Разделы библиотеки
Сквозняки закулисья - Елена Ивановна Кузнецова - Читать любовный роман онлайн в женской библиотеке LadyLib.Net
Сквозняки закулисья - Елена Ивановна Кузнецова - Скачать любовный роман в женской библиотеке LadyLib.Net
Кузнецова Елена
Сквозняки закулисья
| Предыдущая страница | Следующая страница |
10 глава. Когда наступает вечер, или очередь за счастьем
– Девушки, оставьте свой эгоизм, никаких интриг я не потерплю. Как вам не стыдно? Здесь не театр – рай! И вы в него попали исключительно из-за меня, – люблю талантливых женщин. На сегодня – все. Прошу завтра не опаздывать.
Бухгалтер, которого неизвестно зачем режиссер пригласил на репетицию, отпустил всех с репетиции так, словно он был хозяином собственного театра, но актрисы с возмущением окружили его.
– Он любит, а мы здесь – кланяйся!
– Я не настаиваю, но благодарность проявить не мешало бы.
– Нет. Вы слышали это? Благодарность в раю!
– Да что вы о себе возомнили? Мы там пахали на сцене, а он тут галочки в ведомостях расставлял. Сошка на ножке в частоколе, а туда же – благодарность!
– Вот-вот. Тоже мне, финансист императорских театров!
– Так. Я вас сюда взял, – забрызгал слюной бухгалтер, не ожидавший подобного неуважения к своей экономической персоне и явно слишком много о себе возомнивший, – я вас отсюда и выкину!
На шум прибежал помреж. Выпитое накануне не помешало ему сходу разобраться в ситуации. Он не стал объяснять актрисам, что на самом деле в конфликте страдательным лицом был режиссер, которому бухгалтер никак не желал платить до окончания работы над постановкой. Его потому и позвали на репетицию, чтобы показать, как трудно продвигается спектакль, как много предстоит еще работы. Не может же режиссер питаться святым духом, ему хотя бы аванс нужен.
– Девочки, девочки, успокойтесь, пожалуйста, поберегите нервы. – Помреж постарался бедром вытолкнуть бухгалтера за дверь.
– Покой? Михалыч, ты хоть понимаешь, что это такое?
– Покой, – помреж тряхнул головой, отгоняя остатки хмеля, – это такое состояние, при котором все происходящее воспринимается как должное.
– А я не хочу воспринимать это как должное! – Оленька демонстративно удалилась в гримерку.
– Что он о себе вообразил, бездарь рублевая? Кто он такой? Его дело бумажки заполнять, а туда же – хозяин жизни! Много их – таких – тут шныряет. Как работать – так артист! А как барыши делить – пойдите, попляшите! Сволочь!
– У мужиков логика с ноготь, а разговоров!
– Вспомните, девочки, Сократа, который говорил, что «здоровье – не все, но все без здоровья – ничто».
– Михалыч, не лей елей на таблетку.
Даша вдруг поняла, что не хочет больше работать в этом театре. Она устала от привычного и постоянного унижения. Любой неактёр норовил изобразить из себя начальника и обращался с артистами, как с дворовыми холуями, у которых нет никаких прав, и потому они должны строиться по указкам, дрожать от любых окриков и срываться с места по движению пальца. У нее не было ничего – ни денег, ни положения, ни звания, но она устала чувствовать себя плесенью, от которой презрительно морщились. К месту вспомнились сельские гастроли, когда их всех согнали на раскладушки в две небольшие комнатенки – мужскую и женскую – со скрипучими полами и отсыревшими стенами. А за стенкой в «люксе» 18-летняя соплюшка-администратор – любовница мэра – громко орала в телефон: «Я тебе перезвоню через полчаса, только рабов своих устрою!»
Вернувшись домой Даша все равно не могла успокоиться, – ее трясло, как в лихорадке, от возмущения. Она остервенело склевала целую буханку хлеба, запивая ее водкой, сама этого не заметив.
На экране аккуратненькая врачиха доказывала, как опасен для здоровья лишний вес. Кто б спорил! На поверку ее нудная ария свелась к банальной рекламе очередного супер-пупер средства. «Сколько тебе перепало от трудов праведных?» – зло подумала Даша и вспомнила о том, как ее разнесло после рождения Катьки. Если бы кто-нибудь из бывших однокурсников увидел ее тогда – не узнал бы. Самая желанная и недоступная красавица курса, переваливалась, как утка, и тяжело дышала после каждого пролета лестницы.
Тридцать килограммов лишнего веса – столько стоили ей тогда роды. А во что обошлась сама беременность – об этом лучше было и не вспоминать. По спине пробежал противный липкий холодок – напоминание о женской консультации. Сколько страха натерпелась она в очередях на приеме к гинекологу. Пролила реки горьких слез от бесконечных садистских – «актрисы отличаются беспутной жизнью», – в исполнении «милейшей» докторессы, озабоченной чужой нравственностью. Да, бесплатная медицина – добровольная пытка: серые обшарпанные стены, стойкий запах хлорки и беды, беззащитные испуганные женщины, вынашивающие светлое будущее… О, Господи! Видишь ли, ты или тебе показать? Кому принадлежал этот крик, Даша не знала. Может, просто, так кричали все несчастные?
До мельчайших подробностей перед внутренним взором проступил тот отвратительный коридор, где прошли часы в бесконечном ожидании. Даша так хотела ребенка, что при каждом непонятном симптоме прибегала в женскую консультацию, независимо от того, была ли ей назначена встреча. Часто рядом с ней оказывалась странная дама. Даша никак не могла понять, почему она все время читала тоненькие детские книжечки. Поначалу и не замечала ее, хотя все уже перезнакомились и обсуждали одни и те же темы. Даша с замиранием слушала про роды и всякие необычные случаи. Это было ново и пугающе. С каким-то тайным восторгом она смотрела на пышную Оксану, которая всегда занимала место у окна. Та собиралась рожать уже четвертого ребенка. Она приходила, здоровалась, а потом доставала вязанье. За неполный месяц ее проворные пальцы довязывали третий свитер. Оксана в общую беседу не вступала, но прислушивалась к разговорам и часто снисходительно улыбалась.
Больше всех Даше нравилась смешливая Анечка. Она выглядела совершенной девчонкой – две смешные тоненькие косички, детская челка и россыпь веснушек. Но чем ближе подходил срок, тем переменчивее становилась Анечка. Она погрустнела, не стало слышно ее заливистого смеха. Как объяснила Оксана, так всегда бывает, когда женщина боится родов. При упоминании о боли кукольное личико Анечки перечеркивала гримаса страха. Она стала говорить, что с каждым днем чувствует себя все хуже и хуже. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас. Анечка жаловалась на плохой аппетит, бессонницу ночами и мысли о том, что или сама умрет во время родов, или ребенок родится уродцем. Даша, как могла, успокаивала, но невольно и сама заражалась ее кошмарами.
– Я рассказываю, – Аня кивала головой на дверь кабинета, – а она говорит, это – нервное, пейте пустырник. А если я и правда…
Аня не успела договорить, – из кабинета выплыла медсестра. Она хмуро осмотрела очередь и подошла к женщине с книжкой.
– Окопная, почему так долго не приходила? – В ее голосе не было ни злобы, ни раздражения, лишь какая-то привычная усталость и обязательное занудство.
Женщина неловко поднялась и вытянулась перед ней, как солдат в строю.
– Я… болела… простите… – слова давались ей с трудом. Даша не поняла, то ли она так чудовищно заикалась, то ли вообще еле говорила. Книжечка упала под ноги медсестре, но женщина не посмела ее поднять. Она нервно перебирала пальцами складки широкого платья-балахона.
– Заходите, – прервала ее медсестра.
Женщина, сильно припадая на правую ногу, прошла в кабинет.
– О Боже, – не выдержала Анечка, – она, казалось, забыла о своих бедах. – А ей-то, зачем все это?
– Не суди других, – вдруг сказала Оксана. Она встала со своего привычного места, подняла упавшую книжицу и бережно положила себе на колени. – У нее никого нет, – голос у Оксаны был низкий, чуть надтреснутый, – калека. В детстве упала со второго этажа. Отца не помнит, мать давно умерла. Легче всего посмеяться. – Она укоризненно посмотрела в сторону Ани. – Ты молодая, здоровая и то боишься, а ей каково? Она уже третий раз пытается родить. Только до пяти месяцев и донашивает. Вот книжечки им и читает. Ей кажется, что если опять не получится, то хоть что-то хорошее ее ребеночек успеет услышать в жизни…
В коридоре стало тихо. Даше хотелось спросить про отца ребенка. Явно было, что у женщины не было постоянного мужчины. Каких, наверно, унижений стоила ей сама возможность забеременеть? Аня сидела рядом и хлюпала носом. Разговоры оборвались сами собой.
Дверь кабинета отворилась. Калека вышла и, ни на кого не глядя, направилась к лестнице. Ее лицо пылало малиновым огнем. Заплаканных глаз она, скорее всего, не замечала.
– Куда? Там мороз… – успела подумать Даша, но ее позвали к врачу, и она тут же забыла и про эту женщину, и про Анечку, и про все остальное…
… Ночной город подмигивал летящими фарами, которые освещали окно. Даша тяжело вздохнула и подошла к нему: «Ах ты, Господи, жизнь-обещалка. Все манишь-манишь, а после играешь с нами в казаки-разбойники. Кто тебя догнал? Кто успел? Никто не успел», – она усилием загнала слезы обратно словно со стороны увидела себя с большим кульком на пороге родильного дома. В театре пожалели машины или забыли – чужая забота, чужая беда.
– Пойдем домой, дочь полка…
Чужой дом. Чужой город. Чужие люди. Чужие роли. Свой репертуар до родов она не успела наработать, а после – пришлось втискиваться в чужой. И все потому, что ее тогда разнесло… Тогда разнесло, теперь разносит, а Катюшенька, ее кровиночка в сырой земле…
Даша присела к зеркалу. Из старой амальгамы проступила та давняя Даша, которой не было в этой комнате – обрюзгшая с оплывшим лицом. Она всматривалась в старое зеркало и видела себя давнюю, раздавленную одиночеством и никчемностью, – другим одиночество, но такой же никчемностью.
– Знаешь, – грустно подмигнула она отражению, – когда все плохо, оно и есть – все плохо. Везде. Ты внимательно погляди на меня сегодняшнюю.
Даша подняла руки и покрутилась. В ответ отражение сделало то же самое. Даша улыбнулась.
– Хорошего человека должно быть много!
– Дашка! Негодяйка! – Отражение погрозило ей кулаком. – Но не настолько же? Как жить собираешься?
Хотелось быть откровенной со своим прошлым, и она попыталась определиться с будущим, но запуталась. Мешало зеркало. Даша отказывалась узнавать в этой одутловатой опустившейся тетке свое – пусть давнее, но отражение, всеобщую любимицу и тайное упование половины курса. От слабого запаха копеечного табака защекотало в носу – отражение смолило одну сигарету за другой и жадно глотало дешевую водку. Ничего не оставалось, как попробовать перевести разговор на безопасные общие темы, и Даша стала рассуждать о том, что надо что-то делать с жизнью. Годы-то летят, как сумасшедшие.
– Не годы это, Дашка, время наше уходит.
– Так ведь оно, подруженька, и не заглядывало к нам.
– А чего оно у нас забыло?
Отражение внезапно и бурно разрыдалось. Пьяный язык путано и сбивчиво проклинал все и всех. Даша попыталась ответить себе на вопрос, – правильно ли она сделала, что уехала после окончания института из Москвы в этот город и в этот театр?
– Я много тебе чего могу рассказать про время. Оно постучало.
Отражение пьяно размазывало слезы по щекам, а Даша вспомнила серый и тяжелый рассвет. Постепенно, как это бывает при получении новой роли, когда ты входишь в другого человека, в Даше проросли прежние тоска и безразличие, и она почувствовала – мрачное небо так давит на голову, что хочется засунуть ее под холодную воду.
Она бы так и сделала, но лень опутала все тело. Ее усилий хватило только на то, чтобы убрать со стола на пол пустую бутылку водки. Бутылка упала и покатилась. Даша проследила за ней и наткнулась взглядом на Катькиного зайца. Привычные слезы покатились из глаз.
– Почему это так, – от размазанной туши защипало в глазах, – все куда-то уходит – близкие, время, друзья, жизнь… Пишем письма, пьем кофе, встречаемся, переливаем из пустого в порожнее, а проснешься утром с тяжелой головой и поймешь – уходит. Раньше казалось, лучшее – впереди! Это не так.
Отражение молча покачало головой – все правильно, попробуй, поспорь.
– У всех, наверное, так, – бежим куда-то вдаль сломя голову, пропускаем все, что рядом. Вот наступит завтра!.. Ну и наступило, и что? Что изменилось?
– Только я постарела, – отражение глумливо хихикнуло, – да размеры изменились… Домечталась! Дочки нет, ролей нет, мужа тоже.
– Лет пять назад еще оставались слабые шансы. – Даша неуверенным движением попыталась расчесать волосы. – Теперь, похоже, и они сменили дислокацию. А ведь вспомнить…
Как было ей не помнить? На учебные просмотры сбегался весь институт. Ни у кого не было сомнений в будущей карьере – Даше пророчили блистательный успех и в театре, и в кино. Походка – попробуй, не оглянись! Волосы – реклама лучшего шампуня! На талию равнялся стандарт.
– Погляди на меня теперь… Зеркало протирать не стоит – смазанный фокус в пыли!
Расческа запуталась в химии. Рука судорожно рвала кусочек пластмассы.
В фокусе хорошо была видна стареющая растрепа с отечным лицом в рваной сорочке. Даша хотела рассказать этой тетке про свою нелепую жизнь, про дочкин кашель и зайца, который все время попадается ей на глаза, про то, что у нее нет денег на памятник, про тихую радость оттого, что в театре помогли поставить оградку на могилке. А еще ей надо было решить окончательно – стоит ли оставаться в этом балагане, если уже давно – еще до смерти дочки – ее перестали занимать в спектаклях. Нет, она что-то играла – роли второго плана, вводы. Теперь у нее было много свободного времени для того, чтобы разобраться в себе. Вечернее настроение жило лишь смутной жаждой каких-то перемен. Но проходили дни, наставали ночи, и ничего не менялось. Даша привыкла играть маленькие роли и мечтать о больших. Придет когда-нибудь новый режиссер, увидит ее, предложит постановку, и тогда начнется полноценная жизнь.
– Я все знаю, Дашка. Режиссеры приходят и уходят, а извечное – «не вижу, не замечаю» – передается, словно по эстафете, в наследство. Ну, не видят они меня, кобели заумные! У тебя теперь иначе? – Даша неопределенно пожала в ответ плечами. – А меня в упор не замечают. Да и сама я перестала себя замечать. Живу тихо. Живу ли? Успокоилась. Научилась находить радость в редких прогулках, книжках, – отражение невесело хмыкнуло и икнуло. – Самая активная читательница в ближней библиотеке, мать твою…
У Даши заныло сердце, – там, в зеркале, Катька должна быть еще живой. Она еле сдержалась и, чтобы не завыть от ужаса, стала рассказывать отражению, что в театре приглашенный режиссер ставит «Дядю Ваню» Чехова. От собственного рассказа, воодушевилась передавая подробности того, как засуетились все, узнав, что постановщик приедет к ним прямо из Канады.
– Из самой Канады и прямо к нам, здрасьте! – Отражение рассмеялось надтреснутым голосом. – Есть ли там вообще театр? Ставили свои домашние игрища для сбора поношенных курток нищим в резервациях, – вот и вся Канада. Благотворительность обожравшихся домохозяек. Вшивота! Новые формы, новые формы! Деньги другие – вот и вся новость! А! – неверная рука с той стороны зеркала опрокинула бутылку.
Даша еле сдержала смех, когда увидела, как отражение потекло сдобным тестом на пол и принялось шарить в потемках под столом.
– Ваши дуры, небось, все уши прожужжали, – толстуха прижимала к груди спасенную емкость. – Картинки, да и только! По всем углам – шу-шу-шу! Мужики стали ходить со стрелочками на брюках, бабы вспомнили про ресницы! Ой, выбьемся в первые театры! В Москву поедем на гастроли! Хохма!
– Мне вся такая суета по барабану – чего трепыхаться? – Отражение с сожалением разглядывало бутылку на просвет. – Да к тому ж, смирилась я с судьбой, чего без толку ждать подарков и чудес?
Даша не стала рассказывать про собственные впечатления. Не до нового режиссера. Она, глохшая от горя, чувствовала себя тенью. Но актрисы сразу оценили его. Он, правда, был хорош – высокий, большелобый, с лицом актера на роли благородных отцов. Посмотрел несколько спектаклей, посидел на репетициях и через неделю на доске объявлений появился приказ: Даша – Соня. Раза четыре украдкой она читала эту строчку, даже рукой трогала. А в голове одно только и вертелось: «Почему меня?»
Дома взяла пьесу, но так и не смогла прочитать ни строчки. Вспоминала, как на третьем курсе играла Соню, как хвалили педагоги… Вот ведь как обернулось… Однако молодое состояние, связанное с ощущением юности, никак не возрождалось. Да и как после всего, что случилось… Но Даша воодушевилась, она очень поверила в то, что сможет вспомнить, наработать. Если бы она знала, что на это же уповали все в театре, – невыносимо было видеть, как скрутило ее горе.
– Воспряла! Вот он – шанс! Дождалась! – Из прошлого полыхнуло застарелой злобой. – Сижу, вот, таращусь на тебя в зеркало, а надо следить за собой, распустилась совсем, право слово, до неприличия. Завтра начну делать гимнастику. Нет, для начала – зарядку, сяду на строжайшую диету. Настали, видно, мои времена.
Отражение сладко потянулось и вылило остаток водки в стакан.
– Ты как, пьешь еще?
Даша ничего не успела ответить.
– Брезгуешь или язва?
– Или…
Все воодушевление прошло, потому что, если быть откровенной, то надо признаваться в финале-апофеозе. И честно рассказать, что репетиции идут мучительно, что у нее ничего не получается. Все перемещения по сцене выходят какими-то придуманными, слова звучат наигранно, никак не приходит искренность. Интонации, поведение – все выдает изломанность, нарочитость. Даша, правда, считала, что все это происходит оттого, что с ней режиссер репетирует не так, просто придирается, не хочет понять ее трагического состояния. А окружающие завидуют и строят козни.
Как она могла признаться зеркалу, а главное – себе – в том, что для артиста – настоящего артиста – значение имеет только роль. И лишь она становится истинной реальностью. Никакие беды и радости не в состоянии сделать из бездарности талант. Ничто не может помешать подлинному профессионалу, в таких случаях обычно говорят, что «мастерство не пропьешь». Работа над спектаклем близилась к концу. Уже была назначена сдача, а роль, по-прежнему, не получалась. Две женщины – вчерашняя и сегодняшняя – понимающе смотрели друг на друга, и без слов все было ясно.
Днем режиссер, отчаявшись, стал играть прогон вместо Даши. Прошло уже несколько часов, но она все не могла забыть того унижения, как, сгорбившись от обиды, сидела в темном зале и, насупившись, смотрела на сцену. А там… а там… Черт побери!
– Да-да-да! – Громко закричало отражение. – Там жила Соня!
Именно – жила. Даша вынуждена была с этим согласиться. Да и как было не согласиться? Это была правда. Горькая правда. Тихая и гордая, не замечаемая любимым и любящая без всякой игры и притворства Соня смотрела на мир глазами раненой косули. Матерь пресвятая, как же ей было трудно! Как скрывала она свое мучительное чувство, как тяжело давался ей каждый прожитый миг. В желтом свете полуразбитых софитов билось такое отчаяние, одиночество и еще какая-то мудрая вера в жизнь, что на сцене рядом с этим было неловко лгать.
Режиссер существовал в роли Сони так распахнуто и трагично, что волей-неволей и все артисты настраивались на этот открытый накал. Впервые Даша воочию видела на сцене людей с подлинно трагическими судьбами. Непридуманными, непоставленными. И это уже был совсем не театр, а обычная трудная жизнь.
Великое актерское счастье – прикоснуться к чему-то заветному и самому стать его частицей. Даша сегодняшняя благодарила судьбу, что была свидетельницей настоящего театрального чуда. Она сидела оглушенная, словно то, что происходило на подмостках, прибило ее низко к земле и не позволяло ни дышать, ни шевелиться. Прогон закончился. Актеры расходились – тихие и строгие.
– Им повезло, но не тебе. Тебе нужно соучастие, – отражение сцепило руки так, что побелели пальцы. – А ты только видела это.
Даша снова пережила тот миг, когда режиссер спустился к ней в полутемный зал: «Попробуй завтра еще раз». После этого чуда за сценой произошел этот гадкий скандал. Как же он выдержал? И тут она вздрогнула всем телом и заплакала, как тогда. Отражение тоже разревелось – громко, в голос, навзрыд. Они обе завыли, как воют бабы по покойнику и размазывали слезы ладонями. Икая и захлебываясь от рыданий, Даша забормотала: «Кончилась… кончилась… Это все… Мне каюк… Думала, что могу, еще что-то могу… это все…»
– Знаешь, Дашка, – толстуха в зеркале смачно высморкалась в подол, – я реву не потому, что режиссер хорошо играл, хотя ты знаешь, что так оно и было. Я только теперь поняла, что нам с тобой, действительно, конец. Давай признаемся себе: есть роль, есть желание доказать, актерское тщеславие, наконец. Но нет сил, а, вернее всего, просто нет таланта. И не было. И никакую жизнь не вдохнешь в пустоту. Нам теперь только воздушную кукурузу и пятую березку рядом с избушкой на курьих ножках играть до пенсии! Вот и все!
– Вот и все! – Даша с содроганием повторила за отражением и вздрогнула от грохота, – как колокольный звон слова звенели в голове. – Что же мне теперь делать? – Как жалко заглядывала в глаза режиссеру, не спрашивала – вопрошала. А на сцене уже вовсю гремели молотки – рабочие ставили декорацию вечернего спектакля…
Он смотрел на заплаканное лицо бывшей красавицы и пытался представить ее молоденькой и восторженной любительницей театра, полной самолюбивых надежд, и думал: «Зачем эти глупые бабы лезут в театр, ломают свое будущее, коверкают жизнь близких? Что их манит в эти пыльные кулисы и продуваемые насквозь сквозняками сцены? Призрачный свет успеха счастливчиков? Желание схватить судьбу за хвост? Найти перо жар-птицы удачи? Сколько же вас таких – мучителей и мучеников, возлюбивших горький хлеб проклятого богом ремесла?»
Телевизор давно шипел серой мутью пустого экрана. Даша приложила носовой платок к мокрым глазам, а потом им же вытерла пыль на зеркале. На нее смотрело собственное заплаканное лицо, и не было никакой толстой пьяной распустехе.
… она с надеждой смотрела на дверь. Еще немного и она откроется, и тогда в нее войдет он. Но дверь не открывается. «Я же сама его попросила… Нет! Возвращайся! Я совсем одна! Пожалуйста, возвращайся… я совсем не хочу жить, помоги мне…»
Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь
| Предыдущая страница | Следующая страница |
Поиск любовного романа
|
Партнеры