беспредел бандитских девяностых, в котором сохранившиеся в России добрые силы не прекратили борьбу за существование страны, за честь и долг, за идеалы, которые ещё недавно были священными для каждого советского человека. В ткань повествования о грозных событиях эпохи перестрелки, вплетается острый любовный сюжет. Читатели встретят героев, уже знакомых по роману «Сталин летом сорок первого», а также их сыновей и внуков, принявших эстафету лучшей части старшего поколения.

1 Страница

Тревожной выдалась в Москве последняя декада августа 1991 года. Ещё 18 числа, в воскресенье, ничто не предвещало грозных событий. В Тушино прошёл великолепный воздушные парад, собравший огромное количество зрителей, тем более наблюдать его можно было не только с аэродрома, но и с высокого Строгинского берега Москвы-реки.

Но уже в шесть часов утра 19 августа Всесоюзное радио взорвалось сообщением о введении чрезвычайного положения в некоторых районах СССР. Был передан указ вице-президента СССР Янаева о вступлении в исполнение обязанностей президента СССР «в связи с нездоровьем Горбачева». И тут же последовало сообщение о том, что создан Государственный комитет по чрезвычайному положению, обращение которого к советскому народу было зачитано торжественным голосом диктора.

И пошло-поехало. Уже 7 часов утра в Москву двинулись 2-я гвардейская Таманская мотострелковая, 4-я гвардейская Кантемировская танковая дивизии и три парашютно-десантных полка. Москва откликнулась митингами патриотическими в поддержку сохранения СССР и враждебными, прозападными сходками толпы, с вожделением смотревшей на западный образ жизни, разбавленной сверх всякой меры уголовными элементами и руководимой поднявшими голову ельциноидами, мечтавшими о превращении Советской Державы в сырьевой придаток заокеанских и европейских последователей Наполеона, Кайзера, Гитлера и прочей мерзости. Хаос в Москве, хаос в умах москвичей, понимание и непонимание сути происходящего, волнения и тревоги, а то и полное равнодушие – всё это продолжалось несколько дней, в период которых страна жила прежней жизнью. Также ходили на службу военные и на работу гражданские. Так же одни собирались в отпуска, другие возвращались из отпусков, также отправлялись в гости и на встречи с любимыми. Да и в Москве всё бурлило лишь в центре. Там сокрушали памятники, которые давно надо было сокрушить, как скажем, палачу русского народа Свердлову и такие, которые сокрушать было преступно, как скажем Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому.

И вдруг 21 августа Министр обороны СССР Язов внезапно вывел войска из Москвы, а на следующий день начались аресты членов ГКЧП…

22 августа 1991 года было объявлено о смерти пятидесяти четырёхлетнего Министра Внутренних Дел СССР Бориса Карловича Пуго, члена ГКЧП, причём странной смерти его вместе с женой… Выехавшие для ареста Пуго председатель КГБ РСФСР Иваненко и первый заместитель министра иностранных дел РСФСР Лисов, подручные Ельцина, нашли Пуго «застрелившимся», причём успевшим аккуратно положить на тумбочку пистолет, а жену его смертельно раненой – она умерла в больнице на следующий день. Бред, который несли средства массовой информации, перемешивался с некоторыми сведениями, становившимися достояниям, в том числе и людей ответственных, подобных генералу Рославлеву, но сведениями тоже весьма сомнительными. По Москве даже ходили слухи, что Пуго вместе с женой выбросились в окно.

В Москве царил хаос. Недобрая, враждебная России тёмная сила захватывала власть. 23 августа Ельцин при полном согласии Горбачёва подписал указ о приостановлении деятельности КПСС в Российской Федерации. Это продемонстрировало и замысел провокации, и участие Горбачёва в спектакле. В ночь на 24 августа опившиеся фанаты, щедро разбавленные уголовниками, руководимые янычарами Ельцина, силой захватили здание ЦК КПСС на Старой площади, всё разграбив.

А 25 августа молнией пронеслось по управлению, возглавляемому генерал-полковником Рославлевым, известие о том, что Маршал Советского Союза Ахромеев покончил с собой. Вот так взял, да и наложил на себя руки, на верёвочке повесился, привязанной к батарее отопления. В это не верилось никому – ни тем, кто знал лично их, ни тем даже, кто понимал, что это были за люди.

Обстановка была гнетущей. Уже даже не напряжённой, а просто гнетущей. Рославлев и прежде не слишком верил в успех задуманного Государственным комитетом по чрезвычайному положению. Не верил потому, что среди членов этого ГКЧП оказался один человек, который не мог желать возвращения Советского строя. Этим человеком был маршал Язов, самый непопулярный и неуважаемый маршал в Советской Армии. Он проявил себя тем, что мог, проезжая по Москве, в любом месте остановить машину и наброситься на офицера, нарушившего форму одежды, тем, что увольнял в запас без разбору опытных, заслуженных офицеров и генералов, вменяя им в вину возраст, тем, что заворачивал, скажем, представления на присвоения воинского звания полковник – это звание прерогатива министра – если в списке находился кто-то в слишком, по мнению маршала, непотребном для службы возрасте.

Впрочем, не это главное. Главное то, что «вытащил» Язова в Москву Яковлев, первый враг Советского Союза, а, следовательно, России – человек, превративший политбюро в политбанду, явившийся главным идеологом перестройки, фактически разваливавшей союз братских народов. Причём, Яковлев «вытащил» Язова с помощью провокации против руководства Вооружёнными Силами, выполненной западными спецслужбами с помощью некоего воздушного хулигана Руста, наверняка сотрудника этих служб. Провокация же была продумана удивительно нагло и бессовестно. Сначала наказывали всех, кто пресекал нарушения госграницы иностранными самолетами, а затем запустили легкомоторный самолёт, за уничтожение которого – каждый понимал – будет наказание на фоне безудержной истерики Запада.

Едва Руст сел Красной площади, как были изгнаны с высоких постов заслуженные генералы и маршалы, во главе с Министром Обороны Соколовым. Ну а дальше всё покатилось по наклонной и в армии в том числе. Крайне возмутило принятие оборонительной доктрины, как известно, губительной для любой армии мира.

И вот, когда стало ясно, что страна находится на краю пропасти, и произошли события, организованные Государственным комитетом по чрезвычайному положению. Но и на этот раз горбачёвская провокация во имя интересов Запада, удалась.

Генерал-полковник Рославлев не был прямым участником событий. Видимо, кто-то из организаторов, достаточно здравомыслящий, понимал, что кому-то необходимо было в эти смутные времена заниматься не политикой, а прямым делом обеспечения обороны страны. Ведь вокруг-то одни звери, одни стаи злобных гиен. Но он знал слишком много и имел постоянную связь с войсками, о чём знали враги ГКЧП, которые являлись лютыми врагами Советского Союза и Вооружённых Сил СССР. Конечно, не он один. Кто-то знал больше, кто-то меньше. Кто-то представлял большую опасность и после разгрома ГКЧП в Москве, кто-то опасность меньшую на местах, но опасность…

Рославлев понимал, что смерть маршала Ахрамеева не случайна, что она вполне рукотворна, и не трудно было понять, кем организована. Рославлеву особенно не до слухов – дела служебные не давали порой головы поднять от документов, приказов, распоряжений.

И тут это ужасное сообщение о смерти Маршала Советского Союза Ахромеева. Рославлев хорошо знаком с маршалом, помнил, как тот, будучи начальником Генерального штаба Вооружённых сил СССР – первым заместителем министра обороны СССР, резко выступил против навязываемой Горбачёвым и его кликой военной реформы, подрывающей боевую мощь Советской Армии. Последовала отставка, а вскоре назначение советником Горбачёва по военным делам на всех его должностях, вплоть до президентской.

Рославлев ходил по кабинету, буквально ошеломлённый известием, и размышлял над происходящим в стране.

Он знал, что уже 19 августа Ахромеев вернулся из Сочи, где отдыхал с семьёй в Военном санатории, прибыл к вице-президенту СССР Янаеву и предложил помощь в решении военных вопросов. Какие задачи решал в составе ГКЧП, Рославлеву было неизвестно, не знал он и о том, что делал маршал, когда всё посыпалось…

Рославлев считал, что ни Ахромеев, ни Пуго покончить жизнь самоубийством не могли ни при каких обстоятельствах. Просто этих людей с несгибаемой волей, которые, возможно, поверили в идеалы ГКЧП, склонить к обслуживанию дальнейшей инсценировки было бы невозможно. Он знал, что и его самого подкупить и сломить невозможно, а потому совершенно естественно был обеспокоен тем, что ждёт его, хоть и не участвовавшего в ГКЧП, но поддержавшего его. Он думал даже не столько о себе самом, поскольку, как человек военный, всегда и ко всему готов. Он думал о семье. Жена, по счастью, отдыхала в санатории. Там, на виду у людей, вряд ли станут что-то с ней делать – слишком явно. А вот его дочь Алёна с сыном Володей, только что вернулись из отпуска – ведь близилось 1 сентября.

Сам он, конечно, мог выехать в одно из соединений, якобы, с целью проверки, и всё… Переждать-то надо всего несколько дней. Но, прежде чем думать о себе, нужно было подумать о своей дочери и внуке.

Рославлев редко покидал свой рабочий кабинет рано, но в этот день не работалось. Да и не ясно было, что теперь ждёт его, как многим известно, состоявшего в добрых отношениях с Ахромеевым, да и не только с ним. Сегодня вообще никто не беспокоил. Руководство, словно в оцепенении… Многие так же, как и он, ожидали, что же теперь будет. Шли аресты. Пока только тех, кто сильно засветился участием в самом ГКЧП. Но ведь многие высказали свою поддержку. Рославлев тоже не выступил против, значит и он мог оказаться на заметке у тех, кто расправлялся со всеми патриотами, не желавшими гибели Державы и превращения её в сырьевой придаток Запада.

Вызвал машину, и спокойно спустился к подъезду. Часовой вытянулся и отдал честь – у Рославлева пропуск не проверяли. Служебная машина уже ждала у подъезда.

А когда машина уже тронулась с места, неожиданно добавил:

– Только вот что… Проедем по бульвару сначала. До Чистых Прудов проедем. Вроде машин сегодня не так много…

На Москву опускался тихий августовский вечер. Лёгкий ветерок шевелил листочки на деревьях, в разрывы зелени видны были скамеечки, на которых сидели пока в основном пенсионеры, причём мелькнули даже шахматисты, устроившиеся на боковых аллейках. Но Рославлев только делал вид, что интересуется происходящим на бульваре. Он не хотел озадачивать водителя, а потому наблюдал украдкой, затем что позади…

Позади шли «Волги», «Жигулята», «Москвичи». В ту пору иномарки в Москве, конечно, редкостью не были, но всё же не развелось их столько, сколько позже, когда страна превратилась в некий балаган, уничижительно стремящийся во всём подражать и поганой Европии и ещё более поганому заокеанскому монстру, стремившемуся проглотить весь мир.

Одна машина привлекла внимание. Она никак не хотела идти на обгон. Это была серая «девятка». За рулём Рославлев рассмотрел мужчину средних лет, рядом с ним был пассажир, внимательно глядевший вперёд, как показалось, именно на чёрную «Волгу» с военными номерами.

– Давай здесь чуть помедленнее, – сказал Рославлев водителю, – Хочу посмотреть театральную афишу.

Проезжали новое здание МХАТа, который всё ещё назывался в народе именно МХАТом, а не странной впоследствии и непривычной кликухой эм-ха-ха-тэ…

«Девятка» тоже замедлила скорость и перешла в правый ряд. Обгонять не собиралась.

«Неужели всё-таки слежка? – подумал Рославлев. – И что же собираются делать? Устроить аварию? Вряд ли… В центре города скорости не те. Остановиться бы и зайти куда-то по пути?

Но сразу отбросил эту мысль – в форме генерал-полковника прогуливаться по Москве как-то не принято.

И всё-таки он нашёл выход. Попросил водителя, когда добрались до Чистых Прудов, остановиться, чтобы полюбоваться живописным видом хотя бы издалека. «Девятка» подъехала почти в плотную, но не остановилась, а резко перешла во второй ряд и, прибавив скорость, скрылась впереди.

«Значит, я под колпаком, – невесело подумал он, и как бы продолжая обдумывать эту фразу, ставшую крылатой после известного фильма, попробовал ответить: – Кто же в роли Мюллера? Уж не Стрихнину ли поручена эта операция по ликвидации свидетелей завершившегося спектакля под названием ГКЧП?».

Этого генерала какие-то непонятные нечистоплотные силы тянули вверх давно. Несмотря на, мягко говоря, скромные успехи в командовании дивизий, его пытались просунуть с солидным повышением в должности в ГСВГ, как раз в период, когда там начинались весьма и весьма заманчивые для людей без чести и совести дела. Настоящих тружеников в погонах ждали суровые испытания – клика Горбачёва выбрасывала войска целыми дивизиями чуть ли не в открытые поля, где ни казарм, ни жилья не было.

Когда ему говорили, он только посмеивался… Ничего, в сорок первом целые заводы с запада на восток перебрасывали и тоже в поле, умалчивая о том, что все пункты, куда проводилась дислокация, заранее были подготовлены, даже проведены к ним коммуникационные системы. Просто начинать эвакуацию до реального начала войны было нельзя по целому ряду причин. Одна из причин – не дать врагу обвинить СССР в подготовке к нападению на Германию…

Не получилось у Стрихнина стать заместителем командующего армией, пробился в Москву на высокую должность, вертелся в кругах Ельцина и его шарашки, старавшейся дестабилизировать обстановку в стране и взорвать СССР изнутри. Именно по мере усиления этой преступной банды росло сопротивление ей и в армии, и в лучшей части советского общества.

С одной стороны, Рославлеву, опытному, заслуженному генералу, занимавшему высокий пост, человеку, близкому к Ахромееву, какие-то подозрения казались смешными, но, с другой стороны, ещё более нелепым было самоубийство Ахромеева, прославленного маршала, большого умницы, человека авторитетного в стране. Он никак не мог покончить собой.

Впрочем, остаток пути проехали, как показалось, без провожатых. Рославлев приехал домой несколько раньше, чем всегда, поскольку в этот день не было нужды задерживаться на службе, а потому вошёл в пустую квартиру. Вероятно, Алёна не ждала его так рано. Выглянул в окно. Сквозь сплошное зелёное море листвы плохо было видно, что делается во дворе. Но в узкий разрыв в этом море он увидел часть дорожки, по которой промчался внук на велосипеде. Подумал: «Значит, и Алёна где-то там, поблизости».

Спустился на лифте и вышел во двор через так называемый чёрный ход, которым обычно пользовались владельцы машин и собачники. Перед ним открылся классический московский двор. Где-то в углу зеленели хозяйственные постройки, по периметру выстроились машины, за низким решётчатым заборчиком виднелись песочница, качели, карусель и другие приспособления для детских игр.

Алёна читала книжку, устроившись на лавочке в тени. Солнце уже было не жарким, но, тем не менее, читать в тени удобнее.

– Папа, ты? Так рано!? – обрадовано воскликнула дочь. – Володечка, дедушка приехал.

– Подожди, пусть ещё покатается пяток минут.

Но Володя лихо затормозил возле них. Рославлев обнял его и разрешил сделать ещё кружок.

– Вот что, Алёна, выступление за советскую власть, которое столь безобразно обозвали путчем, провалено… Собственно я другого и не ожидал. Но главная беда в том, что начались расправы. Эти ублюдки и питекантропы от демократии уже обагрили кровью свои руки – убит Маршал Ахромеев, убиты Пуго с женой. Я вас должен немедленно спрятать в надёжном и людном месте, где вы будете под защитой и в то же время на виду.

– Что ты говоришь, папа? А ты? Нет, я без тебя никуда не поеду! – твёрдо сказала Алёна.

– Я думаю, что тоже самое говорила Пуго его жена, и он вынужден был остаться и погибнуть… Нет. Ты только свяжешь меня по рукам и ногам. Мне нужна свобода действий. Думаю, что сами по себе семьи их не интересуют, но если становятся случайными свидетелями, то…

– Свидетелями чего? – испуганно спросила Алёна.

– Убийств! Эти люди идут на всё, чтобы уничтожить великую Советскую Империю. Неужели ты думаешь, что их остановит один человек или семья… Вы должны уехать. Ты должна увезти сына.

– Немедленно… А место я нашёл… В ваш любимый дом отдыха «Подмосковье» поедете. Идём собираться.

– Я отправляю вас под защиту надёжного человека, отдыхающего там.

Рославлев подумал о своём друге, старом сослуживце и однокашнике по суворовскому училище, генерал-лейтенанте, который отдыхал там с семьёй. Номер был большой, трёхкомнатный люкс. Места хватит. Оформлять путёвку на Алёну с внуком не стал – она же после развода вернула свою девичью фамилию…

Мало того, когда несколько дней назад Рославлев заехал в гости к этому своему другу, случайно встретил молодого генерала Андрея Световитова. Он учился в академии Генерального штаба и проводил летний отпуск в доме отдыха. В крайнем случае ещё один человек, который наверняка готов помочь, если потребуется.

И вот теперь, размышляя, где спрятать дочь с внуком, он принял единственно верное на его взгляд решение.

Посадив Алёну с Володей в лифт, он сказал, что готовность к отъезду – через сорок минут, а сам решил ещё раз прогуляться возле дома, посмотреть нет ли чего подозрительного, не следит ли кто. Ничего подозрительного не заметил и поднялся к себе в квартиру. Едва открыл дверь, услышал шум на кухне и узнал голос Наташи, лучшей подруги Алёны, которая, видно, заглянула в гости.

«Не вовремя», – с досадой подумал Рославлев, понимая, что не надо бы никого посвящать в то, что Алёна с Володей отправляются в дом отдыха.

«Не сказала бы Наташе, о том, куда собирается», – подумал Рославлев, и чтобы на всякий случай увести разговор подальше от нынешних событий, воскликнул, словно вспомнил только сейчас:

– Да… На днях встретил вашего старого знакомца, – где встретил не сказал намеренно. – Помнишь, Алёна дружила с Андреем Световитовым? И тебе он, кажется, нравился, – прибавил, повернувшись к Наташе.

– Мне? С какой стати?! – пожала плечами Наташа.

Алёна же отвернулась к окну, слегка покраснев.

– Сказал мне так: не встретил такой, как ваша Алёна, вот и не женился. Спрашивал о тебе, – обратился он к дочери, – но я и не знал, что говорить. Ушёл от ответа.

– Алёна, не довольно ли в игрушки играть… Тем более, это уже и не игрушки… Твой папа должен знать….

– Замолчи, – закричала Алёна, но было уже поздно.

– Не смей говорить, Наташка, если скажешь, то я… то мы…

– И скажу. Для твоей же пользы, а особенно для пользы твоего сына… Григорий Александрович, Володя – сын Световитова…

– Что? – резко переспросил Рославлев, но, на мгновение задумавшись, взял себя в руки и довольно спокойно поинтересовался: – И Световитов об этом знает?

– В том то и дело, что не знает… Да вы посмотрите на Володечку – вылитый отец, – продолжала Наташа.

Только теперь Рославлев вдруг сразу осознал то, что всё время что-то беспокоило его, когда он разговаривал со Световитовым и ещё раньше, несколько лет назад. Он представлял Световитова в военный отдел ЦК КПСС для собеседования по поводу выдвижения на должность командира дивизии, да и при недавней встрече. Тогда он подумал, что сходство Световитова с его внуком Володей удивительно.

Действительно – сын и отец были очень похожи, просто Рославлеву в голову не приходило, что это могло быть так. Он не знал ни причины ссоры Алены и Андрея, ни того, до какого уровня дошли их отношения перед самым разрывом.

– Да, я выходила замуж за того придурка, между прочим, не без твоего настояния, – сказала она о бывшем муже, – и выходила замуж, уже будучи… Ну в общем, всё получилось у нас перед самой ссорой, а потом, потом я, наверное, была неправа, – призналась Алёна, – Но так всё закрутилось…

В это время зазвонил телефон, и Рославлев пошёл в кабинет, на ходу осмысливая информацию.

Звонила жена одного генерала из его управления. Извинилась за беспокойство и спросила:

– Григорий Александрович, что-то супруг мой припозднился, а обещал сегодня пораньше быть. Говорил, что съездит ненадолго в Алабино по делам и сразу домой, часам в шестнадцати…

Так и сказала – не к четырём, а к шестнадцати, по-военному.

– Ну, может быть там задержался, – попытался успокоить Рославлев.

– Нет-нет, оттуда уже звонили. Он очки свои там забыл, так вот спрашивали, прислать ли в завтра в управление? Сказали, что уехал стразу после обеда… И нет… Извините ещё раз… Просто время такое.

– Я сейчас уточню, в чём дело и вам перезвоню…

Но едва положил трубку, как снова раздался звонок, на этот раз дежурного по управлению.

– Товарищ генерал-полковник. У нас несчастье… Я уже звонил вам несколько раз, но телефон не отвечал.

И дежурный доложил, что пришло сообщение об автомобильной катастрофе, в которой погиб тот самый генерал, о котором только что справлялась жена.

Закончив разговор с дежурным, Рославлев набрал номер квартиры генерала, но телефон долго был занят. Наконец трубку взяли и в ней послышались рыдания.

Оставалось лишь выразить соболезнования и пообещать разобраться во всём что случилось.

Рославлев ещё некоторое время посидел в кабинете. Нужно было срочно отправлять дочь с внуком. Он снова подумал, что очень не вовремя и в тоже время как раз очень кстати пришла подруга дочери и проговорилась о том, что скрывала от него Алёна.

Он помнил, что Наташа никогда не оставалась у них на ужин, а потому, зайдя на кухню, спросил, деликатно и завуалированно поторапливая:

– Нет-нет, Григорий Александрович, спасибо. Мне нужно ещё маме помочь. Я побежала.

– Ну вот что, не до ужина, – сказал Рославлев, когда Наташа ушла. – Собирайся, а я пока спущусь к Петровичу и попрошу его отвезти вас.

Причину такого решения называть не стал. Одно дело по Москве ездить, а другое – за город выезжать. Насмерть разбиваются в большинстве случаев на трассах. В городе не всегда можно организовать автокатастрофу с нужным исходом.

Рославлев спустился на второй этаж и позвонил в дверь своему старому сослуживцу, давно уже уволившемуся в запас.

– У меня к тебе просьба… Нужно Алёну с Володей доставить в дом отдыха, в наш, на Клязьме… И вручить их одному человеку.

– Через полчаса. Если можно, я от тебя позвоню.

Рославлев набирал номер телефона дома отдыха не без волнения. Он уже решил, к кому отправит дочь и внука. Конечно же к Световитову, если тот никуда-то уехал? В администрации сообщили, как позвонить в номер, и через минуту Андрей сам взял трубку.

– Андрей Фёдорович, нам необходимо срочно увидеться… Вы меня узнали? Мы виделись два дня назад…

Но Рославлев, убедившись, что тот узнал его, перебил, не дав назвать воинского звания:

– Ждите у мостика перед проходной ровно через час…

– Не думаю, что кто-то этот разговор слышал, но так лучше. Я сейчас поднимусь к себе и вызову свою машину, словно куда-то ехать собираюсь. Покручусь поблизости, и назад. А ты, как вернёшься, сразу ко мне.

Затем он попросил чистый лист бумаги и самый обычный конверт. Написал что-то, размашисто расписался и пояснил:

– Вручишь его молодому человеку, который встретит вас, – и кратко обрисовал наружность.

А ещё через двадцать минут Алёна с сынишкой уже сидели в машине Петровича. Рославлев проводил их и неспешно пошёл домой, незаметно осматриваясь вокруг. Ничего подозрительного он, по-прежнему, не заметил. Подумалось: «Может, я перестраховался? Может, ещё всё обойдётся… А Пуго? Ахромеев? Нет, не должно обойтись».

Машину он вызвал и удивил водителя странными маршрутами этой вечерней поездки. То ему надо было в один магазин, то в другой… То захотелось побывать на Ленинских горах. Домой почему-то не спешил. Поскольку был не в своей генеральской форме, часто выходил из машины по разным делам и внимательно осматривался.

Вскоре понял. За его машиной следят. Значит хорошо поставлена информация. Либо прослушивают телефон, либо из гаража сообщения получают…

Надо было возвращаться домой, но хотелось бы всё-таки оторваться от провожатых. Он, конечно, мог отправиться к кому-то в гости – к родственникам или к старым добрым знакомым, даже на дачу уехать, но после того, как узнав об автокатастрофе, решил, что не может никого подвергать опасности.

Звонок генерал-полковника Рославлева крайне удивил Андрея Световитова. Два дня назад при мимолётной встрече они почти ни о чём не поговорили. Правда, Рославлев поинтересовался, женился ли он и, услышав отрицательный ответ, не удержался от вопроса:

Ничего нового Световитов не ответил. Повторил, что однажды уже сказал:

– Не встретил такую девушку, как ваша дочь, вот и не женился…

– Раньше надо было думать и не ссориться, – проворчал Рославлев.

– Теперь уж дело прошлое, но в той ссоре я не виноват… Одна заинтересованная особа оговорила меня. Впрочем, что теперь это может изменить?!

Рославлев внимательно посмотрел на него и спросил:

– До конца месяца. Как в школе – первого сентября за парту. Я ж в академии генштаба.

Но в этот момент подошёл его приятель, который отлучался зачем-то и которого Рославлев ждал, беседуя со Световитовым, и разговор окончился ничем.

Правда, уже собираясь уйти, Рославлев, подумав, бросил, как бы невзначай:

– Кстати, Алёна ведь тоже никого себе так и не нашла…

– Была… С полгода всего была, а потом развелась… Ну, ладно, отдыхай, набирайся сил. Мне пора.

Световитов в тот вечер долго не мог заснуть. Вспомнилось всё, что связано с Алёной… Вспомнился разрыв, доставивший столько переживаний.

И вот теперь, спустя много лет, этот странный звонок. Размышляя, зачем он мог понадобиться генерал-полковнику Рославлеву, Световитов, не спеша, шёл по берёзовой аллейке в сторону проходной. О том, что происходит в стране, он, конечно, знал, но из-за учёбы был оторван от всей этой суеты. Если б дивизией командовал, давно бы вернулся к месту службы. А так?! Пока никаких распоряжений не получал.

Аромат августовского вечера успокаивал. Удивительна сила природы – стоит окунуться в её первозданную свежесть, и уже кажутся нелепыми страсти, которые кипят где-то на улицах и площадях и о которых с таким вожделением и с такой собачьей преданностью заправилам грядущей демократии рассказывают комментаторы.

Он миновал проходную, вышел на мостик через небольшой заливчик, врезающийся в зелёное море леса. Заливчик как бы отделял военный дом отдыха от пансионата «Клязьма», принадлежавшего ЦК КПСС.

Медленно сгущались сумерки, успокаивалась вода в заливе. Стайки уток, оставляя за собой косячки волн, направлялись к зарослям осоки и устраивались там на ночлег. Световитов наблюдал за одной такой стайкой, которой всё время мешал бездомный бродячий пёс. Он, вероятно, и не помышлял сделать себе добычей одну из уточек, ибо был и без того откормлен многочисленными отдыхающими, снующими здесь, да к тому же ещё ленив и неумел. Он просто пугал стайку, мешая ей устроиться у берега. Играл. То забегал в воду, и уточки с гоготанием кидались врассыпную. Пёс бродил по мелководью, пил воду, выходил на берег, и стайка снова возвращалась к облюбованному месту, но всё повторялось до тех пор, пока самому псу не надоело это занятие и он, приметив где-то собачонку, очевидно, в этих местах постороннюю, с громким лаем бросился разбираться с ней.

Световитов облокотился на перила и смотрел вдаль, туда, где за широкой полосой водохранилища уже засветился маяк. Где-то за маяком был фарватер канала Москва – Волга.

Он не часто отдыхал в санаториях и домах отдыха: пару раз в детстве с отцом, потом один раз в лейтенантские годы – зимой на море – и вот теперь в «Подмосковье». Служба сложилась так, что большую часть времени провёл за границей, в группе войск, а приезжая в отпуска, стремился побыть либо у матери в Калинине, либо на даче у отца на Рязанщине, на Оке, где и купанье, и рыбалка были на славу.

Теперь вспомнил разговор с Рославлевым, давний разговор, после собеседования по поводу назначения на должность командира дивизии. Вспомнил упоминание о дочери Рославлева Алёне… Незаживающая рана…

Правду ли он сказал Рославлеву? Действительно ли до сих пор не женился из-за того, что так и не смог забыть свою первую любовь? Вопрос очень сложный – даже более чем сложный. Он ответил именно так, как ответил, причём сделал это, совершенно не задумываясь, неожиданно для себя, словно кто-то невидимый и всевластный подсказал этот ответ, но теперь, имея возможность поразмышлять безо всяких помех, он вдруг подумал о том, что, вероятнее всего, сказал правду. Ведь все его попытки встретить спутницу жизни не увенчались успехом именно потому, что где-то в глубине души занозой сидела мысль: всё не то, всё несравнимо с тем, что было, с тем, что он знал, с тем, что чувствовал тогда, когда рядом была незабываемая Алёнушка Рославлева.

Он знал, что она вышла замуж вскоре после их размолвки. Ему сообщила о том её подруга, которой он позванивал иногда, бывая проездами в Москве. Алёнушка вышла замуж, когда он служил от Москвы хоть и не близко, но, по крайней мере, в Союзе, а не в горячей точке, куда вскоре попросился сам, но не потому, что был убит горем из-за разрыва с возлюбленной, а скорее для того, чтобы испытать себя в настоящем деле.

Ему, сыну писателя, бывшего военным постольку поскольку, всё время казалось, что он в чём-то отстаёт от своих товарищей, что он не вполне такой, что он из другой среды, что ему так и не сделаться настоящим командиром. А стать настоящим командиром было его мечтой. Он много раз смотрел фильм «Офицеры», его манили испытания, но манили, разумеется, и высокие звания. Он помнил слова Суворова о том, что плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. И он мечтал стать генералом, не видя в своих мечтах ничего зазорного. Но не искал окольных путей к генеральским погонам, а хотел пройти путём прямым и честным, сколь бы ни был тернист этот путь.

Семья в жизни офицера занимает важное место, особое место, можно даже без преувеличения сказать, что первостепенное место. Наверное, быстрее и вернее это может понять дочь офицера, и, наверное, именно дочь офицера скорее может стать настоящей, боевой подругой.

Годы прошли, а он до мельчайших подробностей помнил тот свой отпуск перед четвёртым курсом, когда они с отцом отправились в Военный санаторий Эшери, что неподалёку от Сухуми. Это было время, когда республики, подобные Грузии, мирно и спокойно сидели на шее Советского Союза, а точнее, на шее РСФСР. Они забирали у неё в десятки раз больше, нежели поставляли. Грузины, а точнее их самостийные вожди-пигмеи ещё, быть может, даже и не мечтали видеть Абхазию без абхазов, а Южную Осетию без осетин. Санаторий располагался на берегу моря, в большом абхазском селе, над которым возвышалась высокая зелёная гора, а на вершине её, по преданию, был когда-то домик художника Верещагина.

Там, в санатории, он и встретился он с Алёнушкой, там зародилось большое, светлое чувство, от которого и теперь остались в сердце грусть и печаль. Целый год продолжались их отношения, чистые, яркие. Но что же произошло потом?

Так случилось, что Алёну родители сразу после выпускных экзаменов увезли на море, в военный санаторий. Андрей очень переживал, что она не попала из-за этого на его выпускной вечер. Но не могли же её оставить одну в Москве? К тому же ей просто необходим был отдых после напряжённого года учёбы перед вступительными экзаменами в институт.

Всё бы ничего, но в тот же санаторий и в то же самое время отправились знакомые её родителей с сыном, сверстником Алёны. Причём Алена однажды упомянула о том, что мальчишка этот не раз пытался за нею ухаживать. И не то, чтоб Андрей приревновал Алёну – совсем, как ему казалось, нет. А всё же было неприятно сознавать, что она будет с ним рядом постоянно в течение трёх с лишним недель, да не где-то, а на море, в настоящей сказке – санаторий был какой-то совершенно особый, в который путевку, особенно летом, просто не возьмёшь.

Быть может, если бы не это обстоятельство, Андрей не пригласил бы на свой выпускной соседку по дому, с которой прежде, до знакомства с Алёной, у него был небольшой роман. Год назад он прекратил с нею всякие отношения, а тут вдруг, как назло, встретил случайно во дворе, когда привозил домой полученную перед самым выпускным вечером новенькую офицерскую форму. Слово за слово. Коснулись в разговоре предстоящего выпускного, и Андрей подумал, отчего не пригласить эту старую знакомую, ведь почти все его товарищи на вечере будут со своими девушками, а кое-кто даже и с жёнами.

Выпускной прошёл шумно, весело, но после него Андрей сразу уехал на дачу в Малаховку. В Москву вернулся, чтобы встретить Алёну из санатория. Лучше б не встречал. Остался дурной осадок от этой встречи. Алёна вышла из поезда не только с родителями, она вышла с тем самым своим другом детства. Конечно, Андрей знал о нём, но ведь знать одно – видеть другое. Этот тип изо всех сил старался подчеркнуть что-то особое в их отношениях с Алёной, хотя Андрей хотел верить, что ничего особого там нет. И, тем не менее, ему было очень обидно, что не он отдыхал с ней и что скоро он окажется далеко, а этот тип будет постоянно рядом.

Андрей вручил цветы, проводил до машины, но ехать с ними всеми домой было неловко, ведь с дороги людям хочется отдохнуть, привести себя в порядок.

– Андрюша, милый, – говорила Алёна, – ну что ты нахмурился? Ну не переживай. Завтра встретимся.

– До отъезда осталось всего несколько дней, а тебя ещё послезавтра, как я понял из разговора, пока шли к машине, родители на дачу увезут.

– Скажу, что из-за них, а не поеду, чтобы последние деньки побыть с тобой.

Они встретились в пятницу, долго гуляли, но домой она к себе без родителей не пригласила, пояснив, что дома в эти дни будут сестра с мужем.

В субботу снова встретились. Асфальт был мягким от зноя, у киосков стояли очереди за мороженым, шипели автоматы с газированной водой. Андрей говорил о своей любви, строил планы на будущее, хотя планы отдавали туманностью, поскольку Алёне предстояла учёба в институте, а ему – служба в дивизии далековато от Москвы. Они уже побывали в кино, съели мороженое в кафе у высотки на площади Восстания, и тут Андрей вспомнил, что в кармане у него ключи от квартиры дедушки с бабушкой бабушки в этой самой высотке.

– Да, я чуть не забыл. Бабушка просила цветы полить. Может, зайдём?

Они вошли в вестибюль, напоминающий дворцовый зал с панно над массивными дверьми лифтов – в то время сталинские высотки оставались ещё непревзойдёнными по архитектурным достоинствам. Лифт поднял их на восьмой этаж в светлый холл с большими зеркалами.

Едва переступив порог, они задохнулись в поцелуе и как-то само собою оказались в комнате на диване. Андрей в тот день был необыкновенно настойчив, а Алёна, ошеломлённая этой дерзкой напористостью, медленно отступала, сдавая позиции. Возможно, это было потому, что она чувствовала некоторую неловкость, оттого, что не смогла быть на его выпускном вечере, что отдыхала в компании своего друга детства, на ухаживания которого хоть и не отвечала, но не слишком противилась им.

Да и Андрей вряд ли бы позволил себе дерзости, если бы не эта её поездка с другом детства. Нет, ездила она, разумеется, не с ним. Приятель, так же, как и она, отдыхал со своими родителями. Но Андрея мучил один и тот же вопрос: действительно между ними там ничего не было или? Он верил и не верил. Повод к неверию давало поведение этого субчика на вокзале. Правда, Алёна несколько раз одёргивала его, но… Если бы Андрей серьёзно задумался, то, конечно, пришёл бы к выводу о беспочвенности своей ревности, но попробуй задумайся, когда перед глазами тип, который оказался удачливее, который так или иначе, но провёл рядом с нею два с лишним десятка дней на море.

Это и только это заставляло его идти напролом. Алёна же, быть может, по той же самой причине, отступала и отступала до той грани, которую не считала возможным переходить, но не перейти не смогла.

Ну а когда случилось то, что не должно бы случиться до того благословенного часа, о котором не раз уже говорили они, хоть и не осталось ни облачка на светлом небосклоне их отношений, но отношения эти перешли уже совершенно на новый этап.

За те волшебные сутки, что они провели вместе, решилось всё окончательно и, казалось, бесповоротно: Андрей немедленно отправляется к родителям Алёны и просит её руки. Он собирался сделать это уже в понедельник вечером, но пришлось перенести всё на вторник, поскольку отец Алёны оказался занят допоздна по службе. Тем не менее, Алёна объявила родителям, что во вторник у них в гостях будет Андрей, который хочет поговорить с ними о чём-то очень важном. Загадка была не столь уж и сложной, но все сделали вид, что не отгадали её.

Весь следующий день они с Алёной провели вместе, причём у него возникла мысль полить теперь цветы в отцовской квартире, поскольку отец был в отъезде. И хотя цветов там никаких не было, они нашли, чем заняться и без цветов.

Но когда они ещё только шли в отцовскую квартиру, та самая соседка, которая была с ним на выпускном вечере, увидела их в окно. Увидела и позвонила. И нужно же было такому случиться, что телефонный звонок раздался именно в тот момент, когда Андрей принимал душ. Ему показалось, что звонок междугородний, и он, приоткрыв дверь, крикнул:

– Алёнушка, возьми, пожалуйста, трубку. Это, наверное, отец. Скажи, что сейчас подойду.

Почему ему показалось, что звонок междугородний, почему попросил её ответить!? Просто какой-то злой рок преследовал его.

Когда он вышел из ванны, Алена уже положила трубку и сидела в полном оцепенении. Она не сказала, кто звонил, и что услышала в трубке, но, нахмурившись, молчала. До самого дома была неразговорчива, а когда прощались, твёрдо сказала:

– Заходить к родителям не надо. Отпала в этом надобность.

– Ты это знаешь лучше меня. И оставим беспочвенные разборки.

– А ты не догадываешься? Странно, ты всегда казался более сообразительным. Впрочем, мне пора, – и она вошла в подъезд, попросив не провожать далее.

Утром он позвонил ей, но телефон не отвечал. Он звонил весь день, но всё безрезультатно. А между тем, тот день был последним днём отпуска.

Вечером Андрей позвонил соседке. Он уже был уверен, что всё случившееся её рук дело.

– О, значит, её Алёной зовут. Ничего лишнего, только посвятила её в то, что было между нами.

– Вот как? А может, я тебя полюбила. Может, меня ревность заела, может, обидно.

Андрей не стал продолжать этот беспочвенный разговор. А наутро он уехал к месту службы.

Несколько раз он пытался дозвониться Алёне из дальнего своего гарнизона. Но когда дозвонился, она положила трубку, едва услышав его голос. Через некоторое время он написал ей подробное письмо, в котором рассказал всё без утайки. Рассказал, что действительно встречался с этой своей соседкой, но прекратил встречи после их с Алёной знакомства, что приглашение на выпускной было самым безобидным. Расстались они сразу после вечера и более не встречались.

Ответа не было. А вскоре, дозвонившись её подруге, Андрей узнал, что Алёна вышла замуж.

И лишь недавно стало ему известно, что Алёна рассталась с мужем. Но… Что уж теперь? Как говорят «поздно пить Боржоми…»

От мыслей оторвал гул мотора. Посмотрел на дорогу, которая вела к дому отдыха от Поведников. Справа стоял стеной лес, слева тянулась ограда пансионата.

На дороге показался «Москвич», и Световитов снова повернулся к заливу, потеряв интерес. У Рославлева «Волга». Москвич же проехал мимо, остановился и, слегка сдав назад, оказался рядом.

Вышел пожилой мужчина и, слегка прикрываясь от слепящего закатного луча солнца, спросил:

– Да, я, – ответил Андрей с некоторым удивлением.

– Вам пакет от генерала Рославлева, – вполголоса сказал мужчина и протянул конверт.

А ведь так и сказал – пакет, а это вместе с выправкой мужчины указало, что он из военных.

Ещё было достаточно светло, чтобы прочесть написанное, и Световитов, вскрыв конверт, прочитал:

«Андрей! Вручаю тебе мою дочь и твоего сына! Береги их!»

И роспись, размашистая, яркая. Эта роспись запомнилась Андрею по некоторым документам, которые он получал из вышестоящего штаба, запомнилась, наверное, поскольку всегда с особым волнением обращал внимание на всё, что касалось Рославлева – конечно же, не из-за него самого.

Световитов перечитал написанное и, с трудом подавляя волнение, шагнул к машине. Он всё понял из этих кратких лаконичных слов. Понял, потому что уже слышал и об Ахромееве, и о Пуго…

Он открыл заднюю дверцу и протянул руку, прошептав:

– Алёна, Алёнушка! Неужели это ты… Боже мой… Выходи же…

Она с недоумением смотрела на него, поскольку тоже не ожидала этой, устроенной отцом встречи. Андрей протянул ей письмо. Она прочла и всё поняла.

Из машины, с другой стороны, уже вышел мальчуган и с любопытством разглядывал Световитова. Сцена затянулась. Андрей не знал, как разрядить паузу и вдруг услышал, как мужчина, доставивший их, вынимая вещи из багажника, сказал:

– Надо же, Володя… Вылитый отец – одно лицо…

Эта фраза привела в себя и Алёну. Она позволила Андрею помочь ей выйти из машины, остановилась против него, посмотрела внимательно глаза в глаза и вдруг сказала недоумевающему сынишке:

Мальчуган подошёл и, недоверчиво глядя на Световитова, остановился.

Петрович, понимая, что сейчас лишние свидетели ни к чему, тихо сказал:

– Леночка, я поеду… Мне ещё вашему папе доложить надо о том, что задача выполнена…

– Да, Александр Петрович, большое вам спасибо…

И вот они остались одни, да ещё в такой невероятно сложной для всех троих обстановке. Только теперь Алёна поняла, насколько всё серьёзно там, в Москве, если отец решился на такой шаг – запихнуть их с Володей в машину и срочно отправить подальше, причём не просто куда-то, а под защиту человека, быть может, в эту минуту единственного, которому он мог доверить дочь и внука. А доверить он решил не только потому, что верил в порядочность Световитова, как офицера, доверить он мог, потому что и при первой, и при второй встречах с ним почувствовал, что его дочь Алёна далеко не безразлична этому молодому, перспективному, а главное мужественному и отважному генералу. Ну а что говорить о сыне!? Разве вы найдёте мужчину, который бы не мечтал о сыне?! А тут вот он… Да уже почти взрослый… Тосковать, переживать, даже доброй завистью завидовать друзьям, у которых растут сыновья, и вдруг узнать, что у тебя тоже есть сын. Ну а то, что не воспитывал его – так ведь столько он за минувшие годы испытал, что и на семью много времени не осталось бы.

– Боже мой, я ошеломлён, – признался Световитов.

– Мы ничего не придумывали… Два дня назад мы виделись. Я признался, что, ну, в общем, что не женился до сих пор потому, что не встретил такой, как ты. И всё…

Они так и стояли на мосту. Не обнялись, не поцеловались. Просто стояли. Андрей хотел притянуть к себе сынишку, но тот осторожно высвободил руку и отступил к маме, чуточку спрятавшись за неё.

– Понимаю, понимаю… Всё трудно, очень трудно, – сказал Световитов. – Но я ведь ничего не знал… Почему ты мне не сообщила?

– Да, да, конечно… Идёмте в номер… Володя, дай руку…

– Я не маленький, чтоб за ручку ходить, – ответил сынишка, правда, без всякого вызова в голосе, даже наоборот, стремясь произнести фразу, как можно мягче.

– Ну беги вперёд… Подожди нас у входа в корпус. Ты же помнишь… Там у скамеечек, – поспешила сказать Алёна.

– Зачем бежать… Пойду… Не бойтесь, не буду слушать ваши разговоры. Я кругами, по дорожкам.

– Они миновали проходную и оказались на берёзовой аллейке. Володя действительно свернул на какую-то дорожку, и Световитов попытался обнять Алену за талию. Она отстранила его руку.

– Вам поручили нас защищать? Вот и защищайте… Если б не эти события, наверное, танцевали бы вы сейчас, дорогой мой защитник, на дискотеке и не вспомнили о том, что где-то есть какая-то Алёна, да ещё с сыном!..

Она говорила без раздражения, она не язвила, она, видимо, просто не могла подавить откуда ни возьмись появившуюся обиду. Обиду на него, обиду на обстоятельства, их разлучившие, обиду на то, что вот так прошли годы, которые уже не воротишь, годы, которые они могли быть вместе.

– Алёнушка… Я виноват, очень виноват… Но через полгода после нашей размолвки я был уже в Афгане. Год без единой царапины, а потом сразу букет… Госпиталь… Слава Богу всё обошлось. И я снова попросился туда. Даже не знаю, почему… Ожесточение какое-то появилось… Второй раз воевал подольше, но – снова ранение. Потом академия Фрунзе и Группа Советских войск в Германии. Оттуда в Калинин. Вот тогда-то из Калинина я и приезжал на беседу к Григорию Александровичу. Но я не знал, что ты не замужем. И он ничего тогда не сказал. Потом назначение, служба и только теперь Москва – академия Генерального Штаба…

– Ну, такой боевой путь несколько извиняет, – сказала Алёна, уже потеплевшим голосом и прибавила: – Ты не сердись на меня – словно чертёнок какой сидит внутри, гложет… А куда ранило? Сильно? – и она мягко коснулась его плеча.

Они остановились у лавочки, поставили дорожные сумки. Их глаза были близко и также близко были губы…

– Ну, вы идёте или будете стоять? – послышался голос Володи.

И они пошли, пошли уже все втроём, и теперь Алёна рассказывала Володе, что папа был на войне, да не один раз, что был ранен, лечился в госпиталях, и потому его не было с ними.

Вот и знакомый просторный холл с огромной клеткой, в которой шумели попугайчики.

– Жена с сыном приехали, – сказал Световитов на входе, и в голосе его прозвучали нотки необыкновенной гордости.

Лифт ещё работал, они поднялись на третий этаж, и через минуту Световитов уже открывал своим ключом дверь в двухкомнатный люкс. Володя вбежал первым и заявил, что в этом номере они с дедушкой и бабушкой, кажется, уже отдыхали.

Он тут же направился к телефону и уже даже снял трубку, но Световитов остановил:

– Дедушка сейчас на службе и просил не звонить.

– Да, да, сыночек, займись-ка лучше своими вещами. Посмотри: всё ли ты взял, что тебе нужно? – сказала Алёна.

Володя послушно поставил свой цветастый рюкзачок на одно из кресел, а Световитов растерянно проговорил, указывая на стол, где были уже коньяк и рюмки.

– Я ждал другого гостя… Григорий Александрович сказал, что едет сам, а про вас ни слова… Чем же вас кормить? – задумчиво произнёс он и тут же прибавил, открывая шкафчик серванта: – Вот только конфеты, фрукты, да нарезанный лимончик в холодильнике.

– Ничего страшного… Чай попьём! – воскликнула Алёна. – Правда, Володечка? Знаю, знаю, что вечером всё и везде закрыто. Мы здесь с родителями нередко отдыхали. Ты главное не суетись. Ставь чайник, а мы пока сумки распакуем. Кстати, я бы тоже рюмочку коньячку выпила.

Она пыталась освоиться в обстановке, но делала всё с заметной нервозностью. Впрочем, обстановка была действительно неоднозначной. Световитов заявил, что встретил жену с сыном. Но так ли думал на самом деле? Поверил ли, что Володя его сын? Может быть, действительно напрасно она скрывала от него столько лет, что разведена и что разведена отчасти оттого, что её муж быстро догадался, от кого она ждала ребёнка. Всё это тогда не получило огласки лишь потому, что доказательств не было, а муж её, как она быстро поняла, человек никчёмный и бессовестный, сильно побаивался Рославлева.

И вот они вдвоём со Световитовым, любовь к которому впервые озарила её сердце в юные годы. Думала ли она о нём все эти годы? Вспоминала ли? Не могла не вспоминать, потому что ярким напоминанием всегда был Володя, который, действительно, как две капли воды похож на Световитова. Думал ли Световитов об Алёне? Думал, конечно, думал, несмотря на то, что какие-то похождения у него случались. Было и увлечение, как казалось ему, сильное и до сих пор не вполне выветрившееся, а затухшее лишь в связи с переводом из Калинина. Предметом того увлечение была Людмила, с которой он познакомился во время принятия присяги студентами в Путиловских лагерях и с которой встречался до самого своего отъезда. Он и теперь подумывал, а не пригласить ли её в дом отдыха, но после случайной встречи с Рославлевым несколько дней назад, отложил это своё решение. И слава богу.

В то лето, когда он познакомился с Людмилой, судьба его неожиданно и круто повернулась. Он прибыл из Группы Советских войск в Германии, где командовал полнокровным развёрнутым полком, в Калинин, в кадрированную дивизию. Он получил полк, но личного состава в нём было меньше, чем в батальоне полка, которым командовал в Германии. А потом неожиданное назначение, а ещё через год – поступление в Академию Генерального Штаба. И вот до выпуска остаётся год, а там – новое назначение.

Он думал об Алёне. Как знать, если бы не сегодняшняя встреча, они, быть может, и не встретились более. Такое ведь часто случается. Отпылает первая любовь, а потом вспоминается всю жизнь с тёплой грустью. Но у Световитова случай особый – у него рос сын, о существовании которого даже не подозревал до сегодняшнего вечера.

А Алёна? О чём сейчас думала она? Быть может, вспоминала разрыв, неудачное замужество и затем… два года назад волнения по поводу появления Андрея на горизонте… Взволновал тогда рассказ отца, но Андрей снова надолго исчез.

Световитов разлил чай. Позвал Алёну и Володю к столу. Алёна села в кресло и посмотрела на него внимательно, пристально, словно желая прочесть – почему он всё это делает: по просьбе её отца или по велению сердца.

В наступившей тишине неожиданно и резко зазвонил телефон. Алёна испуганно посмотрела на аппарат. Световитов взял трубку, ответил и услышал быстрый полушёпот:

– Светлый это ты (так звали Световитова в училище и сейчас, видно, не случайно говоривший назвал его по прозвищу, прозвищем представившись и сам)? Это я Синеус…

Синеусов был здесь с семьёй в минувшие выходные, а потому знал, что Световитов в доме отдыха. Правда, Световитов отнёсся к нему холодно и разговаривал сухо, помня о том, что случилось в Калинине два года назад, когда тот прибыл в командировку и сделал материал о генерале Стрихнине, явно заказной и явно хвалебный до безобразия. Удивило, что Синеусов решил позвонить – неужели ничего не понял. Да и телефон где взял? Впрочем, номер телефона могли дать и в администрации.

– Выслушай. Это важно, иначе бы не звонил… Я случайно узнал… Я здесь, в штабе у того человека, ну, о котором писал в Калинине….

«Вот ты с кем, – подумал Световитов. – И ещё смеешь звонить…».

Но сказать ничего не успел, потому что услышал:

– Тут один тип случайно проговорился, что сегодня ночью намечено … ну ты понимаешь… Рославлева. Ты слышишь? Сегодня ночью. Надо спешить.

– Всё, я не могу говорить, – и в трубке послышались гудки.

Световитов медленно опустил трубку на телефонный аппарат. О том, что сообщил Синеусов, нетрудно было догадаться и без его звонка. Не зря же Рославлев отправил сюда, к нему, Алёну с Володей.

– Что-то случилось? – спросила Алёна с тревогой.

– Это однокашник звонил. У него неприятности, – сказал Световитов, не желая её пугать.

Он сел на диван, стараясь внешне сохранять спокойствие. Что он мог сделать? Рославлев связал его по рукам и ногам. Да если бы и не связал, что мог предпринять он, один? Разве только помчаться к Рославлеву, чтобы разделить с ним его участь, бросив на произвол судьбы Алёну и Володю. Теперь до него окончательно дошёл суровый смысл краткой записки Рославлева, который, очевидно, не имел никакой другой возможности позаботиться о дочери и внуке.

– А можно чем-то помочь твоему другу? – участливый голос Алёны заставил встрепенуться.

В конце восьмидесятых, когда трещали вокруг о необходимости перестройки, когда надрывалась попса, призывая к вожделенным для неё переменам, обещавшим свободу пошлости на сцене, родился анекдот из серии очень популярного в то время «армянского радио». У этого самого радио спрашивают:

Все посмеивались над ответом, посмеивались, как и всегда, не слишком доверяя тому, что подобное возможно. То что чувствовали в то время советские люди, наверное, аналогично тому, что ощущали их предки в последние годы царствования императрицы Екатерины Великой и то, что столь точно выразил Алексей Семёнович Шишков, заявив, что «кроткое и славное Екатеринино царствование, тридцать четыре года продолжавшееся, так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится».

Так и советским людям, жившим в совершенно особом государстве, отличном от всех существовавших в мире, казалось, что незыблемо всё, чем пользовались они и что просто не может быть так, как в мире звериного капитализма. О звериности этой прослушивали политинформации, но многих сражал агитпункт в виде различных западных побрякушек и шмоток. Ну и конечно ассортимент колбас и прочих деликатесов.

Да и как было поверить в беды, кажущиеся нереальными, в то спокойное время, когда можно было спокойно гулять по улицам городов ночь на пролёт хоть до самого утра, когда подъезды домов, школ и других учреждений и заведений сияли чисто вымытыми стёклами, а не пугали серыми и угрюмыми броневыми листами.

А между тем мир менялся – заметно в городах, особенно в Москве и почти незримо в захолустье, в Российских глубинках.

И уже по телевизору можно было увидеть всё менее и менее дозированную информацию о нараставших грозных событиях на окраинах огромной страны. Но всё это опять-таки воспринималось наподобие фильмов ужаса, от чего можно отделаться, выключив телевизор. Нет фильма – нет ужасов. Просто ещё жила вера, что там, наверху, в Кремле, всё знают, всё видят, и понимают, как вернуть жизнь в нормальное русло.

Новым было то, что всё чаще столичные площади наполнялись толпами странных особей с отвратительными, перекошенными физиономиями – хотя хочется сказать, мордами или рожами – и всё громче звучали пьяные вопли: «Долой КПСС», «Долой КГБ», «Даёшь Ельцина» «Даёшь свободу» от чести и совести. И снова казалось, что поорут, да и замолкнут. Мол, власти видят, знают и поощряют во имя каких-то целей, конечно же, не дурных.

Ну а уж в небольшом посёлке близ знаменитого Дивеева, где и люди-то жили особые, какие-то не такие как в других местах, и вовсе старались не думать о том, что происходит в мире. Но были там конечно и таковые жители, которые многое понимали, причём понимали даже более того, что понимали в столице.

Таким был Афанасий Петрович Ивлев, человек чрезвычайно сложной судьбы, потомок славного рода защитников России, сам участник двух войн и революции, причём революции, хоть и формально, но на стороне белых…

Кто он и откуда, не слишком хорошо было ведомо даже местным властям, а уж односельчанам и подавно. Поселился он в этом посёлке в середине пятидесятых, поселился как фронтовик, ну и что здесь такого, даже в песнях пелось: «Может к нам в район знакомого солдата ветерок попутный занесёт». Вот и занесло, хотя в то время ещё не так популярны были эти места, ведь информация о Дивеевских краях не слишком поощрялась.

Впрочем, читателю предстоит узнать ещё много интересного об этом человеке, а пока вернёмся к сюжету, который в виду стремительно надвигавшихся роковых событий, требует и стремительного развития.

В начале августа 1991 года в посёлок пришла послушница и сказала, что Афанасия Петровича Ивлева хочет видеть матушка Серафима, слывшая в округе большой прозорливицей, да такой, что прозорливости её иные просто боялись. К ней шли с одной целью – просили излечить от недугов. Как-то обратились к ней прихожане из окрестных сёл с просьбой хотя бы чуточку приоткрыть завесу будущего, а она возьми да скажи:

– Господь милосерден, но попускает он революции и войны, что б люди в разум вошли.

– К чему слова эти, Матушка? – попросили уточнить прихожане. – Неужели нас снова ждут революция или война?

– И революция, а опосля и войны – много войн малых, но кровопролитных… Много народу побито будет… Много молодых ребят погибнет… Господь пополнит сонм святых в воинстве Небесного Архистратига Михаила… А победа будет наша, наша будет победа и власть погонная…

Об этой беседе Ивлеву рассказал один сельчанин, который любил на всякие такие заковыристые темы политические с ним беседовать, и на всё мнение своё имел. А с Ивлевым говорил, наверное, для того лишь чтобы, утвердиться в своём мнении. Сверить это мнение с тем, что ответит Афанасий Петрович, которого многие в деревне считали едва ли не за самого знающего.

Ивлев хотел и сам попасть на беседу к старице, но она неожиданно пригласила его. Поговорила с ним о Боге, о добром и вечном. Но вдруг, как бы невзначай попросила найти правнука генерала, убитого красными в годы революции. Звали того генерала Николай Константинович Теремрин.

Матушка знала, кого просить. Ивлев был однокашником по кадетскому корпусу сына генерала Теремрина. Правда, сын его – Алексей Николаевич Теремрин – сгинул бесследно в горниле гражданской бойни.

Дмитрия Теремрина Ивлев отыскал и даже завязал с ним добрые отношения – помогал кое в чём, кое в чём наставлял, ибо молодой Теремрин был военным писателем и в наставлениях нуждался, хотя и сам пока не понимал этого.

Найти-то Теремрина он нашёл, но матушка более его к себе не приглашала, а, значит, можно было подумать, что и вовсе забыла о своей просьбе.

Ивлев в тот день вошёл под своды старой часовни с необыкновенным трепетом.

Старица жила в ските, отшельницей. Но возле неё с определённого времени постоянно находились послушницы – монахини ближайшего монастыря, впрочем, некоторые из них весьма мало напоминали монахинь. Разве что одеянием, которое сидело на них не очень-то ладно. Была матушка Серафима очень стара – никто не мог предположить, сколько ей лет. Была она очень непроста, а потому, вероятно, ещё при советской власти приставили к ней «подслушниц», которые вполне могли следить за ней. Что-то старица знала такое, что уж очень хотелось узнать властям. А как узнаешь? Не пытать же старицу? Это троцкисты могли себе позволить, да хрущёвцы, то есть те же троцкисты, но уже тайные, хотя и ненавидевшие и Россию, и особенно Русскую Православную церковь с одинаковой лютостью.

После первой встречи со старицей Ивлеву пришлось поломать голову, зачем ей понадобилось указать на Теремрина. Откуда она вообще узнала, что есть на свете такой вот полковник Дмитрий Николаевич Теремрин, сын советского генерала Николая Алексеевича Теремрина и правнук царского, как принято было говорить, генерала Теремрина, убитого большевиками? Алексея же Теремрина он в этом своём мысленном перечислении и вовсе опускал, ибо считал погибшим ещё в гражданскую. Впрочем, не исключалось, что его друг Алёшка – кадет Воронежского кадетского корпуса Алексей Теремрин, который уже к концу первой мировой войны стал полковником, ушёл с белыми армиями… Но ушедшие за кордон – то же, как бы умерли, во всяком случае, на целых семьдесят лет.

– Пришёл раб Божий Афанасий! – воскликнула матушка Серафима довольно бодро. – Да ты ли это? Слепа стала. А ну подойди…

Он подошёл, старица повела рукой в тёмном своём одеянии, накрыв его чуть ли не с головой, провела рукой по лицу, и тут он почувствовал, что за обшлагом его курточки что-то осталось. Он склонил голову, приложил руку к груди, словно кланяясь, и уже явно ощутил сложенный вчетверо листок бумаги, который тут же и пропихнул во внутренний карман.

Послушницы и «подслушницы» ничего не заметили. Они и не ожидали такой прыти от старицы. Приказ у них, или, вероятнее всего, у одной из них, был наверняка жёстким – никому не позволять приближаться к матушке. Впрочем, что им до того, что она осенила крестным знамением какого-то старика?! Мало ли что взбрело ей на ум! Старик-то из близлежащего посёлка. Живёт там давно и никакими делами – ни церковными, ни политическими вроде бы и не занимается.

Огород, да сад – вот и все его заботы. Правда, иногда уезжает куда-то на несколько дней или максимум на неделю другую. Но ведь многие ездят к детям или внукам!?

Не знали они, кто таков Ивлев, ибо следы его службы царской и службы в революцию, со временем сами стерлись, а данные о деятельности его во время Великой Отечественной войны умышленно стёрты были людьми, оградившими его от расправы, которую могли учинить подручные тех политиков, что устранили в 1953 году Сталина.

И числился Ивлев отставным фронтовиком, получившим ранение в декабре сорок первого, под Москвой, во время операции, о которой в советское время упоминать запретили. То был знаменитый Можайский десант.

Значился Афанасий с некоторых пор простым сельским учителем-фронтовиком. Даже пенсии офицерской никто ему не назначил. Да и не могли назначить. Те люди, которые знали о его службе, были ликвидированы бандитской кликой, захватившей власть путём убийства Сталина. Мог и он погибнуть, но поскольку являлся особо засекреченным сотрудником личной секретной разведки и контрразведки Сталина, не погиб, а просто затерялся.

На этот раз матушка Серафима говорила быстро, скороговоркой и как-то очень резко:

– Настаёт время правды… Падут комуняки, Державу продавшие, скоро падут. Но падение – не возрождение… Кровь, кровь – вижу много крови. Будет кровь и столичная, и грозная будет кровь, и всякая другая. Но время близко, время близко… И будут правду искать, а правда не за тридевять земель спрятана… Важная правда. Без этой правды не быть возрождению, не быть…

Сказала «коммуняки»… Так в ту пору говорили многие. Но добавила «державу продавшие», что уже звучало иначе. Ведь продали Советскую Державу не коммунисты, не большевики, а те, кто пришёл к власти после коварного убийства Сталина.

– Время крови, измен и предательств…Тот, кто больше всех народу обещает, тот и кровь народную пить будет… В капусту, в капусту рубить будет…

Но тут вошла монахиня – статная дама, видно высокого ранга. Она строго сказала:

– Матушка Серафима утомлена… Ей надо отдохнуть… В другой раз придёте…

– Помни, помни, раб Божий Афанасий, что правда не за тридевять земель зарыта… Помни и не теряй того человека, которого прошлый раз велела тебе сыскать…

Монахиня высокого ранга вышла из кельи вслед за Ивлевым и поинтересовалась, кого имела в виду матушка Серафима.

– Да, журналиста одного… Он на духовные темы пишет. Может, оттого и заинтересовалась. Вы ей книги читать даёте?

– И читает, и радио иногда слушает, и телевизор, когда пожелает, – поспешно, с наигранной обидой заявила монахиня. – Не в тюрьме же… Сама не желает…

Ивлев хотел сказать, что содержат старицу в самой натуральной тюрьме, да не стал, подумав, что, возможно, удастся ещё раз встретиться с нею. Не нужно раздражать тех, кто приставлен к ней.

– А что за журналист, если не секрет? – спросила монахиня.

Ивлев наморщил лоб и после некоторых колебаний назвал первую из вспомнившихся фамилий, прибавив, что может и ошибается.

– Несерьёзно я тогда отнёсся к её просьбе. Может, и надо было поискать.

Монахиня потеряла к нему интерес, и он спокойно отправился домой. Дома аккуратно достал листок, который оказался очень старым. Раскрыл и увидел план, явно начертанный рукой военного и не просто военного, а высокой пробы, подлинного профессионала. Это был чертёж какого-то небольшого участка местности. На переднем плане изображалось здание, достаточно большое, окружённое пристройками. Скорее всего, оно представляло собой помещичью усадьбу. Стояло на возвышенности, на берегу пруда. Пруд перегорожен плотиной. На противоположном берегу пруда – церковь. План сориентирован. Южнее усадьбы обозначен лес, за ним поля…Но не это на плане являлось главным – главным был пунктир, обозначающий подземный ход. Этот ход начинался в здании, затем шёл строго на юг и делал резкий поворот. Угол этого поворота смотрел на церковь. От церкви была проведена линия на высоту, к тригонометрическому пункту. То есть тот, кто рисовал план, указал пункты, которые должны были сохраниться в любом случае. Так могло казаться ему в далёком девятнадцатом. Этими местными предметами являлись церковь и тригопункт.

Далее было самое интересное. Угол, образованный поворотом подземного хода, делила биссектриса, тоже обозначенная, пунктиром, но проведенная недалеко. Были и подписи: от дома до поворота – 120 метров, далее, по биссектрисе – 12 метров и глубина – 5 метров. То есть обозначалось ответвление от подземного хода с углублением, сделанное, скорее всего, для создания тайника, хорошо и прочно оборудованного.

«Правда, не за тридевять земель зарыта», – вспомнил он слова старицы.

Не за тридевять земель… Но где? Тут-то и подумал он о Теремрине. Вот зачем она говорила о нём и велела найти его. Это, скорее всего, план усадьбы старого генерала Николая Константиновича Теремрина. Тут вспомнилась и ещё одна деталь. Когда во время гражданской войны Ивлев выполнял одно особое задание, связанное с использованием подземного хода в далёком уральском городе, кто-то сказал, что, мол, у отца Алёшки Теремрина такой классный ход прорыт от усадьбы в лес, что и этому не уступит… Многие помещики, напуганные революцией пятого – седьмого годов пытались подобным образом обеспечить себе пути спасения от разъярённой толпы люмпенов. Но Ивлев помнил ещё и о том, что генерал Николай Константинович Теремрин более всего переживал не за себя, а за какой-то очень ценный свой архив, который долгие годы собирали и его пращуры, и он сам.

Значит, тот архив не вывез его сын, значит, он так и хранился возле усадьбы. Но откуда о нём знала матушка Серафима, и откуда у неё план, начертанный, скорее всего, лично самим Теремриным?

Надо было встречаться со старицей снова. Могла же она дать ещё какой-то намёк и относительно этого чертежа, который, как она уверена, теперь в надёжных руках. Оставалось попросить её привязать план к местности, то есть указать населённый пункт, в котором расположена усадьба. Голова шла кругом…

Ивлев возвращался домой, в свой посёлок, размышляя над разговором со старицей. Было лето, вторая половина августа. Всё текло своим чередом – накануне отметили День Военно-Воздушных Сил СССР. Конечно, не спокойно было на душе, ведь он то понимал очень многое…

Посёлок, обычно в этот час вымерший, показался словно проснувшимся по какому-то сигналу. Ивлеву встретился сосед, который куда-то спешил. На ходу бросил:

– Слыхал, Петрович, что в Москве творится. Государственный комитет создали, по происшествиям, ну этим, как их, чрезвычайным. Ни-чо не понять по радио. Бегу в сельсовет, может, что узнаю.

Ивлев даже остановился: «Вот оно, началось»!

Что ж, стоило тоже пойти в сельсовет, тем более собирался позвонить Теремрину.

В сельсовете было людно. То радио слушали, то обращались к телевидению. Сообщения передавались почти непрерывно. Обращение… и фрагмент балета «Лебединое озеро», какая-то информация – и снова балет. Сообщения были бравурными, победными… Многие тогда понадеялись на окончание бесчинств демократии и возвращение к социалистическим ценностям.

Ивлев слушал эти сообщения, но не выходило из головы заявление старицы о том, что грядёт конец красного режима.

И тогда он подумал: «А не спектакль ли всё то, что разыгрывается в Москве?»

Он подошёл к телефонному аппарату и пояснил собравшимся:

– Хочу поговорить с одним военным писателем из Москвы. Может, он что путное скажет.

Все притихли. Ждали звонка. Соединение происходило обычно довольно долго, и на этот раз пришлось ждать минут двадцать.

Ивлеву довелось быть свидетелем разговоров.

– А что энто такое – демократия? – говорил старик, раскуривая у окна самокрутку. – Нам-то она, с какого боку? И на хрена нам энти революции… Помню, как в колхозы зазывали. Ну, зазвали. Трудно было, ой, как трудно, но сдюжили. А теперича, когда только подниматься начали, только жизнь увидели, опять всё не так – ломай, круши. Чего получится из энтой хреновины.

– Да хто ж тебе энту свободу-то даст? Отродясь такого не было, чтобы мужику, да свободу… Нет, не верю я этим брехунам. «Будет в стране больше богатых, так и бедных совсем не будет»… – с издёвкой повторил он обычную байку тех времён. – Где его, богатство-то взять? Энтими вона руками оно деется…– он покрутил перед собой свои натруженные руки и прибавил: – Нашими, крестьянскими, да рабочими. Этих крикунов, да на трактор, на сенокосилку, аль комбайн… С экрана то легче рассказывать, как и кому жить… Нет, вы как хотите, а я за этих самых гэкачекистов…

– Гекачепистов… ГэКаЧеПэ, – поправил мужчина, сидевший за столом и что-то писавший. – Приказано собрать собрание, чтобы выразить, так сказать, одобрение и поддержку…

– Москва? Да, да… Москву заказывали, – сказал мужчина, освобождая Ивлеву место за столом у телефона.

– Москва, – снова повторил Ивлев. – Это Афанасий Петрович… Да, да, да – Афанасий Петрович Ивлев. Мне с Дмитрием Николаевичем переговорить. Что? Телефон не отвечает? Да, да, понятно… Такие дела вокруг, – зачем-то сказал он телефонистке и, обращаясь к собравшимся, прибавил: – Завтра попробую позвонить.

Ивлев положил трубку, осмотрел притихших колхозников и объявил:

– Ещё бы… Там такие дела творятся… Революция… Ясное дело он там…

Старик не уточнил, где там, но всем стало ясно, что этот самый Дмитрий Николаевич, которому пытался дозвониться Ивлев, занимается самыми что ни на есть важными делами… Отсюда, из деревни, казалось, что каждый там, в Москве, решает в эти часы судьбу страны. Вот только как это делается, никто не знал – непонятен был процесс этого решения и непонятен ход событий.

А Дмитрий Николаевич Теремрин действительно был в эти часы далеко от дома и занят неимоверно, причём занят делом, тайну которого мы повременим раскрывать, но заметим, что всё происходило по словам Шишкова о другом событии и в другом веке сказанным о том, что весть «вдруг разнеслась и поразила сперва столицу, а потом и всю обширную Россию» – в нашем случае это весть о происходящем в Москве.

Возвращаясь домой после приятной встречи, продолжавшейся почти сутки, Теремрин с удивлением увидел колонны военной техники, которые шли от столицы.

«Неужели всё кончилось?» – подумал он и включил радио.

Накануне ещё эфир был забит сообщениями о деяниях ГКЧП, и по тону комментаторов было не понять, за кого они. Видимо, крепко ещё сидел в них внутренний цензор, не решались порицать тех, кто отважился прекратить безобразные преобразования, охватывающие страну.

Он уехал на рандеву, заранее, ещё до событий 19 августа назначенное, и отменять его не стал, потому что не видел никакой своей роли в событиях.

Правда был один любопытный момент… Заглянул он к знакомым в одну редакцию. Там небольшая группа из трёх или четырёх человек собиралась куда-то, словно на охоту или рыбалку. Укладывали продукты в рюкзаки.

– Как зачем? Ельцина от путчистов защищать. Белый дом отстаивать!

Во-первых, он сам понимал театральность постановки, во-вторых, только утром ему позвонил отец и попросил срочно приехать к нему.

– Нужно заглянуть в редакцию одну, а потом сгонять кое куда. По издательским делам, – на всякий случай сказал Теремрин, поскольку амурные его похождения отец обычно довольно резко осуждал, а он именно по амурным делам и собирался отправиться.

– Ты телевизор смотришь, радио слушаешь? Знаешь, что происходит? – уже более спокойно спросил отец.

О событиях в стране Дмитрий Теремрин, конечно, знал, но не видел возможности реально участвовать в них. Бежать защищать Ельцина к дому, названному из уничижительного обезьянничанья перед янками «белым» не имел никакого желания. У этого очередного в ряду Свердловых, Троцких, Хрущёвых и прочих «спасителей» отечества, всё было написано на физиономии. Достойный экспонат, подтверждающий точность дарвинского учения, относительно некоторой части населяющих планету особей.

Теремрин взглянул на часы. Ещё можно было успеть заехать к отцу.

Через полчаса он уже входил в отцовскую квартиру.

– Заклинаю тебя, ни в какие драки не влезай. Я потому и позвал тебя, что знаю, как любишь встревать в разные истории.

– Я люблю выступать на литературных вечерах, таких, как, скажем, проводит твой приятель Валентин Лавров. Хотя они и бывают довольно острыми. Но политика не для меня – слишком дело это грязное.

– Ты прав, – сказал отец. – И сейчас это особенно проявляется. С обеих сторон действуют монстры, готовые уничтожить Россию, распродав её оптом и в розницу. И Горбачёв и Ельцин в тёмную используют многих порядочных людей, но цели весьма и весьма похожи. Ликвидировать советский строй, ликвидировать партию, замутить воду и ловить себе рыбку в этой мутной воде. Ну а монстры делят ярлык на княжение, который держит в руках американский президент – кто покажет себя более лютым ликвидатором России, тому и вручит.

– А для чего войска ввели? Вон, по окружной дороге колонны идут, да и по Москве?

– А это чтоб некоторых наших наиболее честных и порядочных генералов – опасных им, спровоцировать на действия, которые потом можно будет квалифицировать, как попытку государственного переворота. Ты ведь знаешь, благодаря кому стал министром Язов? – спросил отец.

– Ну, насчёт того, что друг, может и слишком громко сказано, но в любом случае верный подручный и наверняка провокатор. Он команду отдал, и войска пошли, но мало отдать команду следовать маршем, надо поставить задачу, что делать, по прибытии в указанный пункт. Зачем они решили и что делают? Думаю, Язов всех сдаст уже в ближайшие дни или часы.

– Не может быть?! А Пуго, а другие члены ГКЧП, а Маршал Ахромеев? Такая сила…

– Неужели ты думаешь, что Язов применит всю эту силу против того, что готовил вот уже несколько лет Яковлев? Неужели ты считаешь, что они действительно собрались арестовать Горбачёва? Я ещё поверю, если его захочет арестовать Ельцин. Тут личные разборки. Но уж никак не эти… Они сейчас разыграют спектакль, а потом обвинят во всех грехах компартию, чтобы запретить её. Нет, не ради верхушки – верхушка уже сгнила и на девяносто процентов продалась. Верхушка ляжет под тех, кто победит. Ради того, чтобы лишить единства те двадцать миллионов членов партии, среди которых подавляющее большинство – люди честные, порядочные, истинные патриоты. Так что никуда не лезь, ни во что не встревай. Бессмысленно. Береги силы. Сейчас они на взлёте, но так не бывает, чтобы кто-то мог долго удержаться на гребне. Они захлебнутся в собственном дерьме, и вот тогда настанет время возрождения России. Кстати, ты куда собирался? Ведь не по издательским делам?

– Не по издательским, – признался Теремрин.

– Впервые не осуждаю… Давай, дуй к своим феям.

– Ты меня заинтриговал. Что же всё-таки будет?

– Я не пророк… Но… Думаю, что ничего хорошего. Ельцин хочет вырвать стул из-под Горбачёва. А для этого ему необходимо разваливать Советский Союз, – высказал своё мнение отец.

– И ты советуешь молчать и оставаться в стороне? Ты – боевой генерал! – удивился Дмитрий Теремрин.

– Повторяю. Сейчас куда-то лезть бесполезно. Я не пророк. Но ни Горбачёв, ни Ельцин уважения не заслуживают. Сегодня идти не за кого. Это всё спектакль. Но могу точно сказать, что борьба впереди предстоит тяжёлая. Вот только одно направление. Тебе известно из истории, как превращалась Россия в морскую Державу? Вспомни. Когда-то Варяжское море бороздили ладьи и струги Новгородцев, а Чёрное море и вовсе называлось Русским морем. Постарались наши недруги, отодвинули Россию от выходов к морям. А потом мы стали их снова отбирать у врага. Иван Грозный вёл войны за выход к Балтике. Поняв, что он от этих планов не отступит, его отравили. Петру Первому, благодаря знаменитым победам Бориса Петровича Шереметьева, удалось вернуть Прибалтику. Одного Санкт-Петербурга было бы мало. Именно победы Шереметьева обеспечили нам, если и не господство, то, во всяком случае, равное положение на Балтике. Теперь обратимся на юг. Русское море после ордынского нашествия перестало быть русским. Сколько воевали за него! Постепенно пробивались к большой воде на юге. Сначала на Азовское вышли, затем Потёмкин Крым присоединил. Кавказское побережье освоили. И снова войны, войны. За что? Да за то, чтобы у нас всё это отобрать. Достаточно вспомнить Крымскую кампанию Восточной войны. Ведь в ту войну не только на Севастополь напали союзники. Они пытались захватить плацдармы и на Севере, и на Камчатке. Не получилось. Напротив, Россия по-прежнему рвалась к проливам, что ей жизненно необходимо и, с точки зрения разумности, вполне законно. Николая Второго удалось втянуть в войну отчасти из-за проливов. Обещали союзники проливы, а чтоб не отдавать их, и вовсе Россию предали и развалили. Я, конечно, кое-где упрощаю, но в целом всё было так, как говорю.

Отец помолчал, а Дмитрий Теремрин посмотрел на часы и поторопил:

– Какая же связь с днём сегодняшним? Ты опять на своего конька. Все интересно, очень интересно. Но сейчас-то сейчас что?

– Теперь нас стараются оттеснить вглубь континента и лишить выходов к морям. Эти планы вынашивали ещё со времён войны. В переговорах со Сталиным янки постоянно предлагали усилить помощь и немедленно открыть второй фронт, если он уступит им Крым и Черноморское побережье Кавказа, а в том числе и Сочи. Торопили, наседали. Он даже, отчасти, чтобы обмануть их, очистил Крым от татар – провёл депортацию. Это ведь требование американцев. Но ничего у них не вышло. Сталин всех переиграл. И тогда Хрущёв, устранив Сталина, тут же начал действия по отрыву Крыма от России. Сначала он передал его Украине. Просто так, за чаркой водки. Причём, передал незаконно, но это беззаконие Запад отстаивает и принимает. Теперь вот, хотят разорвать союз советских республик, ну и, прежде всего, оторвать от России Украину, Белоруссию и Прибалтику, которую, можно сказать, уже де-факто оторвали. Отодвинуть нас от морей. Постепенно. Забрать Крым, затем заявить о том, что путь к Каспийскому морю из Азовского должен быть международным, ну и добиться от пораженцев типа Горбачёва и Шеварднадзе передачи в западный общак канала «Волга-Дон». Забрать кавказское побережье и окончательно отодвинуть нас от морей. Вот в общих чертах одна из задач, которую преследует Запад. Ну а потом сам понимаешь – Урал, Сибирь. Таким образом, Калининград и Севастополь – это наш Сталинград сегодня. Ничего хорошего от политики пораженцев – что Ельцина, что Горбачёва – ждать не приходится. Повторяю: два сапога пара. Нам бы лучше не мешать им драться меж собой, да сохранить свои силы. Им нужна кровь. Если честно, я очень боюсь за некоторых наших достойных военачальников.

Уже собравшись уходить, Дмитрий Теремрин обратил внимание на лежавший на столе томик из собрания сочинений с заложенными закладками и сказал:

– Читаю. Самое время. Он в своё время предупреждал об озлоблении людей. И писал, что только природа лечит, только близости к природе. Вот, послушай… «Соприкосновение с природой есть самое последнее слово всякого прогресса, науки, рассудка, здравого смысла, вкуса и отличной манеры… Кто не любит природы, тот не любит человека, тот не гражданин».

Нам бы постичь хотя бы такую простую вещь – для чего мы живём на Земле? Для чего всё это вокруг нас создано с такой непостижимой гармонией, которую вот уже много веков люди пытаются разрушить и уничтожить, да не могут. На фронте я часто думал, ведь создана же кем-то планета Земля, собственно, как и всё Мироздание. Конечно, я вслух не произносил, кем создана, хотя в глубине души понимал, что никакие учёные не смогут объяснить истоков всего этого, что тут никак не обошлось без огромной, светлой силы, имя которой БОГ. И вот мы сражаемся с врагом на этой земле. У нас ясные цели – враг хочет нас поработить, а мы отстаиваем свою родную землю. Человечество, так или иначе, само повинно в возникновении войн. А вот окружающая природа – берёзка, что растёт на опушке, расцвеченная какими-то удивительными цветами бабочка, что кружит над разнотравьем, божия коровка, что ползёт по травяному стебельку – вот этот весь мир живёт одушевлённой и неодушевлённой жизнью, радуется ей. И вдруг на опушку падает снаряд. И всё гибнет… Всё. Эти мысли пришли однажды, когда выходили из окружения. Я наблюдал за противником. Обстановка казалась самой мирной. Лето, разнотравье, ароматы леса и заливного луга. Кое-где уже краснела земляника… Я стал собирать в ладошку ягоды для твоей мамы, для будущей мамы… Мы ждали темноты, чтобы продолжить движение к своим. И вдруг взрыв – видимо, нас засекли. И, прежде чем, подать команду отойти вглубь леса, я, словно сфотографировал рваную рану на теле земли. И эта «фотография» до сих пор перед глазами. Всё мертво после взрыва – срубленная под корень берёзка, вывернутый кустарник. И уже нет никаких бабочек, нет божьих коровок, пчёл. Зло обрушилось на всю эту красоту, созданную вовсе не для того, чтобы двуногие чудовища её уничтожали и рушили.

– Ты знаешь, – Дмитрий, воспользовавшись паузой, увёл разговор от слишком тревожной темы, – Как-то мне довелось разговориться с кавалеристом, который прошёл почти всю войну. И меня поразила его мысль. Поразило то, что сказал мне отчаянный рубака. А сказал он почти как ты, мол, сердце обливается кровью, когда вспоминаешь погибших товарищей. А ведь не меньше жаль лошадей. Да, да, лошадей, которые воевали, так же, как и люди, и гибли также, как и люди. Ясно, за что воевали мы. А за что воевали они?

– Да, воистину не зачерствело сердце русского солдата, – задумчиво сказал Николай Алексеевич. – Собственно, никогда не черствело оно. Вспомни «Войну и мир», вспомни собачонку, которая так трогательно описана в эпизодах, посвящённых пленению Пьера Безухова. Вот тебе и лицо добра, которое всегда подвергается нападкам зла, причём в этой войне не щадит ни природу, ни животный мир, ни, тем более, человека. Так в чём же смысл событий, которые происходят на Земле?

– Ты становишься философом, – сказал Дмитрий.

– Время такое. Мы стоим на пороге смуты. Она уже давно опустилась на нас – эта смута. Просто мы пока ещё не осознаём её. А в смутные времена всегда мысль работает как-то особо остро. Люди ищут выхода из критических ситуаций, а это их приводит к необходимости найти ответы на многие вопросы. Сейчас начинается мода на веру, точнее на религиозность, ибо вера и религия всё-таки не одно и тоже. А способна ли религия дать ответы на все вопросы?

– Но наука-то и вовсе не способна. В этом мы убедились, – заметил Дмитрий.

– Ты прав. Естественные науки способны объяснить многое, но не главное. Они способны высказать лишь версии, как зародилась жизнь и откуда всё взялось. А философия… Философия, по словам Владимира Ивановича Вернадского, никогда не решает загадки мира – она их ищет. Да, она пытается охватить жизнь разумом, пытается, но не получается почти ничего, поскольку философская истина всегда может быть подвергнута сомнению. Но философ также утверждал, что наука выросла из философии. Ну а что касается религии – тут вопрос особый.

– Ну вот, – сказал Дмитрий, – начали за здравие, а кончили за упокой.

– Ты не прав, – возразил отец: – Мы начали за упокой, а заканчиваем за здравие.

– Сентиментальным стал, мой боевой генерал? Да и я вот о лошадках вспомнил… А ты скоро романы начнёшь писать…

– Романы – это твоё, – усмехнулся Николай Алексеевич. – Твоё, как видно, и в прямом и переносном смысле. Но, – он отвёл жестом попытку возразить, – знаю, что скажешь, знаю, мол, не испытав роман, роман не напишешь. Так я сегодня, наверное, впервые и не порицаю. Твои книги впереди. Ну а то, что сейчас творится – переживай или не переживай – всё идёт по Закону Времени, существующему вечно, но озвученному Пушкиным полтора столетия назад, точнее, не озвученному, а зашифрованному им и в его произведениях и научных работах, о коих мы и не подозревали. Ты слышал хоть что-то о Пушкинской философической таблице «Россия – не Европа». Она составлена на основании исторической модели «Ритмы революционных переходов в России».

– Вот и я не слышал, а вот твой знакомец Афанасий Петрович Ивлев заезжал ко мне, пока ты по санаториям шатался, и кое-что рассказал…

– Да, да… Припоминаю. Ты говорил, что он был у тебя.

– И много важного рассказал, очень много. В годы революции ему довелось встречаться с интереснейшими людьми, просто уникальными людьми, причастными к тайному архиву Пушкина. К его хранению…

– Подробности Ивлев тебе сам поведает, а я вот только что хотел сказать. Всё, что произошло, должно было произойти по Закону Времени.

Николай Алексеевич рассказал вкратце то, что услышал от Афанасия Петрович Ивлева, рассказал, что Горбачев начал перестройку на спаде активности, перед самой большой усталостью народа 1988-1993 годов. Кроме того, пик этой усталости приходился на 1990-1991, период, который, например, в средневековье соответствовал временам разгула инквизиции, или “временам Сатаны”. Перестройка затянулась, потому что потребовала от народа слишком много усилий, когда он очень устал. Если бы преобразования начались на взлёте, возможно, всё прошло бы быстрее и легче.

– Что же получается? Вот эта самая революция была неизбежна?

– Неизбежно возрождение России и вступления её в «век сияния Руси», в золотой век. А вот от того, кто возглавит этот процесс и как проведёт его, будет зависеть мера кровавости революционного перехода. Возглавили подонки – это их грех. Наперегонки докладывали американским президентам, что сделали для ослабления Советского Союза и спасения Соединённых штатов. Ведь штаты должны были вот-вот рухнуть. Весь Запад стоял на краю пропасти. И Горбачёв спешил спасти их за счёт ресурсов России.

– Нет у нас сейчас лидера, который бы возглавил путь к возрождению. Ни духовного нет, ни политического. Два клана сразились – горбачёвский и ельцинский. Кто бы ни победил, все для России плохо. Как можно идти в бой без командира? Может дивизия воевать без командира?

– Не знаю, – усмехнулся Дмитрий Теремрин, – Дивизией не командовал, а батальон точно не может.

– Не сразу, но всё переломится. Русский народ выдвинет из своих рядов лидера. Он придёт внезапно и спасёт Россию от полного развала и уничтожения. Сейчас у нас как февраль семнадцатого… Промежуточный шаг на пути назад. Помнишь ведь… После февраля пришёл октябрь семнадцатого. Это был шаг вперёд. А сейчас уже установилось двоевластие, только если в семнадцатом были большевики, которые радели за Россию, то теперь обе власти порочны. Они ещё поборются между собой, продолжат перестрелку, словом, поиграют жизнями людей.

– Но может всё же наведут порядок гэкачеписты?

– Ладно, не буду давать прогнозы. Езжай по своим делам, а то опоздаешь. Жалко одно – людей напрасно погубят ради своих политических игр.

От отца Теремрин сразу проехал в редакцию, ну и застал этакую сцену сборов. Удивительно то, что спустя два года и чуть больше месяца, он снова оказался в том же кабинете и тот же приятель стал звать его защищать теперь уже белый дом от Ельцина и его клики.

– Постой, ты ж в прошлый раз меня звал защищать Ельцина.

– А, он предатель, гад.., – ну и далее непечатно.

– Ну так я ж тогда предупреждал, – усмехнулся Теремрин.

Но в тот день Теремрин ещё не знал, что и к его приятелю придёт понимание. Пока был август 1991-го и в эфире стоял треск неимоверный.

Возвращаясь из поездки Теремрин слушал другие сообщения. Автомобильный радиоприёмника доносил визгливо-подобострастные слова комментатора: «Члены «ГКЧП» арестованы», «Демократия восстановлена», «У Белого дома» радостные Москвичи». Средства массовой информации спешили заработать себе дивиденды, изображая преданность будущему режиму.

«Как они попали в США? – машинально подумал Теремрин и тут же вспомнил, что демократические обезьяны униженно зовут Дом правительства Белым Домом на манер исчадия зла, стоящего за океаном, того исчадия, из которого планируются все злобные выпады против России, да и не только против России, но и против всего мира, хотя против России всё-таки в первую очередь.

«А некоторые наши холуи в погонах ещё и Третий дом Министерства обороны звали пентагоном», – подумал он.

Ведь и советское общество действительно серьёзно болело смертельной болезнью американомании и западничества. Причём болезнь эта развивалась давно. Он вспомнил, как однажды знакомый студент предложил приобрести какие-то зарубежные джинсы. Теремрин поинтересовался, для чего они? «Ну как же, – ответил тот, – вы ж в санаторий едете… Будете неотразимы!». «Это из-за джинсов что ли? – с иронией переспросил Теремрин. – Я думал, что мужские достоинства заключаются не в самих джинсах, а в том, что под ними. И сколько же они стоят?». «Ну, для вас – стольник»! «Да нет, спасибо, я как-нибудь в советских за десятку того же, а может и большего успеха добьюсь, чем современные недо- (он вовремя поправился) недомужчинки». Студент даже не обиделся, точнее нет, он обиделся, но лишь на то, что не оценили – «джинсы по дешёвке», с руками не оторвали.

Вспомнилось всё это непрерывное ханжество, выставление напоказ всего заграничного, бахвальство всякими магнитофонами, «видаками» и прочей дрянью, заслоняющей своё – отечественное.

А по радио тараторили о том, как у «белого дома» новоиспеченный революционер лез на танк, чтобы продолжить традицию любителя броневиков. Вспомнилась загадка в «Мурзилке». «Это что за большевик там залез на броневик? Он большую кепку носит, букву «Р» не произносит». И ответ в перевёрнутом виде: «Ленин». Ох уж и досталось тогда редактору «Мурзилки». Закатали в дурдом. И тут же родилась аналогия: «Это что же за мутант там вскарабкался на танк? Кепки он большой не носит, но от страха он поносит!»

А техника уходила из Москвы. Значит, прав был отец, говоря, что всё это провокация, и теперь начнётся расправа над теми, кто поверил в желание Язова и компании вернуть социализм со всеми его ценностями.

«Н-да, это ж нужно было принять за чистую монету такую глупость. Язов – ставленник и подручный первого антисоветчика Яковлева, завербованного, как все говорили, ЦРУ ещё в 50-е годы, будет выступать за то, против чего боролся его патрон?».

На душе было мерзко, мерзко оттого ещё, что ни он, полковник Теремрин, ни его друзья и однокашники не сделали ничего для того, чтобы предотвратить всё это.

Собственно, что они могли сделать? Даже всесильный КГБ и то был отодвинут в сторону, и ходила шутка, что при Горбачёве гораздо опаснее быть чекистом, нежели американским или английским шпионом.

Что вообще могло сделать офицерство, как и обычно разобщённое и не имевшее какого-то единого общественного центра? Видно, сильные мира сего побаивались офицеров. Опасались, как бы офицерство не выступило против них? Но этого никогда бы не случилось. Офицерство воспитывалось в преданности Отечеству, в преданности самой справедливой, как учили, советской власти. Тем более, она в любом случае была справедливее, нежели любая власть денежного мешка, власть бандюг, повсеместно показывающая своё мурло из-за спины так называемых демократических преобразований.

Теремрин подумал о том, что и он в какой-то мере виноват во всём происходящем – как удобно спрятаться за невозможность и бессмысленность участия в событиях. А что он и его поколение сделали, чтобы всего этого не произошло?

Стало совершенно ясно, что их специально разобщали, дробили, не давали создавать никаких общественных организаций, кроме партийных, даже препятствовали организации суворовских и нахимовских клубов и сообществ, разъединяли именно для того, чтобы они не могли организованно выступить вовсе не против существующего строя, а именно за этот строй.

Так постепенно зрел заговор против СССР и так постепенно готовилось обеспечение этого заговора.

Прикинув, что по времени дочь с внуком уже должны быть в доме отдыха, Рославлев сказал водителю, который так и не понял цели их странной поездки по вечерней Москве:

Он вышел из машины у самого подъезда, поблагодарив водителя.

– До завтра, Григорий Александрович? Завтра, как всегда, к восьми ноль-ноль?

Он поинтересовался так, на всякий случай, но Рославлев посмотрел на него как-то странно, подумав: «Как всегда? Завтра уже ничего не будет как всегда… Впрочем, прежде всего неведомо, буду ли я?».

И пошёл в подъезд, несколько сутулясь и невесело думая о том, как Алёна прочтёт в газетах или услышит по телевидению сообщение о самоубийстве ещё одного генерала, близкого к путчистам. А впрочем, могут в средствах массовой информации и не сообщить – ведь не так заметен, как Ахромеев или Пуго.

Рославлев постоял в вестибюле, возле лифта, потом, подумав, спустился по ступенькам к чёрному ходу и вышел во внутренний дворик, решив дождаться там Петровича, чтобы узнать о результатах поездки и быть спокойным за дочь и внука. По телефону об этом говорить не стоило. Он сел на лавочку в уже опустевшем в этот час скверике с таким расчётом, чтобы видеть то место, где обычно ставил свою машину Петрович.

«Поговорю с ним, а уж потом пойду домой», – решил он, чувствуя, как не хочется ему возвращаться в свою квартиру, ставшую сегодня столь опасной.

Пока ездил по Москве, заметил, что за его машиной следят. Попытался предугадать их действия. Сколько их будет? Что попытаются сделать? Повесить, выбросить в окно или просто застрелить?

Вот так, заслуженный генерал, прошедший горнила многих конфликтов, не сгибавшийся под пулями венгерских ублюдков во время путча в пятьдесят шестом и душманов в начале 80-х, оказался незащищённым в своей стране, оказался неугодным тем, кто рвался к власти, чтобы разграбить и поделить богатства этой страны.

Все, кто мог помешать этому грабежу и дележу, были сначала спровоцированы на действия, которые теперь легко подводились под антигосударственные. Грабители и бандиты, рвавшиеся к власти, спешили ликвидировать опасных для себя людей. Сами же они, зачастую, происходившие и из бывшей партийной номенклатуры, и из теневой экономики, а то и просто из уголовного мира, рвались к власти ради того, чтобы узаконить воровские порядки в стране и уже без оглядки на органы правосудия продолжать набивать карманы. И, казалось, не было силы, которая могла бы спасти генерала от этой грязной своры, состоящей из столь разнородных элементов, но собирающейся и сплачивающейся в момент грабежа в стаю гиен, объединённую единой целью, и единым паханом.

Шесть лет шла травля КГБ, МВД и армии. Во всех этих ведомствах всегда состояло на службе большинство честных и порядочных людей, но таковых мгновенно дискредитировали, отодвинули от рычагов власти, а некоторых, наиболее авторитетных, спешно устранили. Замену им уже подготовили. День другой и запестрят новые фамилии выдвиженцев из окружения Ельцина. Это будут люди, призванные способствовать грабежу, называя его разными псевдонаучными словами. Им и самим дадут пограбить и нажиться – ведь именно с этой целью был затеян развал советской системы. Смешно верить, что те, кто всё это затевал, думал о народе, смешно верить, что вообще как-то учитывали интересы народа эти банды, возглавляемые ловким партийным функционером и авантюристом Ельциным.

Как же всё произошло? Как страна докатилась до такого рубежа? Рославлев родился в советской стране, хотя был сыном и внуком и правнуком русских генералов. Его отец остался с Россией в годы революции, не желая завоевывать её для Антанты. Он сражался на фронтах гражданской и к началу Великой Отечественной был командиром стрелкового полка, с которым встретил нашествие на самой границы. Немало досталось ему. Долгий выход из окружения, когда после ранения комдива, пришлось выводить к своим дивизию, ранение при прорыве, госпиталь, снова бои. В сорок третьем он уже командовал стрелковой дивизией, но снова был ранен и вдруг после излечения в госпитале по прямому указанию Сталина получил назначение начальником одного из только что созданных суворовских военных училищ.

Тогда же генерал Рославлев и отдал его, своего сына, в училище, но не в то, которым командовал сам. Это он посчитал неправильным. Отправил в Калининское суворовское военное училище. Он был старой закалки и закваски – его отец. Окончил Воронежский кадетский корпус, затем Алексеевское юнкерское училище. Григорий Александрович пошёл тем же путем – суворовское военное училище, затем Московское краснознамённое пехотное… Служил самоотверженно и честно. Стал членом партии, верил в её идеалы. Эта вера несколько поколебалась после позорного спектакля, организованного Хрущёвым и названного ХХ съездом КПСС. Партия предала Сталина, предала того, кто поднял Россию из разрухи, сделал её могучей индустриальной державой и одержал победу над фашизмом. Ещё больше сомнений возникло, когда эта же самая партия бросила в 1956 году «своих сынов» на борьбу с венгерскими ублюдками и питекантропами, до зубов вооружёнными натовскими заправилами. Нашим же воинам первые несколько дней не выдавали боеприпасы. Он помнил, как в те суровые дни водил в отчаянную атаку свой взвод, имея всего лишь несколько рожков с холостыми патронами, чтобы отбить захваченную фашиствующими молодчиками машину медсанбата с ранеными. Его солдаты сначала напугали бандитов грохотом холостых, затем штыками разбросали изумлённых и ошеломлённых ублюдков, надеявшихся на безнаказанность, а, разбросав, добили негодяев их же оружием. Но спасти удалось не всех. Бандиты успели поглумится над ранеными… Поразила на всю жизнь жуткая картина – поверх раненых, некоторые из коих оказались живыми, лежала, прикрывая их собой, растерзанная женщина, молодая, удивительно красивая, в погонах майора медицинской службы. Уже потом он узнал, что это была жена генерала Теремрина, которая до последней возможности защищала раненых воинов и всё-таки сумела кого-то из них спасти ценою своей жизни.

Боеприпасы выдали после того лишь, как руководивший от имени партии теми событиями партократ, испугался сам за свою жизнь, ведь без защиты армии его могла скосить шальная пуля распоясавшихся ублюдков и питекантропов. Чернь во время революции всегда выходит из-под контроля. Ещё Суворов говорил, что народ в революции есть лютое чудовище, которое надобно укрощать цепями.

А как потрясли события в Новочеркасске, о которых Рославлеву довелось узнать от участника их, достаточно осведомлённого во всех перипетиях! Результаты были страшными. На площади перед обкомом было расстреляно – не военными, а наёмниками Хрущёва – гораздо больше, чем 9 января 1905 года. А ведь Хрущёв, бичуя царский режим, и сам частенько вспоминал о том, так называемом, кровавом воскресенье.

А потом повеяло ветром добрых перемен – выгнали поганой метлой Хрущёва со всех должностей. И уже мятеж в Чехословакии, поднятый ублюдками и питекантропами, направляемыми теми же натовскими спецслужбами, что и в Венгрии, подавили в течение нескольких часов, потому что руководил этими действиями Маршал Советского Союза Андрей Антонович Гречко, целиком и полностью опиравшийся на гений десантника № 1 генерала армии Василия Филипповича Маргелова.

Рославлев помнил ту блестящую операцию. Но помнил он и другую – Афганистан. Там всё сложилось иначе. Предложение Маргелова стремительным ударом воздушно-десантных дивизий, десантированных в районе перевалов, отсечь душманов от гор и занять перевалы, было отклонено. Тайным врагам удалось даже добиться отстранения и увольнения в запас блистательного генерала. Планы по вводу войск подручные тёмных сил Запада выдали врагу, и началась длительная война, подрывающая и мощь, и авторитет Советского Союза.

Где только не довелось послужить Рославлеву. Был в разных горячих точках. В одной из них впервые услышал о комбате Теремрине. Хотел даже повидать его, чтобы рассказать о подвиге его матери во время Венгерских событий. Но Теремрин сам совершил подвиг, был ранен и исчез в ненасытном жерле госпиталей. А потом всё забылось, потому что появилось немало партийных функционеров, заявлявших, подобно одному из таковых мерзавцев, израненному афганцу: «Я вас в Афганистан не посылал! Какие ещё льготы?»

Много странного происходило в Советском Союзе, очень много. Почему-то высшие партийные власти иногда совершали действия, которые шли во вред стране, действия же, которые могли пойти на пользу, шельмовались и охаивались. И всё же Рославлев верил в советский строй, верил в социалистическую идею. Когда в годы перестройки стали говорить о том, что советская власть принесла вред России, он вспоминал, что отец всегда предостерегал: «Не верь… Это говорят те, кто хочет реставрировать капитализм. А капитализм в любом случае уступает социализму. Я признаю лишь то, что Самодержавная власть, сама по себе выше любой другой власти, а всякие там -измы это не власть, это способы закабаления трудящихся. Социализм тоже в какой-то степени закабаляет, но в неизмеримо меньшей степени, чем капитализм, и у социализма человеческое лицо, а у капитализма – звериное. Не всё было хорошо и в Российской империи. А вот в послевоенные сталинские годы делалось то, что нужно было делать…

И обещал дать почитать работу Сталина «Экономические проблемы социализма», которую запретили сразу же после загадочной смерти вождя. Он всегда говорил, что нужно служить России, служить честно, ибо военные обязаны защищать целостность страны и её территорию. Ну а в верхах всегда свара – там слишком много врагов, как социализма, как советской власти, так и самой России.

Минули годы, не стало отца. Григорий Александрович Рославлев сам уже прошёл многие ступени – взвод, рота, батальон, затем академия. После неё полк, дивизия, и снова академия, теперь уже Генерального Штаба. Затем армия, округ и… Москва. Центральный аппарат.

Сколько людей было в подчинении – таких разных, не похожих друг на друга. И всё же подавляющее большинство порядочных, честных офицеров и генералов. Подлецы встречались редко. Из каких же тараканьих щелей они теперь вылезли? Где таились? Где ждали своего часа?

И вот они сплочены и готовы к действию. А честные и порядочные люди даже защитить себя не могут, как не может сегодня защитить себя и сам Рославлев. Ситуация действительно оказалась невероятной. Он был уверен, что уже принято решение его ликвидировать, но предотвратить это не мог. Не мог же он, в самом деле, пойти в милицию и заявить о том, что его готовятся убить. Никто не поверит. Подумают, что генерал сошёл с ума. Не мог обратиться ни в КГБ, ни в МВД, хотя многих знал в центральном аппарате. Не мог даже найти убежище в комендатуре города. Потому что убийцы были никому неизвестны, потому что они были прикрыты на самом высоком уровне, потому что действовали с соизволения самых главных криминальных авторитетов – партийных криминальных авторитетов, предавших партию и перекрасившихся в демократы.

Он мог лишь оттянуть расправу над собой, но этой оттяжкой поставить под удар других людей и в первую очередь дочь и внука.

Постепенно мысли обратились именно к ним, дорогим для него существам. Он послал их к Андрею Световитову, отправил, потому что верил этому молодому генералу, направленному в Академию Генерального штаба с должности командира мотострелковой дивизии и получившему это звание на первом курсе.

Зашумела въезжающая во двор машина. Рославлев присмотрелся: «Москвич» Петровича. Встал, неслышно подошёл к только что открывшему дверку Петровичу и негромко спросил:

– Всё в порядке… Передал из рук в руки. Приняли с радостью. Давай ко мне. Чайку попьём, а то и покрепче чего?

– Нет, к сожалению, не могу. Я должен быть дома… Да, я должен быть дома, – сказал Рославлев, подумав, что, приняв приглашение на чай, он поставит под удар этого своего старого знакомого, давно уволившегося в запас и охотно выполнявшего некоторые просьбы.

Он даже не захотел вместе с Петровичем заходить в подъезд. А вдруг там уже ждут… Зачем же? Нужно всё самому, только самому.

Он передёрнул затвор своего пистолета и положил его в правый карман, ещё не решив, может ли он защищаться, или тем самым навлечёт беду на своих близких.

Сумерки уже сгустились, августовская прохлада обволакивала двор, повлажнели гравиевые дорожки. Она освежала и бодрила, помогала сосредоточиться.

Рославлев попытался представить себе, что сейчас делается в доме отдыха, представить, как произошла встреча и что означает сказанное Петровичем: «Приняли с радостью». Представил, насколько был удивлён и поражён Световитов.

В доме отдыха сейчас благодать. Радует глаз тенистая берёзовая аллейка, что ведёт от КПП к входу, зеркало залива уже раскрашивается отражением мерцающих пока ещё не в полном мраке небесных светил, и над всем этим тихим и уютном уголком Подмосковья, растворяется тишина, нарушаемая лишь гулом самолётов, заходящих на посадку в аэропорт Шереметьево.

Рославлев любил бывать там, да только вот отдыхать выдавалось редко. Чаще просто заезжал повидать дочь и внука.

Постояв ещё немного в сквере под защитой густой августовской зелени, Рославлев, собрался, готовясь к неведомым испытаниям и решительно направился к дому…

Световитов не знал, как объяснить Алёне, чем встревожил его телефонный звонок. Понял одно – надо действовать. Он набрал номер Теремрина и заговорил, рассчитывая на сообразительность своего бывшего боевого командира:

– Рад слышать, – отозвался Теремрин, не задавая лишних вопросов и ожидая, что Световитов сам пояснит цель своего звонка.

– С одним нашим суворовцем случилась беда… Точнее, ещё не случилось, но может вот-вот случиться.

– Да, конечно… Это достойный человек. У нас времени в обрез. Можно я к вам сейчас приеду?

– Пора, – сказала Алёна. – Володечка, быстро мыться и спать… Завтра купаться пойдём, потом на спортплощадку – словом, дел по горло.

– А в бильярд? – и посмотрел на Световитова. – Может, разрешат, – он помялся и решительно прибавил, – с папой… С папами иногда разрешают.

В бильярдную детей не допускали, хотя иногда и делали исключения для тех, кто приходил с отцом, особенно, если умел играть.

– Да, да, обязательно пойдём, обязательно, – сказал Световитов. – А теперь в душ и спать.

Когда зашумела вода в душе, Алёна, сразу догадавшаяся о цели таких манёвров, обратилась вслух.

– Не надо об этом… Мы попробуем подстраховать… Во всяком случае, у суворовцев-выпускников должно получиться. Кадет кадету друг и брат. Я к Теремрину. Вы ни на шаг из номера. К телефону не подходи. Если что нужно передать, мои друзья, которые отдыхают рядом, постучат так: три раза, перерыв, два раза, перерыв и один раз. Это будет мой однокашник по академии Борис Сухов. Он здесь с семьёй в соседнем номере. Ну я пошёл… Не провожай… Володе объясни что-нибудь.

Они остановились в холе номера у двери. Глаза встретились. Андрей чувствовал, что она чего-то ждёт, но сделал усилие и, быстро поцеловав в щёку, вышел из номера.

Борис Сухов выслушал просьбу внимательно и пообещал:

– Наблюдение за номером? Да в лёгкую. Сейчас соберу преферансистов, и сядем в холе так, чтоб коридор просматривался. Значит, обрёл сразу жену и сына? Поздравляю…

Андрей попрощался, быстрым шагом дошёл до своей машины и уже через 25 минут был в спальном микрорайоне.

– Заходи, но не раздевайся, – сказал Теремрин. – Нас уже ждут. Едем. Я догадался, о ком речь идёт.

– А за кого ещё из наших ты пойдёшь вот так – в огонь и в воду?

– Это верно. Но к Рославлеву у тебя особое отношение… Кстати, ты так и не встретился с…?

– Она у меня в номере, – тихо сказал Световитов. – Вместе с моим сыном Володей.

– Да что ты говоришь. Вот это новость. Поздравляю… Тогда тем более спешим. Мы с тобой – два сапога пара. Разбросали детей по свету… Ну ладно, шучу, шучу…

Теремрин не стал брать машину, поехали на «Волге» Световитова.

– Я уже позвонил, кому надо, а те в свою очередь позвонили таким ребятам, которые могут всё. Более ни о чём не спрашивай. Ты помнишь, что кадет кадету друг и брат? Так наши ребята есть во всех структурах… Ты увидишь, какая оперативность, тем более речь идёт… Я фамилии не называл, но все догадались, кто может быть следующим… Ты понимаешь, о чём я говорю.

– Спасибо вам, Дмитрий Николаевич, – только и мог произнести Световитов.

– Вот, давай сюда… И остановись, – вместо ответа попросил Теремрин. – А теперь подождём.

Буквально через минуту недалеко встали ещё две машины, затем ещё одна.

Возле машин уже стояли ребята, в которых угадывалась отличная выправка, а при ближайшем рассмотрении – и специальная подготовка. Лица некоторых из них Световитову показались знакомыми, да и они приветливо кивнули ему. Обменялись рукопожатиями. С некоторыми Теремрин даже обнялся по-братски.

– Ну что, – начал Теремрин. – Следующим будет Рославлев.

– Не только он… Но там уже мы меры приняли. А здесь дело непростое – серьёзные люди, точнее звери, им занялись, – сказал один, назвавшийся Евгением, плотный коренастый с суровым волевым лицом. – Я своих ребят туда уже направил. Должны по рации вот-вот доложить. Лучше бы упредить, и раньше пройти в квартиру, а то ведь, кто знает, что отморозки задумали.

В одной из машин зашипела радиостанция. Коренастый, у которого, как шепнули Теремрину, фамилия прямо-таки царская, подошёл к машине и, выслушав доклад, сказал:

– Так вы уже в квартире? Молодцы. Мы идём к вам.

Он, посмотрев на Теремрина и Световитова, сказал:

– А вот вы там будете лишними. Это наша работа…

– Ладно, дорогой мой комбат, тебя я возьму, – сказал Евгений, – но Андрею сейчас надо быть возле жены и сына. Мало ли что. Да и не должен он засветиться возле Рославлева.

Световитов умоляюще посмотрел на Теремрина. Тот сказал:

– Решение правильное. Езжай… Понимаю, приедешь ни с чем. Ну, так побудь пока у своего однокашника. Туда, к нему я и позвоню, как всё закончим.

Световитову ничего не оставалось, как согласиться.

– Ну а мы… Вперёд, – сказал Евгений. – Без меня нашим ребятам трудновато будет действовать. Нужно прикрытие. Неизвестно, что там готовится. А у меня всё же ксива надёжная, – и он показал впечатляющее удостоверение.

А между тем в холле третьего этажа вальяжно разместились преферансисты. Все они были далеко не профессионалами, да и любителями карт почти никакими, но откликнулись на просьбу Сухова поторчать под благовидным предлогом в виду номера его товарища.

– Да, Рославлев генерал что надо! Я с ним в Афгане был… Отважен, как чёрт! – говорил один.

– А я у его отца учился, когда он начальником суворовского служил. Любили мы его. Фронтовик, весь в орденах. Дивизией командовал до назначения на училище, – вторил другой.

– А меня Рославлев командиром роты назначал, – сказал Сухов. – Правда, обстановка была совсем мирная и рассказывать особенно нечего…

Сказать-то сказал, но на какие-то мгновения потерял общую нить разговора, впрочем, не очень заметно для всех. Вспомнилось ему то жаркое лето, когда он на крупных учениях применил манёвр, за который вполне мог получить неполное служебное соответствие, а получил роту. Потому что руководил учениями Григорий Александрович Рославлев, в ту пору ещё генерал-лейтенант. История длинная – но чем дальше от нас уходят годы лейтенантские, тем отчётливее вспоминаются они и тем вспоминать их приятнее…

Генерал Рославлев всегда стремился чётко отделять тех, кто не умеет что-то сделать так, как нужно, но пытается всей душой, от тех, кто боится ответственности, а потому не хочет. Этому учил и подчинённых. Он считал очень важным и грамотно изложенным такое положение Полевого Устава Советской Армии (Полк-дивизия): «Упрёка заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг своей цели, а тот, кто, боясь ответственности, проявил бездействие и не использовал всех сил и средств для достижения успеха в бою».

Рославлев знал, что мужество необходимо не только в военные, но и в мирные дни. Конечно, не в той степени, как в бою, где подстерегают многие опасности, где и ответственность неизмеримо выше, но нужно иметь определённую смелость, чтобы отстаивать свою точку зрения перед высоким начальством, если уверен в своей правоте и в успехе дела, которое делаешь. Нужно не бояться брать на себя ответственность и за нестандартное, смелое решение, непривычное для других.

Проницательности генерала можно было позавидовать. Рославлев редко ошибался в людях. Лейтенант Сухов произвёл впечатление. Он выделялся среди других офицеров смелостью, уверенностью в себе, оригинальностью мышления и способностью отстоять своё мнение.

Такие одерживают победы не только в учебных, но что неизмеримо важнее, в реальных боях. Такие уверенно ведут к победам свои подразделения, части, соединения и даже объединения. В армии всё начинается с малого. Если не смог справиться со взводом или ротой, не спасёт выдвижение на высокую должность. Тех, кого умело прятали от строевых должностей, а потом производили потихонечку в генералы где-то в штабах, никогда товарищами генералами не становились, а только лишь «эй-генералами».

Рославлев был «товарищем генералом» и не сомневался, что «товарищем генералом» станет в своё время и лейтенант Сухов.

– Скажи, будущий генерал, как войска теперь учить будешь? – прервав мысли Сухова, обратился к нему пожилой преферансист. – Оборона, так сказать, главный вид боевых действий? Так что ли?

– Ну а как понимать эту горбачёвскую оборонительную доктрину. Вы нас не бойтесь. Обещаем мирно сидеть, тихо сидеть. Вы только нас не обижайте… Тьфу. Противно думать об этом. И стыдно. Стыдно… Ну, вляпались в Афгане. Ведь всё можно было к в Чехословакии… Специально ведь Маргелова отстранили, чтобы нас в войну затяжную втянуть. И всё-таки это было наступление – наступление на врага, который только и ждёт, чтоб обглодать наши косточки и вышвырнуть. Сколько раз уже на картах своих и Антанта, и Гитлер, и генералы НАТО расчленяли и делили Россию. А мы всё об обороне. Оборона – верный путь к поражению.

– Мы же ни на кого нападать не собираемся…– заметил один из слушателей.

– И на нас никто нападать не собирается? – переспросил Сухов, – и тут же парировал, – Ещё как собираются. Просто боятся, потому и ищут всякие «звериньские» способы нас ослабить. Не зря же выдумали эту перестройку.

Неожиданно послышались шаги по лестнице – лифт уже отключили – и появился Световитов. Все, едва ли не хором, воскликнула:

– Меры приняты. Меня не взяли с собой, решили, что должен быть здесь, возле, – и он кивнул в сторону своего номера. – Будут звонить тебе, – прибавил он, посмотрев на Сухова.

– Пойду скажу жене, чтоб позвала, – сказал Сухов. – Но пока не расходимся, посидим немного. Так?

А между тем, Теремрин и вся боевая группа выпускников СВУ готовилась к встрече врага. От одной из машин отделился человек и тихо сказал Евгению.

– Всё готово. Ликвидаторы уже в пути. Мы знаем, кто они и откуда. Отморозки. Можно не церемониться. Если что, их спишут. Хорошо, что приехал Теремрин. Он видный публицист. Нужно как следует «засветить» Рославлева. Сегодня отобьём, а что завтра?

– Я уж думал об этом и кое-кого ещё пригласил. Слежки нет?

Они поднялись на нужный этаж. Дверь в квартиру открыли без звонка. Видимо, снизу уже сообщили.

– Григорий Александрович, а мы к вам в гости, – сказал Теремрин.

– Да уж не ждал… Но очень рад, проходите. Другие вот гости собираются, – сказал он, закрывая дверь.

– Почему же их нельзя сразу, внизу встретить и повязать? – спросил Теремрин у Евгения. – Зачем рисковать?

– Мы не знаем, сколько их. Спугнём этих, могут прислать других. У нас формальных оснований не будет для разговора с некоторыми товарищами из наших же бывших сослуживцев. Всё ведь поделилось на «красных» и «белых», – пояснил Евгений.

– Началось. Поднимаются четверо, – доложили снизу.

– Приготовились, – сказал Евгений. – Вы, Дмитрий Николаевич, прошли бы в кабинет к Рославлеву.

Теремрин послушно ушёл из коридора и услышал за спиной звонок в дверь. Евгений баском ответил, стоя за углом:

И тут же за дверью послышались хлопки, и пули, пробив дверь, вонзились в стенку в конце коридора. Евгений, прячась там же, за углом, громко охнул и стал стонать.

За дверью, видимо, посовещались, затем все четверо разом ударились об неё с разбегу. Дверь предусмотрительно была не заперта, и все повалились на пол, где моментально были взяты в наручники и получили каждый по наклейке на рот, чтоб не кричали.

– Ну, вот и всё, – сказал Евгений, но в этот момент Теремрин, уже собиравшийся идти в коридор, услышал за спиной звук разбитого стекла и увидел, как, стоя одной ногой на пожарной лестнице, а другой на подоконнике, человек в полумаске целится в Рославлева.

Мгновение на раздумья. Теремрин схватил за ножку стул и швырнул его в пришельца. Тот потерял равновесие и полетел за окно с диким воплем.

– Ну надо же… Прозевали… Или двор не осмотрели?

– Он, скорее всего с чердака спустился, – сказал Рославлев. – Снизу у нас не поднимешься, там целый участок пожарной лестницы снят для замены.

За суматохой сделали упущение – связанные увидели Теремрина и других ребят, которые были без полумасок.

– Что ж, любопытство – порок. Они сами себе приговор и подписали. Придётся всех убрать.

Один стал крутить головой и что-то мычать. Его тут же успокоили.

– Я бы предпочёл остаться с Григорием Александровичем. Мало ли что.

– Безусловно. Останутся с вами и наши журналисты, для беседы. И ещё двое из наших так сказать секретных ребят, но вот их ни о чём не расспрашивайте, да и особо с ними не знакомьтесь – это и для них, и для вас лучше.

– Ну, кадет, бывай. Если что, звони. Сейчас с этими закончим, и будем считать, что одержали пусть очень небольшую, но первую победу над всей этой сволочью, которая замахнулась на нашу советскую империю. Ещё поглядим, кто кого.

Потом уже вернулся от лифта и сказал не без гордости:

Потом Теремрин узнал, что все посланные ликвидировать Рославлева, были на их же машине вывезены подальше от дома, дабы свидетели – если таковые найдутся – могли указать, на чём они уехали, затем пересажены в другие автомобили, и больше их действительно никогда и никто не видел.

Что же касается упавшего из окна, то Теремрин сам позвонил в милицию и сказал, что находится с группой журналистов в гостях у генерала Рославлева, который подвергся грабительскому нападению: кто-то только что разбил окно и попытался войти в квартиру, но сорвался и упал вниз. Стул, по счастью, не выпал вслед за ним и был возвращен на своё место в кабинете.

Приехали из местного отделения. Расспросили о происшествии, осмотрели квартиру. Дырки в двери перед их приездом залепили пластилином, и никто не обратил внимание на специально сделанные крупные кляксы. Зачем лишние вопросы? Пусть проходит как попытка ограбления. Всё же у генерала есть что взять – особенно ублюдки и питекантропы охотились в то время за орденами. А дома хранились ещё и отцовские награды. Всё пускала с молотка демократия.

Суета и кутерьма продолжались долго. Наконец, когда все ушли, Теремрин коротко рассказал Рославлеву, как они здесь оказались, и спросил, откуда можно позвонить Световитову, которого предусмотрительно на операцию не взяли.

– Не беспокойтесь. Я сам. Вам ещё рано говорить с дочерью, да и вообще с домом отдыха.

Петрович открыл, хотя было уже далеко за полночь. Прочитал записку Рославлева и сказал:

Теремрин позвонил в номер Сухова и сказал то, что они условились говорить со Световитовым. Несколько незначащих и не привлекающих внимание фраз, которые и стали известием, что с Рославлевым всё в порядке и он в безопасности.

Жена Сухова вышла к преферансистам и несколько удивлённо передала всё это Световитову, сидевшему в сторонке и наблюдавшему за игрой, а точнее за спором игроков.

Вздох облегчения был общим. Световитов сказал:

– Иди, иди – улыбнулся Сухов. – А мы всё же ещё немного посидим. Хотя бы для виду.

В свой номер он постучал осторожно, как и условились.

Дверь моментально открылась, и номер проглотил Световитова в свой полумрак.

– Всё в порядке, всё в полном порядке, милая, – сказал Световитов и отыскал в темноте её горячие губы.

– Рядом с ним надёжные люди, ну а те, кто что-то замышлял – уже наказаны.

На следующий день полковник Вавъессов, которому были поручены некоторые, как говорил генерал Стрихнин, мелочи – то есть устранение Рославлева и ещё кое-кого из неугодных новой власти, зашёл к своему патрону с оторопью, чтобы доложить о срыве операции. Находившийся в этот момент в кабинете Синеусов стал свидетелем разговора.

– Да знаю, знаю… Один идиот с лестницы грохнулся, – сказал с раздражением Стрихнин. – Сошёл за грабителя и то ладно, да и чёрт с ним. А остальные?

– Остальные как в воду канули, – доложил Вавъессов.

– «Рославлева и… – далее перечислялось ещё несколько фамилий. – Не трогать. Это гарантия безопасности, тишины и спокойствия для вас лично! Иначе не пощадим», – прочитал Вавъессов и прибавил: – А об этих пропавших ни слова, как и не было.

– Ну и будь по сему, – решил Стрихнин, – Считаем, что ничего не было.

– Но что делать с Рославлевым? Повторить попытку?

– В верхах есть другое решение. Не будоражить страну. Спустить всё на тормозах. А Рославлев, думаю, умный человек. Они проиграли, а умные люди умеют проигрывать. Во всяком случае, он понимает, что шум поднимать бесполезно – никто не услышит. Так что победившей демократии российский сумасшедший бунт не нужен.

– Бессмысленный и беспощадный русский бунт.

Стрихнин резко повернулся к нему, недовольный поправкой, но сдержал себя и сказал нарочито спокойно и даже уважительно:

– Ну вот что значит пресса. Всё знает. Кстати, а чей это каламбур? – поинтересовался он, удивив Синеусова.

– Это Пушкин так написал в «Капитанской дочке». Показал ужасные результаты нашествия Пугачёва и заключил: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный».

Хотел напомнить весь абзац, но решил, что Стрихнин может принять это на себя и не стал цитировать дальше, хотя помнил наизусть: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка (мелкая разменная монета – ред.), да и своя шейка копейка». Ведь замыслили переворот действительно люди не только не знающие, но и люто ненавидящие народы Советского Союза.

– То, что решили ограничиться гэкачепистами, думаю, правильно. Если начать разбираться, надо учесть, что на местах уже успели заставить высказаться, кого «за», а кого – «против». Теперь бы надо было их всех к ногтю.

– Точно, – сказал полковник Вавъессов, – Всех надо…

– Надо бы, но зверь, загнанный в угол, страшен, – перебил Стрихнин, – Сейчас главное всех умиротворить и успокоить. И побольше шуму о великой победе демократии! Это уже ваша задача, Синеусов. Потому и вызвал к себе. Ваша и ваших коллег. Так что вас я назначаю руководителем редакционно-издательского отдела нашего управления. Вся военная и не только военная печать будет вас публиковать наперегонки, а то закроем. Будете писать то, что сейчас особенно нужно. А нужно доказать, что всё свершившееся в эти дни свершилось по воле народа и есть величайшее благо. И что позади – мрак. Понял?

Он обращался к Синеусову то на ты, то на вы. От природы грубый, Стрихнин груб был и с подчинёнными, но тут журналист, однажды своим пером оказавший ему услугу.

– Вашего журнала и ряда других скоро не будет – доживают последние дни… Мы победили, господа, прибавил Стрихнин. Думаю, что теперь и товарищей не будет… Господа звучит гордо.

– Это верно, – с радостным подобострастием подхватил Вавъессов, но Синеусов промолчал и спросил о том, что его в эту минуту действительно волновало:

– Отправим его округом командовать… Да погорячее. Сейчас, куда ни глянь, везде горячо. Глядишь, и он сгорит.

– Округом? Столько сил в руках! Не опасно доверять? – воскликнул Вавъессов.

– В том округе сейчас очень горячо будет. Только успевай, поворачиваться, – засмеялся Стрихин и приказал: – Готовьте документы… Я сегодня же отнесу на подпись. Так что повторяю: есть решение разработки тех, кто выступил за путчистов, прекратить. Но их запомнить! Будем праздновать победу демократии, – и он омерзительно хохотнул, а потом, посмотрев на Синеусова, прибавил: – вы свободны. Обживайте кабинет, в котором работали эти дни. Он теперь ваш. И подбирайте в отдел сотрудников. Надёжных.

– Тогда уж надо и «ваше превосходительство» добавить, – буркнул Синеусов.

– И добавим! – резко заявил Вавъессов, выдавая желаемое за действительное.

Не прижились в Советской Армии – так и оставшейся советской в сердцах и душах офицеров на долгие годы, ни «господин», ни «превосходительства». Это в привыкшей по-лакейски пресмыкаться перед господами Польше быстренько отказались от «товарищей», страстно желая прислуживать господам. В России этого не прошло.

Когда Синеусов вышел, Стрихнин негромко сказал:

– Надо Дудаеву и ему подобным местным пигмеям оружия продать побольше. Вот тогда действительно демократия весёлой будет.

– Это верно придумали… Ну а Рославлев, чёрт с ним. Он теперь не опасен… Да и никто нам теперь не опасен. Разве что партия коммуняк?

– Сегодня специальным указом компартия будет распущена и запрещена, – сообщил Стрихнин. – Ну а потом и под «Меченого» подкоп сделаем. Союз должен быть разрушен и превращён в клубок дерущихся между собой республик. Такова воля нашего кормчего из-за океана.

– А мы как же? – с некоторой тревогой спросил Вавъессов. – Как бы и нам не досталось…

– Не беспокойся… Мы будем у руля. Власть нам доверят те, кто с нами в эту трудную минуту борьбы с коммуняками. Возможности открываются фантастические. Всё теперь будет можно. Вот, скажи, ты бы мог при советах положить деньги в зарубежный банк? – прямо спросил Стрихнин.

– Не-ет, – протянул Вавъессов. – Да и нечего класть то было.

– Вот… О чём и говорю. А теперь у нас с тобой и денюжки возможность заиметь будет. Вспомни группу войск? Разве плохо на выводе соединений поработали? Так и положить, то, что заработали теперь будет можно туда, где надёжно. Главное не упустить, когда развалится союз, с оружием и боевой техникой поработать… Понял… только молчок… У нас в управлении всякой твари по паре.

– Каа-зе понятно, – произнёс необычно, нараспев свою излюбленную фразу, причём именно «казе», а не козе.

Трудно осмысливалось услышанное от генерала, с которым, правда, его связывали годы совместной уже несколько иной, чем прежде, службы. При всех своих переводах, правда уже на должностях солидных, он ухитрялся тащить за собой Вавъессова, который был политработником. Он из тех, что не оканчивали высших военно-политических училищ, а попали на эту стезю окольными путями. Служил командиром взвода а артбригаде, что дислоцировалась рядом с гвардейской мотострелковой дивизией. Девять лет взводом командовал, одиннадцать батареей. Карьерист! Чтоб присвоить майорское звание сделали пропагандистом бригады. Должность хоть куда. Шутили: закрыл рот и рабочее место чисто. В бригаде должности подполковника не нашлось, так договорились о переводе в политотдел дивизии. А там при Стрихнине и начальником политотдела стал. А затем за ним и дальше отправился, потому как нашли общий язык, особенно во время конфликта с молодым перспективным командиром полка Световитовым. Конфликта, о котором было что вспомнить и самому Вавъессову, и Стрихнину, и Синеусову, ну и конечно Световитову.

Услышав поговорку про козу, Стрихнин метнул недовольный взгляд, и Вавъессов поспешил извиниться. Вырвалось, мол, случайно.

Оба хорошо погревшие руки на выводе войск из Группы Советских войск в Германии, они были связаны одной цепочкой, а теперь вот повязала их перестройка, обратившаяся в кровавую перестрелку.

Военный округ генерал-полковнику Рославлеву достался не из простых. Призывы Ельцина, направленные на развал теперь уже России, были на руку вождям-пигмеям, которые давно уже ждали возможности поживиться в своих национальных квартирах благами, доставшимися от могучей империи. То там, то здесь вспыхивали межнациональные распри, кровавые конфликты. Рославлев сразу определил задачи командирам подчинённых соединений. Он требовал быть твёрдыми в отстаивании интересов страны, а главное всемерно беречь личный состав.

О том, что этот генерал строго взыскивал с подчинённых командиров за потери во время войны в Афганистане, многие знали. Знали и его точку зрения: «Мы оснащены самым современным вооружением, вооружены самой современной тактикой действий, а потому должны учиться воевать, как Суворов, малой кровью, а желательно и вообще без пролития своей крови».

Генерал-лейтенант Труворов, оказавшийся в подчинении Рославлева, знал об этих требованиях, знал и о жёсткости нового командующего, а потому почти не вылезал из подчинённых ему войск, дислоцирующихся в наиболее взрывных районах. Он организовал тщательную разведку противника, и вдруг, когда были получены неопровержимые данные о назревающем конфликте в одном из таких районов, из Москвы позвонил генерал Стрихнин и отдал распоряжение немедленно собрать офицеров от командиров рот и выше на командирские занятия в штабе оперативного командования. Сам Стрихнин пообещал прилететь на следующий день рано утром. Мало того, он приказал перебросить в район этих занятий, которые намеревался сделать показными, танковые подразделения из того самого угрожаемого района, то есть, по существу, оголить серьёзный участок.

– Командующему войсками округа не докладывайте, – сказал Стрихнин Труворову. – Я его уже предупредил. Со мной прилетят высокие чины из Министерства Обороны и администрации Президента.

– С указанного вами участка снимать танковые подразделения рискованно. Мы имеем данные разведки, – попытался возразить Труворов.

– Делайте, что вам приказано. Проведёте занятия на высоком уровне – сможете рассчитывать на перевод в Москву!

Если бы тогда хоть кто-то знал правду о начале Великой Отечественной войны, если бы тогда хоть кто-то мог провести аналогию, хотя бы очень отдалённую, с тем, что происходило в канун гитлеровского вторжения. Если бы хоть, кто-то имел данные о том, как командующий Белорусским Особым военным округом генерал-армии Павлов именно на 22 июня назначил показные занятия в Бресте, куда по его приказу были собраны и выставлены на открытой площадке новейшие танки, орудия и прочая боевые техника и вооружение. Там должны были пройти занятия для командиров соединений и командующих армиями. Лишь в самые последние часы это было отменено не по воле Павловы, правда, и без того сумевшего открыть немцам брешь размером в полосу Западного фронта…

Но тогда ещё историю Великой Отечественной войны изучали по лживым учебникам. Вот и Труворов полагал, что все распоряжения Стрихнина просто ошибочны. Он некоторое время оставался в замешательстве: ни письменного приказа, ни возможности доложить в штаб округа. Он несколько раз собирался соединиться по телефону с командующим, но так и не решился. К тому же сбивало с толку предупреждение Стрихнина. Что же оставалось делать? Занятия проводить не хотелось – мучили предчувствия. Посоветоваться бы с Рославлевым, да была у Труворова этакая черта характера – нерешительность и боязливость начальства. А тут ещё состоялось назначение на оперативное командование, которое находилось в подчинении не только военного округа, но и напрямую Москве. Кто придумал столь замысловатую схему и с какой целью, Труворов не знал. Многое теперь противоречило здравому смыслу, многие указания шли вразрез с требованиями и Полевого Устава Советской Армии, и боевых уставов Сухопутных войск. Новых же уставных документов пока разработано не было.

Командовал дивизией, прикрывавшей угрожаемый участок, полковник Хряпцев, присланный сюда опять же Стрихниным для лёгкой обкатки, пока тихо, и для получения генеральского звания. Соседом являлся корпус, в командование которым после окончания академии Генерального штаба недавно вступил генерал-майор Световитов, деятельный, инициативный, решительный командир, с которым Труворова судьба свела ещё в горячей точке.

В районе, где дислоцировался корпус, было спокойно. Зачем же тревожили дивизию Хряпцева? Поразмыслив, Труворов решил, что Стрихнин, хочет, чтобы его протеже, как говорят в простонародье, прогнулся на тех же показных занятиях – ведь люди-то будут действовать его. Ну а что касается самих занятий, тут уж можно было не волноваться – в вышестоящем штабе планка знаний, навыков и умений благодаря выдвиженцев ельциноидов упала настолько низко, что вряд ли кто-то мог толково оценить увиденное на полигоне. Достаточно было пошуметь, погреметь и доложить о том, что все задачи блестяще выполнены.

К исходу дня танковые подразделения подошли к штабу, а вскоре прибыли и автобусы с офицерами. Труворову доложили, что все размещены в палатках и накормлены ужином. Он отвлёкся от общей обстановки в районе, и стал готовить показные учения. И вдруг около полуночи телефоны в штабной палатке взорвались от звонков, а радист доложил, что командующего просит к телефону полковник Хряпцев.

Хряпцев сбивчиво, дрожащим голосом докладывал:

– По позициям и казармам, по близлежащим населённым пунктам ведётся артиллерийский и миномётный огонь с сопредельной стороны.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Перестрелка. Год девяносто первый - Николай Фёдорович Шахмагонов - Читать онлайн любовный роман

Шахмагонов Николай Федорович

Аннотация к роману
«Перестрелка. Год девяносто первый» - Николай Фёдорович Шахмагонов

1 Страница

Перестрелка. Год девяносто первый - Николай Фёдорович Шахмагонов - Читать онлайн любовный роман

Шахмагонов Николай Федорович