Следующий день - Роман Заин - Читать онлайн любовный роман

2 Страница

– Сколько?? – грубо перебил его Флавиан.

Толпа тихонько зароптала, разглядывая незнакомца. Многие, разумеется, догадывались, что за патриций стоит промеж них, однако точной уверенности, что это точно он, не имели. Еле слышный шепот переговорщиков послышался среди людей. А Флавиан, находясь в самом центре этой людской массы, горделиво поднял подбородок вверх, и спокойным, но уже нетерпеливым взглядом, поглядывал в сторону будущих наложниц, не замечая больше никого, включая магнона, от которого ждал ответа.

– Десять тысяч денариев, – еле слышным голосом, бурча себе под нос, объявил мангон. Оглашая цену, взгляд продавца блуждал, где-то внизу, будто бы он что-то потерял и изо всех сил силился найти. На самом же деле он переживал, и причиной переживаний являлась цена. Цена сильно завышенная, пускай даже и за таких прекрасных рабынь. Впрочем, наряду с переживаниями, мангон так же так же хорошо понимал, что у этого клиента есть просимые деньги, да что говорить просимые, есть и большие. Не попробовать сорвать куш пожирнее, было не в правилах этого человека, хотя данное предприятие и сопрягалось с определенным риском. В этом торге, без которого и продажа не считалась бы продажей, присутствовал момент пугающий его. Заключался момент в следующем: покупатель мог посчитать цену оскорбительно высокой, а помимо денег, у патриция имелись в наличии власть и связи, которые он мог употребить таким образом, что после, никаких барышей не захочется. Однако запах наживы не давал покоя, он рисковал, и шел на это сознательно. После объявления цены, прошла уже минута, а ответа так и не следовало. Торговец продолжал рыскать глазами где угодно, только б не встретится со взглядом покупателя. На клиента сейчас он глядеть боялся. Еще минута, в толпе начал подниматься недовольный гул. Мангон переселил себя, невольно перевел взгляд на Флавиана. Тот стоял, не двигаясь, как стена неприступной крепости. Не один мускул лица старого война, не выражал ровным счетом ничего. Патриций молча смотрел на мангона, орлиными, хищными глазами. Как торговец не увиливал, а взгляды их пересеклись, и на секунду остановились друг на друге. В холодных глазах покупателя, читалось столько власти, столько силы, столько воли, что у толстого мангона ноги подкосились. Он понял, что проиграл это сражение. Он осознал всем своим естеством, что совершил ошибку, и теперь мангону хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть куда угодно, но только бы не держать ответ перед этим человеком. Чаша весов в его сознании, та на которой находился барыш, начала стремительно подниматься вверх, под ужасным давлением страха, расположенного на противоположной стороне.

– Отец,– практически взревел Луций, – клянусь Меркурием, который этому мангону, покровительствует, цена слишком высокая. Кого ты продаешь? – он уже обращался торговцу. – Это, по-твоему, кто? Дочери Афродиты? Ты совсем из ума выжил??

Молодой патриций начинал нервничать и разъярятся. Несправедливость он не переносил с детства, а несправедливость к его семье, считал кровной обидой.

– Посмотри на них, юный Марс. Видел ли ты где-нибудь еще, столько грации, столько достоинства и столько красоты сочлененной в одном человеке. Посмотри на стан этой царицы, он хрупок и силен одновременно, посмотри на белизну ее кожи и рук, ни одна в Риме не похвастается подобными. Посмотри на эти два лица, такими ты будешь любоваться каждый день, и никогда не налюбуешься. В объятьях обеих, ты надолго потеряешь покой. Не одну и не две недели, молодой господин, не захочешь ты выбираться из теплой постели, согретой этими двумя красавицами.

Кровь, мощным напором прильнула к лицу Луция. Он раскраснелся как вызревшая вишня. Конечно, подобные мысли промелькнули в его голове. Да и как там их могло не оказаться, глядя на эти чудесные создания, однако, обсуждать это в присутствии отца, да еще в присутствии остальных зевак, оказалось совершенно не с руки. Какое-то чувство юношеского стыда, разлилось по молодым, наливающимся жизнью, жилам. Флавиан обратил на это внимание, и еле заметная умиленная улыбка, расплылась по его губам. Сын взрослел, превращаясь из маленького наивного ребенка в мужчину, в будущего лучшего друга, и этого становилось приятно. Луций же, несколько сбитый с толку упоминанием про постель, силился что-нибудь ответить, но никак не мог подобрать нужные слова. Он стоял посредине толпы, с глупым, потерянным в пространстве выражением лица, силясь что-то из себя выдавить. Но что-то, хотя бы чуточку умное, упорно не лезло в голову. Тем не менее, потребность что-то ответить, так сказать, закончить разговор, поставить точку, разрасталась с новой силой в юном организме. Однако, заканчивать разговора ему не пришлось. Отец пришел на помощь сыну.

– Я ведь приехал сюда не на один день, мангон. И потому уверен, что видеться тебе со мной захочется часто. Так не лучше ли начать наше знакомство, с хороших соседских цен, а не с мыслей о быстрой поживе, – обратился Флавиан к торговцу и одновременно ко всему рынку.

– Кем же вы являетесь, достойный патриций, ведь раньше я вас здесь не видел, – спросил мангон, при этом поднимая голову чуть-чуть вверх, показывая тем самым свою неподдельную заинтересованность.

Флавиан сделал знак глашатаю, чтобы тот представил его как подобает именитому человеку. В тот же момент зазвенел голос раба, славящего как положено, а может даже и сверх нормы хозяина. Глашатай драл горло, упоминая о том, кто такой Флавиан, где воевал, кого захватил, и за какие заслуги сам Луций Пизон, наградил его великой честью, представлять интересы консула во всех делах торговли и управления. Закончив торжественную тираду, он оглядел окружающих, желая видеть восторг и преклонение на их лицах, и убедившись, что эти эмоции там изображены, перевел взгляд на торговца. Тот, будучи не только опытным работорговцем, но и замечательным актером, скорчил физиономию удивления и умиления одновременно. Мангон так старался, что казалось, и сам поверил в свою гримасу.

– Я слышал про тебя, – в восхищении воскликнул он,– хвала Зевсу Громовержцу, за то, что он привел тебя к моим подмосткам. Но как я поступил с тобой? Мне стыдно, очень стыдно. Так не поступают с великими завоевателями, с фаворитами самого Луция Пизона. Я хочу, сейчас же принести свои извинения. Этих красавиц, что не сыскать ни в одном царстве на земле, я дарю тебе в качестве компенсации за грубость, и с надеждой на твое снисхождение ко мне, а также с верой в возможность нашей дальнейшей дружбы. – При этом мангон сделал несколько шагов вперед, и сложился в услужливом поклоне. Разумеется, его действия диктовались не правилами этикета, и тем более не любовью к героям ратных подвигов. Сухим и железным расчетом являлись они. Вовремя сообразив, что Флавиан обставил его, и что он действительно перегнул с ценой, торговец решил форсировать события. Он справедливо предположил силу связей нового знакомого, и с помощью их захотел выйти на частные рынки Рима. Мангон захотел получить вход туда, где в кулуарах, самым известным и богатым семьям предлагались лучшие рабы и рабыни мира, туда, куда на сегодняшний день он не имел доступа, туда, где без него проворачиваются сверхприбыльные сделки. И определенно, затраты в виде двух женщин, к тому же доставшихся ему практически бесплатно, стоили того. Хитрый торговец уже представил, как перед ним распахнулись двери дворца, как его рабыни, красиво кружась, предстают пред очами Тита Флавия, страстного поклонника женской красоты. Он уже видел, как этот баловень судьбы, предпочитает остальным рабыням, его девушек, как ауресы и драгоценные камни, словно золотой поток, наполняют его хранилища. Торговца аж передернуло от этаких изумительных мечтаний. Но это всего лишь планы на будущее, а сейчас нужно было заручиться дружбой и покровительством старого война.

Флавиан был не менее опытным человеком, чем торговец. Он прекрасно понимал, что перед ним замер в поклоне хитрый плут, а не поклонник подвигов на поле брани. Однако, что не говори, а лесть всегда являлась мощным оружием, пробивающим даже самые сухие сердца. А лесть, смешанная с хорошей актерской игрой, да и к тому же произнесенная во весь голос перед таким количеством народа, на который, надо отметить – возымела действие, смогла поколебать и его. Он стоял, окруженный людьми, немного раскрасневшийся от удовольствия. Старый воин чувствовал как внутри, по жилам, растекалась сладкое чувство самолюбования. Нынешний наместник посмотрел на сына. В его чистых, пока еще наивных, глазах переливалось неподдельное счастье. В них блестела гордость и честь быть приемником столь почитаемого отца. От этого взгляда Флавиан окончательно обомлел, и заявил во всеуслышание, что принимает извинения, вместе с дарами и с дружбой, предлагаемой мангоном. Как весело пело на душе в это мгновение. Но ведь неправильно радоваться в одиночку!! Не желая сдерживать благородный порыв в себе, Флавиан обернулся к народу на форуме и прокричал во всеуслышание, что в честь этой нерушимой в будущем дружбы, он желает угостить честной народ в местной таверне гретым вином и лепешками.

Гром аплодисментов и бурные овации охватили зрителей этой ссоры и последующего примирения. Праздно шатающиеся зеваки обрадовались шансу подкрепиться, а у представителей знати на лицах появились снисходительные улыбки умиления, ведь всегда приятно осознавать, что сильный человек имеет сердце из мягкого воска, которое при необходимости можно и растопить. А уж в том, что Флавиан силен и занимает высокое положение в обществе, сомнений уже ни у кого не возникало.

Домой, счастливые обладатели иудейских красавиц, засобирались еще засветло, но по отдельности. Флавиану надо было сделать несколько визитов, с кем-то познакомится, а с кем-то и обновить старые дружеские отношения. Луцию же выпало удовольствие привести домой, новый дорогой товар. Он распорядился чтобы красавиц посадили в открытую повозку, и везли бережно, как будто глиняные горшочки. Сам же гарцевал рядом с телегой, на своем вышколенном белоснежном коне, периодически бросая невидимый взгляд, то на одну рабу, то на другую. Разглядывая девушек, словно полотна в картинной галерее, он никак не мог определиться, какая же ему больше нравится. Та что старше, налившаяся, точно спелая черешня соками жизни, или младшая, только вбирающая в себя эти соки, но от этого не менее прекрасная. Большую пикантность этим наблюдениям предавало то обстоятельство, что девы следили за юношей в ответ, наблюдая за его движениями своими кошачьими игривыми глазками. Стоило Луцию чуть-чуть потерять дам из виду, как они, прикрывая свои коралловые губки ладонями, еле слышно, принимались обсуждать его. День стоял погожий, и удаляясь дальше и дальше от города, воздух становился сочнее и прозрачнее. Высокие деревья, нависавшие над выложенной каменной тропинкой, словно крыши беседок, прятали ездоков от палящего зноя. По краям дороги, справа и слева от нее, желтело поле усеянное подсолнухами. Бросая неосторожный взгляд на него казалось, что тысячи маленьких солнц, расправив лучистые лепестки пошире, что-то кричали своему старшему брату на небе. Поле не было безграничным. Обрамляли эту благодать, прорываясь в бешеном прыжке из-под земли, известняковые валуны, разбросанные по горизонту белыми скалистыми пятнами. Жизнь чувствовалась повсеместно. Она ощущалась в жужжанье мухи или в похлопывании крыльями перелетных птиц. Хотелось пустить коня в галоп, чтобы разбиться об эту красоту, вобрать её в себя, пропитаться ею. Хотя, конечно же, ни погода и ни это место, не были истинной причиной изумительного настроения. Действительным поводом и венцом замечательного самочувствия являлась именно пара рабынь, так удачно дополняющая своим присутствием красоту вокруг. Барышни, как и полевые цветы источали прекрасное изнутри, и сейчас, в свете палящего дневного солнца, их великолепие красовалось особенно заметно. Немного напуганные, но от этого не менее жгучие взгляды, которые словно стрелы Аполлона, они выпускали из-под длинных ресниц, буравили молодое сердце. Их легкость, почти прозрачность одновременно восхищала и страшила юношу. Ему казалось, что сейчас они могут взять и упорхнуть словно бабочки, оставив его не с чем. Глядя на дев Луцию думалось, что это вовсе и не женщины, а самые настоящие жрицы Афродиты, каким-то непостижимым образом спустившиеся с Олимпа и доставшиеся в собственность ему с отцом. Ведь по-другому и быть не может. Это полубогини не иначе!! Первый раз в жизни он истинно любовался женской красотой, стремясь не спугнуть эту красоту и не мешать ей благоухать для него и для окружающих. Именно для него и для окружающих. Ведь и рабы, что следовали вместе с ними из Остии домой, попали под чудесное влияние очаровательных нимф. Усталость измученных тел сменилась настоящей, непоказной бодростью. Плечи, до этого согбенные трудом распрямились. А лица, те лица, что не улыбались, наверное, целую вечность, засияли кривыми, но благополучными улыбками, вторя присутствию очаровательных дам. Луций чувствовал их влияние на рабов, видел как те преображаются только от одного только взгляда восхитительных жриц и нарочно разрешал дамам дарить подобные взгляды. Будучи отцовской породы, он не любил прятать счастье за пазухой. Если хорошо ему, так пускай и весь мир тоже порадуется!!! На сердце юноши чувствовалась легкость и веселье. Хотелось кричать и плакать от счастья, а еще хотелось сделать какую-нибудь невинную глупость, которая привлекла бы их внимание. Но он, почему-то робел. Кто-то невидимый, будто бы держал его одной рукой за шиворот, а второй за горло, не давая сказать ничего путного, и разрешая лишь искоса поглядывать в их сторону. Он не единожды практически наезжал на повозку силясь заговорить, но всякий раз отскакивал обратно, так и не сумев вымолвить не слова. Какое-то скрытое величие, какая-то царственность и внутреннее достоинство исходили от женщин. Да их купили за деньги, да они продавались на рынке, но относится к ним как к рабам, юноша, почему-то не мог. Неизвестно почему, но больший страх общения в нем вызывала младшая из дев. К уже описанному величию и царственности, в ней читалась еще некоторая воинственность, свойственная Амазонкам живущим на берегах одноименной реки. Непримиримость, бьющая шипящими волнами внутри, читалась в глазах этой девушки. Её сила суровость и бескомпромиссность разжигали в Луцие азарт охоты и неистовое желание победить, причем именно победить, а не сломать эту девочку. Ею хотелось владеть, но владеть так, чтобы и она того хотела. И именно это и было загвоздкой. Обращаться с женщиной или ухаживать за женщиной, избалованный юноша просто не умел. Она как будто отрезала все пути ведущие к ней одним лишь только взглядом. Что ему мешало и что его останавливало, он не понимал. Хотя если разобраться, Луций и не хотел этого понимать, ибо новое чувство, как бы предвкушения, щекотало молодые нервы, заставляло томиться и желать, возбуждая в избалованном мальчике какое-то новое, доселе неизвестное чувство. Неизвестно куда бы дальше завели его мысли о молоденькой девочке, если бы не старшая, смотревшая на молодого хозяина с большей открытостью. Сверкнув белоснежной улыбкой, она уперла в Луция испытывающий взгляд.

– Что тебя так веселит женщина? – практически выпалил он, обращаясь к старшей из дев. Умнее чем этот идиотский вопрос, в голову ничего не пришло.

– Сегодня прекрасный день, один из самых счастливых в моей жизни, – ровным голосом, полным достоинства и тоже время кокетства, ответила старшая. Младшая оживилась, уставившись на Луция еще более заинтересованным взглядом.

– Интересно, чем же он так хорош для тебя?? – расплывшись в ответной улыбке проговорил Луций, и не дожидаясь ответа, продолжал, – Может быть сегодня большой иудейский праздник ?? Или просто хорошая погода направляет твое настроение, – Луцию хотелось показать себя высокомерно умным, поэтому он говорил с некоторой заносчивостью.

– Нет, господин, – с еще более широкой улыбкой отвечала старшая, подсаживаясь ближе к краю телеги, с той стороны, с которой ехал Луций.

– Я радуюсь тому, что мы с дочерью попали в хорошие руки, к добрым хозяевам. – с еле заметным поклоном закончила она.

Луций расхохотался. Но сделал это вежливо, как положено патрицию.

– С чего же ты взяла, что попала в хорошие руки?? Как можешь ты судить о том, зная меня всего два часа своей жизни, а отца моего и того меньше. Откуда тебе известно, какие мы, хорошие или плохие. Или ты умеешь предсказывать будущее? Тогда погадай мне иудейская женщина!! – он снова рассмеялся, косясь при этом на младшенькую.

Луций поймал себя на мысли, что эта младшенькая, завладевает его вниманием, сильнее и сильнее. При этом ничего для того не делая. Ему хотелось, нет, даже не хотелось, у него сформировалась какая-то потребность выглядеть в глазах этой девушки непременно умно. Теперь, после произнесенной фразы, он отчитал себя за то, что его речь звучала как-то глупо, она звучала она по-идиотски. Новое чувство стремительнее и стремительнее захлестывало его. Юноша совершенно не понимал, почему мнение рабыни, как заключение хорошего адвоката, начинало интересовать его. Однако это было так!!

– Нет, хозяин. Я не умею предсказывать будущее или гадать. И если сказать честно, то и не хотела бы того уметь. Однако, бог наградил меня глазами и умением ими смотреть. И теперь, прежде всего, я хочу сказать вам спасибо.

Луций уставился в некотором недоумении, сначала на старшую, после перевел взгляд на младшую девушку. Надо отметить, что младшая тоже ничего не поняла и смотрела на мать в некотором изумлении.

– За что спасибо? – спросил Луций.

– За то, что не разлучили нас с дочерью. Именно этот момент наполняет меня счастьем больше всего. Мы всегда, каждое мгновение дальнейшей жизни будем благодарны вам за это, – мать притянула дочь к себе, обняла за плечо и ласково поцеловала в лоб.

Юноше стало не по себе. Он хорошо понимал, зачем они с отцом их купили. Но, обсуждать это с матерью, которая словно горлица, прижимает к себе своего птенца, не решался. И не потому что боялся произнести правду вслух, а как-то просто по-человечески неудобно. Любовь матери, это спасибо за то, что они вместе, всё лепилось в общий комок непонимания. Или точнее понимания, ведь что может быть непонятного, когда тебя благодарят за то, что не разлучил. Но ведь до этого никто не благодарил!! Наверное, потому и удивительно. Глядя на этих женщин, где в глубине себя он осознавал, что купили они не рабынь для развлечения, а не понятно кого, но кого-то хорошего. Однако, пусть будет как будет, дома с отцом разберемся. Сейчас же его интересовал ответ на вопрос, почему они хорошие хозяева. Как она это поняла? Ведь мы с отцом действительно хорошие, размышлял Луций.

– Про то что вы остались вместе, я понял. Но с чего же ты решила, что вы попали к добрым хозяевам? – при этом он попытался придать себе более грозный вид. Однако получилось глупо. Вместо напущенной строгости появилось игривое настроение, в один момент вскружившее голову и вытряхнув из нее всё серьезное. Гримаса солидного и страшного повелителя не выдержала и пяти секунд. Юноша, изо всех сил пытаясь себя сдерживать, начал, невольно, прыскать в уголки рта. И если первые приступы смеха он смог в себе задавить, то следующие окончательно его победили. Словно прорванная плотина, не справляющаяся с бешеным потоком воды, разбивается, так и Луций, рассмеялся звонким, задорным смехом. Веселье настолько поглотило молодое тело, что слезы ручьями полились по щекам. Немного отдышавшись, молодой патриций перевел взгляд на дочку. Та тоже, видимо насмеявшись от души над его конфузом, вытирала слезы.

– Так что же?? – продолжал он спрашивать, уже с не пряча веселье.

Мать вытерла глаза, также промокшие от смеха, но продолжала уже успокоенным, медленным тоном.

– Сказать правду, я и не знаю почему так решила. Я смотрю на тебя и верю в это. Вот, пожалуй, и весь ответ. А ты как считаешь Луций, права ли я? К добрым ли мы попали хозяевам?

Юноша, весело гарцующий рядом, задумался. Отец учил его не принимать поспешных решений и не давать быстрых ответов. Вот и сейчас данный вопрос заставил его пораскинуть умом. Можно оценить кого угодно и как угодно, но себя – тут совсем другое дело. К себе всегда будешь и более критичен, и более снисходителен. И как бы удивительно это не звучало, но эти два чувства будут дополнять друг друга, а не противоречить. Вот если рассуждать о ком-то!! Чего там думать!! Отец хороший, дядя Децим плохой. Но только речь заходит про себя самого, нужен более детальный анализ, нужна математическая точность, ведь не приведи бог, забудешь какую-нибудь свою заслугу или наоборот припишешь чего лишнего. Хотя, конечно, приписать то можно, почему бы и нет. Так, в раздумьях ехал он какое-то время, весело теребя при этом то молодой ус, только-только начавший расти, то бородку, гусиным пухом пробивающуюся на свет. Однако путного ничего в голову не пришло.

– Твой вопрос озадачил меня, – с веселой игривостью проговорил он, – и я не могу дать тебе точный ответ. Однако, могу дать обещание, даже скорее поручительство. И заключается оно вот в чем: в нашей семье всем воздается по заслугам. Если ты добр и честен, то и в ответ получишь тоже самое. Если наоборот – не жди снисхождения. В доме есть свод правил и законов, при соблюдении которых можно хорошо жить. Эти правила одинаковы для всех, и действуют в любом месте имения. Ни домашний надсмотрщик, ни бригадир в полях, не позволят себе лишнего, если ты не провинился. Если же ты работаешь хорошо, об этом узнает отец и наградит тебя.

– Этот ответ придает величия вашей семье, – с каким-то чувством восторга проговорила мать, – ведь только там, где чтят законы, могут жить и живут люди. Но скажи мне, юный патриций, насколько они суровы?

– Отец всегда говорит, что законам нужен не страх наказания, а прозрачность понимания. А, впрочем, сами всё увидите!! – он кивнул головой вперед.

Из холма показался белый краешек виллы. Время для разговора в дороге закончилось, и поэтому, отделившись от телеги, юноша поскакал вперед, чтобы первым похвалится перед семьей удачным приобретением.

Вбежав в атриум Луций никого не обнаружил. Натертый до блеска пол и прохладные стены, не успевшие еще собрать в себя полуденную жару, дарили свежесть для отдыха. Находится здесь и сейчас, особенно появившись с раскаленной улицы, было воистину наслаждением. Но где же остальные?? Может быть, что-то случилось в их отсутствие?? Однако нет, вдоль стены прошли двое рабов, неся в руках большую жаровню, наполненную доверху раскаленными углями. Не обращая внимания на молодого господина, они юркнули в комнату матери, предупредительно не закрыв за собой занавеску. Прямо за ними, в тоже мгновение и в туже комнату, пробежала рабыня египтянка, небольшого росточка, сморщенная, тощая, но постоянно улыбающаяся и со щипцами в руках. Эта была Асо, женщина которую привезли из Карфагена в числе прочих незаменимых рабов. Она, без сомнения, являлась любимицей матери, потому что как никто другой, умела следить за ее кожей, наносить макияж, а главное делать совершенно неповторимые прически. Не единожды матушка брала ее с собой на знатные пиры и светские рауты, объясняя это желание тем, что никто о ней лучше не позаботится, чем ее Асо. На самом же деле это являлось не совсем правдой. Асо действительно хорошо прислуживала во время торжеств, действительно могла поддержать практически любую беседу, могла казаться незаметной, если того требовала ситуация. Однако, Гермес наградил египтянку еще одним незаурядным качеством, восхитительной памятью. Увидев новую прическу, у какой-нибудь из приглашенных матрон она запоминала ее в точности и впоследствии могла воспроизвести в мельчайших подробностях. Причем для этого ей не требовалось понимания технологии укладки или стрижки, она делала это как бы по наитию. Конечно, подопытным кроликом вначале выступала какая-нибудь из рабынь, а при неудачном стечении обстоятельств и несколько девушек. Госпожа всегда получала готовый продукт, иногда даже немного усовершенствованный и додуманный. Вот и сейчас Асо готовилась обрадовать матрону чем-то новеньким, ведь не зря же ее отправляли еще в Карфагене, на ученье к самой Лицинии Магне, слывшей тогда первой модницей Африки. Луций направился к матери следом за Асо, ему хотелось похвастаться, как удачно они с отцом посетили рынок. Войдя в кубикулум, он застал Эмилию, сидящую на стуле, разглядывающей себя в большое ручное зеркало, выполненное из серебра, с большим рубином посередине. Мама находилась в прекрасном расположении духа. Этот вывод напрашивался глядя на её сегодняшнее одеяние. Превосходно сложенное тело укутывала туника небесно-голубого цвета, которую матрона очень любила и носила только по каким-то особенным случаям. Сзади матушки, практически растворившись в распущенных волосах своей госпожи, копошилась Асо. Взгляд ее сосредоточенный, устремлялся куда-то в затылок, а быстрые руки стремительно выполняли задуманную прическу. Рядом находился стол, на котором в рабочем беспорядке валялись гребни, шпильки, стояло несколько шкатулок с чем-то непонятным и разноцветным. Больше же всего стол пестрел пузырьками с жидкостями, назначение которых никогда не откроется мужчине.

– Луций!!, – воскликнула мать, увидев появившегося на пороге сына. – Долго же вы с отцом сегодня гуляли. Расскажи мне скорее, как у вас всё прошло?

– Клянусь Фортуной, сегодняшний день я запомню навсегда!! – Луций снова разгорелся душой, мысли лились таким мощным напором, будто река выходит из берегов в половодье, и путались в голове. Он начал запинаться и повел рассказ бессвязно, но с таким ярким и живым чувством, что даже если кто-нибудь не понимал бы языка Луция, то смог бы догадаться, насколько счастлив молодой рассказчик. Когда он кончил, единственное что смогла понять Эмилия, так это то, что они купили двух рабынь, что рабыни эти красивы, и самое главное, они достались семье абсолютно бесплатно. Хотя по своей природе Эмилия и не считалась прижимистой или жадной, чрезмерные траты на покупку рабынь считала глупостью и пустым занятиям. Нет, о ревности мыслей никогда не шло. Она воспитывалась в лучших тонах Римской Империи, и обращать внимание на маленькие радости мужа, совершенно не собиралась. Более того, матрона одобряла вкус супруга, и радовалась его мужскому здоровью. Однако, вкус вкусом, а деньги деньгами. Позволить переплачивать за рабов, пускай даже и красавиц, она не могла. Ей, как и любой другой даме высшего общества была известна история о Квинте Латуции Катуле, купившего себе раба Данфиса, за цену сопоставимую с покупкой добротной виллы вблизи Карфагена. Но с суждением о том, что такое приобретение подчеркивает утонченность его вкуса, показывает стать положения, и как бы теперь говорит за него самого, она не соглашалась. Эмилия считала с точностью до наоборот. Подобные траты она относила исключительно к расточительству и отсутствию практичности. По ее скромному мнению, для того что бы видеть прекрасное в мире и людях, необязательно разбрасываться деньгами. Это чувство воспитывается внутри себя самого и никак иначе. Она считала, что даже в самом уродливом человеке, при желании, можно найти прекрасные стороны, надо только поискать. Однако, сегодняшний случай выглядел совершенно другим, и она, как и положено хорошей матери и рачительной хозяйке, успела заинтриговаться до предела.

– Так веди скорее их сюда, мне любопытно посмотреть, на ту, которая так растревожила моего сына, – заканчивая фразу, она ласково улыбнулась ему. Конечно же, от материнских глаз не ускользнуло возбуждение ребенка. Будучи, достаточно опытной в делах амурных, она слишком хорошо знала, как ведет себя мужчина, сильно кого-то желая.

Луций как сумасшедший рванул с места и скрылся в дверном проеме, не заметив умиления матери. Вылетев во двор, юноша вдруг опомнился, сообразив, что ведет себя как мальчишка и это совсем ему не к лицу. Однако, сердце так бешено колотилось, что казалось, отбивает военный марш внутри, и для того чтобы успокоиться потребовалось изрядно времени. Сделав несколько глубоких вдохов и поправив волосы, которые разметало по всей голове после бега, он огляделся. Повозка с новоиспеченными рабынями как раз подъезжала. Он кликнул Паллу.

– Принимай пополнение! – в этот раз его голос звенел холодом, размеренностью и презрением. В душе он уже осуждал себя и за мальчишеское поведение в комнате матери, за поведение возле повозки, когда его застенчивость смогла преобладать над гордостью римского гражданина. «Тьфу» оплевывал он внутри самого себя, «тоже мне, придумал, нежные вздохи, томление!! Тряпка а не всадник» продолжал он изводить себя. Молодым людям в его возрасте вообще свойственно преувеличивать размер проблемы и то, что было в действительности приятным и немного наивным поведением, виделось ему теперь проявлением слабости.

Повозка остановилась, раздув вокруг себя клубы пыли. Новые рабыни сразу же заметили перемену настроения молодого патриция, и теперь со страхом смотрели вниз на милого, всего мгновение назад, нового хозяина. Если по дороге на виллу Луций казался им добрым человеком, то теперь его было не узнать. Лицо не выражало ничего. Глаза вместо ветреной жизни наполнились льдом и снегом, под толщею которого, не было видно и краешка того озорного мальчишки, что скакал рядом с ними всего час назад. Он холодно посмотрел на них, потом обратился к Палле:

– Мать хочет посмотреть на них. Веди дев сразу в кубикулум.

– Хочет ли молодой господин, что бы мы привели их в порядок, после долгой дороги? – спросил Палла. А ведь действительно, после транзита из Остии, рабыням, которых взяли за красоту тела, а не для работ, не мешало бы и принять подобающий вид.

– Нет, веди сразу. Она не любит ждать – отрезал металлическим голосом Луций.

Палла помог женщинам слезть с коляски, правда помощь эта считалась весьма условной. Подойдя, он протянул руку той, что помладше, и когда она плавно протянула свою в ответ, рванул её так, что практически скинул девочку с повозки. Надо отдать должное юной рабыне, после этакого броска, она будто кошка, смогла приземлиться на ноги. Мать, быстро сообразив, что следующий черед за ней и не дожидаясь помощи «галантного кавалера» спрыгнула на дорогу. Еле заметная улыбка скользнула по лицу Луция. Он сам не знал от чего улыбается, но прыть новой рабыни развеселила его. Поглядев немного на новый товар и убедившись в том, что они действительно красавицы, юноша направился обратно в покои матери. Невольницы поспешили за ним, ведь по оказанному приему, несложно было догадаться, что ждать здесь совсем не любят. Добравшись до кубикулума, они застали Эмилию, все так же сидевшей на своем красивом стуле, опять же с зеркалом в руке, но теперь, светящееся лицо ее выражало неподдельное счастье – она была довольна работой Асо.

– А, вот и вы, – протяжно пропела она, переводя взгляд с зеркала на Луция, а после на новых рабынь. – Представитесь-ка.

– Меня зовут Ревекка, – с глубоким, низким поклоном начала более старшая раба. – Это моя дочь Авелия. Мы родом из царства Иудейского, города Махерон, павшего под мужественной рукой, непобедимого Римского воинства. – Говоря про бывший город, еле заметная тень прошлого, сладкого и теперь такого далекого, пробежала по ее лицу.

– Происхождения мы … , – попыталась она продолжить, на Эмилия резко оборвала ее.

– Все что было и какого вы рода, более не имеет никакого значения. Меня интересовали лишь ваши имена. А теперь я хочу увидеть ваши тела, чтобы понять как вы доплыли. Я хочу быть уверена, что вы не привезли болезней в мой дом, после путешествия на корабле. Раздевайтесь! – уже более повелительно сказала она.

Младшая, та что была дочерью, отвела взор куда-то в сторону. От любого, даже от самого последнего раба не могло ускользнуть насколько противна и мерзка ей эта просьба. Точнее приказание. Просьбы для нее уже давно растворились в небытии и перестали существовать как таковые. Авелия перевела взгляд на мать, как бы ожидая от нее команды. Взгляд девочки наполнился решимостью и ненавистью, краска стыда прильнула к юному лицу. За то время, что прошло с момента их порабощения, они насмотрелись многого. Обе готовились к самой суровой участи, однако Флавиан, так весело угощавший толпу вином после покупки, и Луций, такой нерешительный и робкий, показались им людьми совершенно другого покроя. Двигаясь на повозке по булыжной мостовой, искоса поглядывая на молодого патриция, Авелия с внутренней радостью отмечала, что этот юноша даже симпатичен ей. Он виделся не черствым избалованным мальчишкой, а юношей вынашивающим в себе зачатки хорошего, высокого, того настоящего, свойственного истинному римлянину. Однако, тот холодный прием, оказанный по приезду, расставил всё на свои места. Вот он стоит около стены, и кривя губы в отвратительной ухмылке, смотрит, похотливыми глазами, на ее позор. Она перевела взгляд на Паллу, который в свою очередь тихонько кивнул головой на рукоятку бича, и стиснул его с такой силой, что податливая рукоятка заскрипела под нажимом сильных пальцев. О боже!! Как же тяжело терять надежду, даже не успев насладится её иллюзией. А может быть оно и к лучшему, ведь к хорошему быстро привыкаешь. Что тут выдумывать, в этой богом забытой стране, чего-то хорошего не может быть, по умолчанию. Всё вздор, выдумка, иллюия. Мать быстрее опомнилась, и не дожидаясь уговоров вилика, сделала несколько шагов вперед, определяя тем самый центр комнаты. Светло-розовая туника, застревая на теле вспотевшими пятнами, легко снялась через голову. Тело осталось прикрыто лишь повязкой, закрывающей интимную его часть. По всей длине ног, кожа отливала бурыми и красными синяками. Такие же, но менее выделяющиеся гематомы имелись на спине, и одна на животе. Но даже при этих увечьях, тело Ревекки смотрелось великолепно. Плечи смотрелись широкими, но при этом достаточно утонченными, грудь можно бы смело назвать небольшой, однако, своей упругостью и приподнятостью, она приковывала к себе внимание. Линия бедер, более узкая относительно остальных женщин, однако ей наоборот добавляла пикантности и вносила какую-то изюминку. Но самым удивительным украшением несомненно являлась кожа Ревекки, точнее её участки, не задетые побоями. Такой безупречной кожи Эмилия не видела никогда. Признаться честно, никто не видел подобного. Ее естественный блеск мигом притянул восторженные взгляды присутствующих, ее упругость, ее гладкость, ее нежность, возбудило желание прикоснуться к ней, почувствовать ее. Эмилия, не выдержав поднялась со стула, подошла к Ревекке, и ласково провела рукой по телу, начиная от шеи и заканчивая животом. Взгляд не обманул. На ощупь кожа была бархатно-шелковистая, без имеющая морщинок и складочек. Ощущения и вид вблизи потрясли еще больше прежнего.

– Скажи мне, Венера с рождения одарила тебя таким подарком? –обратилась она к Ревекке.

– Нет, госпожа, – ответила рабыня потупляясь. – Это долгая и кропотливая работа. Чтобы кожа имела здоровый блеск и природную мягкость, необходимы скрабы привезенные с озера Сирбонида, крема с добавлением масла розы, необходим массаж, и конечно же мази из Египта, сделанные из ила, с самых заповедных участков реки Нил. Я знаю все, про то как ухаживать за кожей, волосами, ногтями, и с удовольствием расскажу об этом новой госпоже, если она того пожелает – закончив, Ревекка согнулась в низком поклоне, и замерла так, ожидая разрешенья выпрямится.

– О, я очень этого хочу – захлопала в ладоши Эмилия, при этом пританцовывая ногами. Матрона уже представляла, какой фурор она вызовет своим появлением, на каком-нибудь светском рауте. Она видела как сотни раздосадованных взглядов завистливых подруг устремятся на неё. Как они будут перемывать ей кости, конечно же, за ее спиной, как будут язвительно шутить и подсмеиваться, но каждая, оставшись один на один с собой, непременно будет завидовать. Потому что не завидовать такой восхитительной коже, просто невозможно. Еще добавлял радости возраст Ревекки. Ведь при первом же взгляде на нее Эмилия увидела одногодку. Плюс минус немножко, но это не считается.

Ревекка поднялась. Матрона сияла словно изумруд и не скрывала этого. Она прям-таки светилась от счастья. Ведь помимо игрушки для ночных утех мужа, в семью попал еще и очень, очень искусный косметолог. Однако не все разделяли радость происходящего. Чуть поодаль стола, c разбросанными принадлежностями для укладки стояла Асо, которую буквально трясло от злости. Она силилась сдерживать себя, пытаясь натянуть улыбку на искаженное злобой лицо, но получалось не очень хорошо, и Эмилия тоже это заметила.

– Асо, – окликнула она ее, – я вверяю этих рабынь тебе. Смотри за ними так же внимательно, как смотришь на пирах за новыми прическами. Доверяю тебе их. Гляди, чтобы ни один волос не упал с их голов, а о любом, кто причинит им обиду, или только задумает причинить, рассказывай лично мне. Теперь же ступай, проводи их в термы. Они должны привести себя в порядок. Позови массажисток, пускай помогут убрать синяки с этих прекрасных тел, и одень девушек как подобает. Сегодня будет ужин, и как я понимаю, отец семейства непременно захочет их увидеть – закончила Эмилия уже с каким-то холодком. Причем этот холодок никаким образом не относился к ревности. Совсем нет. Видимо Эмилия вспомнила какое-то неотложное дело и уже полностью переключилась на него. Однако, от этого переключения важность выполнить приказание госпожи никуда не девалась, и раздосадованная Асо жестом пригласила новых рабынь следовать за ней.

Во время происходящего все как-то позабыли про Авелию, стоявшую прислонившись спиной к стене, пытающуюся с ней слиться, и сделаться как минимум незаметной. Она тихонько крутила головой в разные стороны силясь догадаться, вспомнят про неё или нет. В девичьей, еще не испорченной пороком головке, крутилась всего лишь одна мысль: придется ли ей пройти тропою позора сегодня или получится избежать этого пути, ну или хотя бы отложить на попозже. Однако, действительно, в данный момент она никого не интересовала. Взоры, все как один, фокусировались на Ревекке с Эмилией. Хотя один взгляд девушка все-таки на себе поймала. Её разглядывал Луций. Молодого юношу совершенно не интересовал разговор, занимающий остальных. Как коршун высматривает мышь, он хищно разглядывал Авелию. На секунду, когда госпожа уже отправляла их в баню ей показалось, что Луций окликнет ее, что заставит раздеться перед всеми. Однако этого не произошло. Он отвернулся, и немного постояв вышел вон.

Добравшись до бань Луция Пизона Асо поручила новых рабынь местному смотрителю, отвечающему за пар и холод в термах. Никон, так звали смотрителя, считался тем типом людей, которые не задают лишних вопросов, не спорят, а лишь выполняют поставленную им задачу. Прожив всю свою сознательную жизнь человеком порядочным и честным, в принципе, ничем особенным среди других не выделялся. Хотя, когда-то задолго до того, как стать рабом, говорили будто бы Никон слыл замечательным оратором. Однако в дальнейшем жизнь, со всеми ее острыми углами, повернула судьбу так, что уставший искать правду в судах, доказывать в купленных прениях свою правоту, он промотал накопленное небольшое состояние, и закабалился к Луцию Пизону в рабы-смотрители. С тех пор прекратились ссоры, и вообще разговоры с кем бы то ни было. Смотритель закрылся от всего мира. Он перестал искать человеческого общества или общения, отвечая на приказы и распоряжения неглубоким поклоном, да взглядом усталым, но теперь почему-то счастливым. В новой большой семье его приняли радушно, любили и по-своему уважали. Причем ту любовь и уважение ему дарили не только рабы, нынешние сослуживцы, но господа хозяева. В свои пятьдесят с небольшим годов, выглядел Никон, весьма неплохо. На нем всегда красовалась постиранная, свежая, белоснежная туника, под стать его бороде и вьющимся как у бычка волосам. Ростом он сильно не выделялся, а с течением времени начал еще и уменьшаться. Годы, с усердием забирали свое, сгибая позвоночник в дугу от лука, и прижимая голову старца ближе и ближе к земле. Однако, приобретенная кривота не могла скрыть силу тела готового еще потрудится на славу, и рабы, нарушавшие гегемонию его жизни невыполнением приказа или просто плохим поведением, ощущали на себе мощь его рук, а также злость и неистовство еще не старого смотрителя. Вот и сейчас, получив распоряжение от Асо он лишь расспросил пленниц, знают ли они как надо мыться в термах, и получив утвердительный ответ, провел их в раздевалку.

По истечении получаса новоиспеченные рабыни уже находились в тепидарии. В прямоугольной комнате с не высокими потолками, вокруг круглого бассейна с фонтанчиком, грузно стояли лавочки из белоснежного мрамора. Пол и стены тепидария, выполненные из отшлифованной и подогнанной одна к одной мозаике, согревали взоры кремовым цветом. Находясь здесь появлялось чувство, будто пол наползает на стены, как бы является их продолжением, а не чем-то отдельным. Солнечный свет лениво спускался сюда сквозь небольшие окошки, сделанные в самой верхней части потолка. Молочные скульптуры атлетов и мифических красавиц, как будто бы прячась выглядывали из-за закругленных углов, разглядывая отдыхающих. Причудливые барельефы купальщиков и купальщиц, бегущих друг другу на встречу, занимали пузатым узором всю правую стену строения. Такого тепидария, или подобного такому по убранству и роскоши, Авелия с Ревеккой никогда не видали. Однако, назначение его было знакомо дамам, ведь не один и не два раза ходили они в подобные заведения для отдыха. Сегодня, сейчас, в эту минуту, они находились тут одни, и только треск ламп, развешанных на стенах и горевших через одну, нарушал святую тишину сердца римских терм. Усевшись на лавку дамы осмотрелись. Им хотелось убедиться, что они тут действительно одни. Просидев немного и получив тому подтверждение, без всякого сговора между собой, на глазах обеих, крупными каплями, заблестели слезы. В одну и туже секунду в женских головках, будто бы зигзагом молнии, пролетели воспоминания минувших дней. Не говоря друг другу не слова, даже не переговариваясь между собой, обе подумали об одном и том же. Им вспомнились те бани, что величаво возвышались над Махероном. Им вспомнился запах горящих дров, манивший теплотой и будущими блаженствами. Им вспомнилась прошлая жизнь. Однако далее, воспоминания матери и дочки разбежались в разные стороны. Юной Авелие колыхнули память подруги детства, с которыми весело крича, бегали они по закрытым дворам, не замечая никого и ничего. Вспомнилась причудливая игра в обруч, с которым она никак не могла совладать и постоянно проигрывала. У Ревекки же всплыли в памяти руки рабыни Данили. То были волшебные руки способные разогнать кровь по жилам и так размять кости, что по окончании массажа казалось, будто бы заново родился. Вспомнила она и холодные воды фригидария, за омовение в которых жутко ругался ее муж Иким. И всё потому что считалось, что женщинам там делать нечего. Но отказаться от той свежести она попросту не могла, и тайком, так чтоб супруг не догадался, все-таки ходила в них. Мать и дочь сидели на лавочке, погруженные совсем в недалекое прошлое, пытаясь хотя бы не телом, но душой подольше остаться там, где они жили так хорошо, там где остались их родственники и друзья. Они просидели бы так, быть может, еще долго, однако шум приближающихся шагов за стеной, заставил их встрепенуться. В проеме показалась фигура женщины, которая проследовала мимо, даже не посмотрев в их сторону. Полет в приятное прошлое закончился. Они снова очутились близ Остии, будучи рабынями, готовясь развлекать вечером новых господ. Ревекка повернула голову в сторону дочери. Она смотрела на нее. Смотрела на ее плечи, на тонкую спину с нежными розовыми лопатками, на волосы спадающие курчавыми черными локонами почти на поясницу, вдыхала аромат ее кожи. Нет!! Не для этого проклятого города берегла она ее, не здесь должен распуститься этот прекрасный цветок. Матери стало очень тесно внутри себя, захотелось выпрыгнуть из кожи, начать драться, кусаться, рвать что-нибудь на части, лишь бы не допустить скоротечного будущего.

– О боже, только бы избежать, – шептала Ревекка, еле поднимая губы. – За что?? – вопрошала она себя и немую пустоту вокруг. – Почему это произошло именно с нами?? Где же ты Иким, обещавший защитить нас?? – Голова ее кружилась, пол раскрашенный кремовой мозаикой закрутился с неведомой скоростью, потолок как будто опустился сверху вниз. Мать почувствовала, что ей нечем дышать. Картинка поплыла перед глазами, ее пошатнуло и она уже полетела вниз, но уцепилась за край лавки сумев удержаться.

– Мама что с тобой? – вскрикнула испуганная Авелия, хватая ее под локоть.

– Все хорошо милая, – поспешила успокоить ее Ревекка. Она действительно пришла в себя. Как бы ей того не хотелось, и как бы не мечталось о замечательном прошлом, они с дочерью находились сейчас именно здесь. А это значит, что надо жить по правилам установленным в Риме. Если такое происходит, то значит так и должно быть. На все воля господа нашего. Заслужили пройти этот путь, значит надо идти. А роптать?? Роптать смысла нет, только себе и дочери хуже сделаешь. Надо дальше жить. Ведь зачем-то же они живы. Ведь есть же какая-то высшая цель у всего этого!! Ревекка знала, что делится с дочерью тем, что лежит у нее на сердце нельзя ни в коем случае. Пред ней надо выглядеть сильной, ну или, по крайней мере, делать вид что ты таковая. Своим примером надо разжигать ее к жизни, надо толкать ее в будущее. Надо каждый раз доказывать, что все хорошо, пускай и не сейчас, но в дальнейшем обязательно будет. И как бы ей того не хотелось, приходилось исполнять роль беспечной матери, делая вид, что роль раба не так страшна как ее малюют. На самом же деле, в том что этот путь правильный, что дальше будет хорошо, Ревекка не была уверена, а если на этот вопрос ответить совсем честно, то она была уверена абсолютно в обратном. Единственное, что ее заставляло на то надеяться, так это память. Память о том сгорбленном старичке, который, казалось был вхож во все дома Карфагена, учивший народ, что именно вера поможет любому человеку пройти уготовленный путь. Еще тогда, в осажденном Махероне, она не верила ему но вопрошала:

– Скажи мне отче, как же можно надеяться, да и на что? Ведь вот они захватчики, стоят кругом нашего города, и самые опытные их полководцы предрекают нам скорую кончину. Во что же верить?? Как не дрогнуть??

– В бога единого верь и уповай на него – тихеньким голоском отвечал старичок, теребя сморщенными пальцами щуплую бородку.

– Верю отче, но боюсь. Ведь что станет с нами? с нею? – она кивком головы показала на спящую неподалеку Авелию, накрытую простынкой и улыбающуюся от чего-то хорошего во сне.

– Вижу, что и с ней, и с тобой, всё хорошо будет. Бережет бог вас. Только и вы его не предавайте.

Ревекка пыталась возразить, но старичок ушел от неё, сев рядом с еще одной новоиспеченной вдовой, заливающейся слезами. Обняв несчастную женщину, он все шептал ей в ухо какие-то слова, после которых лицо вдовы так и осталось мученическим, но слезы утихли, а в глазах появилось спокойствие. Лишь тогда Ревекка увидела и смогла осознать размах всеобщего горя. Ей, почему-то стало стыдно за попытку удержать старичка на дольше, ведь в его словах нуждались не только женщины, но и мужчины, сидевшие на улицах с таким отрешенным и растерянным видом, что желание помочь им, заглушало собственное горе. «Как же это бог сможет помочь? Ведь вот же оно горе, уже стоит за нашими дверьми. Ведь знаю же, что не будет чуда. Что не ударит молния и не превратит ненавистных римлян в соляные столбы. Как же тут верить??» но осеклась. В эту же секунду она поняла, что кроме веры у нее нет ничего больше, что жизнь сейчас должна или закончиться или начаться по-новому, что так как было больше никогда не будет. Она уставилась на спящую дочь, потом перевела взгляд на кинжал лежавший на столе подле нее, потом на ту вдову, к которой всего минуту назад подходил старичок. Женщина смотрела в ответ каким-то ледяным перепуганным взглядом, понимающая немой вопрос не произнесенный Ревеккой вслух, но как будто бы заданный. Вдова медленно покачала головой в разные стороны выражая протест, но движения эти выглядели настолько трясущимися и не уверенными, что за ответ их принять было невозможно. Дальше вдова демонстративно спрятала лицо в складках туники, как бы говоря этим – решай сама. Ревекка понимала, что драгоценные секунды, словно песчинки в часах, тают. Что если сейчас она не решиться, то потом, скорее всего пожалеет о том, но больше решиться никогда не сможет. И так!! Или сейчас или никогда. Снова взгляд матери остановился на дочери. Милая мордашка с торчащим из-под простынки носиком слегка поморщилась. Улыбка счастья с милой физиономии и не думала никуда деваться, напротив, она залила лицо целиком, превратив девочку в маленького светлого ангела. Нет!! Не могу!! Не хочу!! Нельзя!! Решение принято. Теперь она знала, зачем бог оставил ее жить. Теперь она поняла свое предназначение на оставшиеся года. Она осознала конечную цель. Дочь должна вырасти, дочь должна стать счастливой. Правда как она сможет защитить свою девочку, ей пока не было известно, но какое-то внутреннее чувство уверенности предавало ей сил. «Поплыву как щепка по реке жизни. Вверяюсь в твои руки господи. Направляй и веди меня».

Тишина бани с нотками пихты, тянущимися с курильни, помогли ей опомниться. Она снова находилась здесь, рядом со своей девочкой, боязливо вглядывающейся в лицо матери, пытающейся угадать самочувствие той.

– Авелия, – начала она тихим протяжным голосом, оглядываясь по сторонам. – Доченька, я хочу с тобой серьезно поговорить, пока у нас есть время побыть вдвоем.

– Слушаю тебя, мама, – сказала она тоненьким голосом, повернувшись в пол оборота.

– Наше положение с тобой не завидное. Но жить дальше надо, ибо, как говорил проповедник Февда, не мы определяем день своего рождения и день своего ухода.

– Но мама, – прервала ее с всхлипом Авелия, которая ждала этого разговора, но всякий раз боялась завести его первой – то, что нас ждет дальше это не жизнь. Кем мы будем? Наложницами хозяина? Одного?? Или потом нас гостям предложат? И это в лучшем случае!! – Авелия покачала головой. – Только скажи мама, дай лишь намек, что ты понимаешь меня, и прямо сейчас давай разобьем головы, да хоть об эти лавки, и покончим…

– Даже слушать этого не хочу, – холодно, но с внутренним спокойствием оборвала ее Ревекка – ведь помнишь ты об одном из самых тягчайших грехов на земле? А помнишь ли о спасительном промысле Божием? Вспомни всё, чему тебя учили. Или забыла ты что, прервав жизнь мирскую, муки земные закончатся, но там за чертою смерти, начнутся муки более сильные, вечные, адовы.

Дочь смотрела на мать глазами полными отчаяния. Сколько раз плывя в трюме корабля, набитого рабами будто селедкой, ей приходила в голову эта мысль. Сколько раз она видела как жирные потные руки матросов, выдергивали из перевозимого стада рабынь покрасивее, и не стесняясь никого, громко, с ядовитым лающим смехом, обсуждали во весь голос, планы своих развлечений. Не раз и не два в их числе была мама. А один раз и ее достали на свет божий, но греха не успело произойти. Капитан забрал ее у перепившихся матросни и отправил обратно в трюм. Сначала, в юной детской душе затеплилась надежда, что не все в этом мире потеряно безвозвратно, что есть еще добрые люди способные отличать добро от зла, однако, скоро ей открылась циничная правда. Не тронутые девочки, стоят гораздо дороже на невольничьих рынках. Зачем дальше жить?? – спрашивала она себя, и не находя ответа, задавала тот же вопрос матери, только что пригнанной с пирушки на палубе корабля. Ревекка молчала в ответ. Ничего не отвечая, поправляя волосы собранные в пучок, мать притягивала дочь к себе, обнимала, и молча сидела глядя куда-то вдаль, сквозь маленькую щелку борта корабля. Авелия видела, чувствовала, понимала, как ей сейчас плохо, ощущала как та терпит будто бы терпела сама, и одновременно ненавидела и жалела ее за это малодушие. В такие минуты, ей становилось совестно за мать. Ведь куда же ниже? Неужели жизнь так ценна, да и жизнь ли это вообще? А после, когда негодующее дыхание выравнивалось, а злость сменялась пониманием, ей становилось стыдно за себя. Ведь, это не ее только что втолкнули в трюм после унизительной гулянки. Авелия сидела как птенчик под крылом матери, чувствовала, как пахло от нее потом мужчин, перемешанным с запахом вина и чеснока. Чувствовала всю грязь, лежащую на слабых материнских плечах, слышала ее дыхание, и на какое-то время понимала не только головой, но и сердцем, кому сейчас действительно тяжело. Чтобы хоть как-то поддержать маму, она еще плотнее прижималась к ней, обнимала ее за талию, сжимала сильно-сильно в своих объятиях, и замирала в молчании зная, что сейчас надо просто быть рядом.

Вот и теперь, смотря на Ревекку, ей было горестно, тяжело, и стыдно за ее безволие. За то, что она убоялась дальнейшего пути, пускай и страшного, за то, что страх перед своим крестом так согнул ее, что казалось, мать никогда не разогнется. Авелия верила в бога, семя посаженное в Махероне произросло в дерево с толстым стволом, однако, зубы червя подтачивали корни и выпивали из него веру. В презрении к матери она чувствовала свое малодушие. В который раз посмотрев на неё без сердца, одними лишь глазами, Авелия уверялась, что такая судьба постигла не только ее, а еще многих и многих. Так и что же?? А то, что не ропщет, не злится, не клянёт судьбу злодейку. Теперь она гордилась Ревеккой!! А после принимала свою жизнь такой какая она есть, внутренне повторяя слова матери, что на все воля Божия, и надо лишь верить и уповать. И вот снова решимость, готовность снести всё, что будет впереди воскресали в ней.

Ужин в доме Флавиана, был затеян, как и положено, на вторую половину дня. Вечер плавно угасал, сдавая полномочия ночи и первые звезды, пока еще тусклыми точками, появились на небе. В воздухе чувствовалась живительная прохлада, наполняющая долгожданной свежестью, растения, животных и людей. В саду трещал сверчок. Причем делал он это так задорно и неистово, что казалось, будто бы хочет заглушить, пытаясь перекричать, музыканта, сидевшего перед триклинием и играющего на кифаре. Музыка лилась медленная и грустная, но так прекрасно сочетающаяся с закатом, что казалось, является его естественным атрибутом, а не прекрасным человеческим дополнением. На пути к столам, сквозь галерею перестиля, коридор подсвечивался лампами самых причудливых форм. Какие-то из них установленные на полу, другие на потолке, а остальные приделаны к стенам. Следуя меж них вперед, как по указателям, создавалось впечатление, что идешь по дороге вымощенной светом, куда-то в приятное теплое будущее, а не к накрытым, ломящимся от еды, столам. Хотя кто скажет, что будущее в виде накрытых столов, не светлое или приятное? В бассейне, слева от дороги, плавали маленькие лодочки везущие горящие свечки. Однако не просто по воде они плыли. Их морской путь лежал сквозь цветочно-лепестковое море. В воздухе витал аромат амбры, мускуса и ладана. Ими благоухало буквально всё вокруг.

Луций, уставший от приятных покупок, от очарования Остии, и вообще от тягот насыщенного дня, пошел отдыхать. Лишь тронув головой подушку, он заснул как убитый, а пробудившись вечером, сильно отругал Акима, не растолкавшего его к ужину. Напрасно тот оправдывался и уверял, что действовал по распоряжению Эмилии, и что именно она строго настрого запретила ему будить сына. Луций был непреклонен и непоколебим. Распорядившись одеть себя в любимую тунику, с вышитыми алмазными нитями узорами, он приказал рабу идти к Палле, чтобы получить десять ударов плетью. Услышав последнее Аким повалился в ноги к хозяину умоляя пощадить, внутренне зная, что молодой патриций не передумает, однако, прекрасно понимая и то, что если он так не сделает, то количество ударов в следующий раз может возрасти. Как и ожидалось, на все мольбы раба, Луций лишь посмотрел презрительным взглядом, перешагнул валяющееся тело, и вышел вон. Он действительно опечалился тем, что не присутствовал на пиру с самого начала. Юноше очень хотелось не пропустить ни слова из беседы гостей, попробовать поддержать диалог какой-нибудь удачной фразой, и при счастливом раскладе, возможно, получить похвалу отца, и одобрительное снисхождение остальных.

Войдя в летний триклиний, он увидел около шести пар, возлегающих подле стола. В глаза, переливающиеся сверкающим блеском бросились шикарные женские наряды. Искрящиеся жемчужные ожерелья надетые на золотые нити, изящные драгоценные браслеты, причудливые прически с массивными дорогостоящими гребнями, обрамленные тяжелыми серьгами. Истинными украшениями этого ужина, несомненно являлись дамы. Так было положено считать по этикету, и у молодого юноши получалось соответствовать этому требованию. Рядом с ними, как и положено законам того времени, возлегали мужья. Убранство благоверных заметно уступало женской половине, но этот вопрос их особо и не интересовал. В ту пору мужчины мерялись красотою дам и конечно же уровнем благосостояния. То были мужи с веселыми выражениями на лицах, уже несколько раскрасневшиеся от вина, и казалось, чем-то сильно довольные. Все как один переливались статью, и все-таки отдавая должное моде, как и положено занимаемому положению в обществе, облаченные в разноцветные туники, пошитые на последний манер. Еще одной общей чертой мужского электората, являлась тучность и грузность фигур, и лишь Флавиан держался от них особняком. Закаленный походами и лишениями, он, скорее всего, уже не мог достичь этаких «высот» в объемах тела. Недаром Аристотель, когда-то сказывал: привычка – вторая натура. И действительно, старый воин настолько привык питаться на бегу и понемногу, что на длительных пирах испытывал некоторую ущербность от своей неполноценности. Столько есть в течение вечера и ночи, он не мог физически. Хотя, надо отметить, пытался идти в ногу со временем, и соответствовать нынешней моде на обжорство. Его старый друг, Порций Фест, даже взялся помочь в его горе и обучить Флавиана, так сказать, «правильно» питаться. Однако из обучения ничего не вышло, как тот не старался. Не помогали и хитрости из арсенала увесистого толстяка, такие как немножко покушать перед трапезой или техника постепенного увеличения порций. Даже «коронный номер» заключавшийся в том, чтобы незаметно извергнуть проглоченную пищу наружу не возымел нужного эффекта, наградив Флавиана, вечным презрением к данному фокусу и к фокусникам, проделывающим его.

При появлении Луция в зале повисла секундная тишина, которую прервал Флавиан, представив сына гостям. Юноша протянул правую руку вперед, тем самым салютовав присутствующим. После обошел кругом стол и возлег на отведенное ему место, рядом с отцом. Глядя на торжество становилось очевидно, что к ужину готовились и уделили достаточно внимания с принимающей стороны. Ложа на которых возлегали гости и хозяева, красовались празднично-пурпурными тканями, которые отец хранил для особых случаев. Столы, пилястры на стенах, мозаика на полу, лампы – всё блистало чистотой, вычищенной с тройным усердием, сверкая и переливаясь в свете отбрасываемых лампами. Сервировка стола тоже не отставала в подготовке, и так же была на самом высочайшем уровне. Кубки и чаши, инкрустированные драгоценными камнями на толстых ножках, причудливых форм посуда, изображающая, то обезьяну, растопырившую лапы в разные стороны, в каждой из которых находились корзины с фруктами; то серебряный ослик, навьюченный тюками, свисающими по бокам, из которых торчали маслины или оливки. Однако это считалось закусками и прелюдиями. Главным же угощением в эту минуту были жареные сони. Изящно разложенные на двух серебряных блюдах, они манили видом и запахом гостей. Мельком посмотрев под стул, Луций увидел среди огрызков яблок и прочих остатков усевающих пол, клешню омара, застрявшую, под одним из лож. Значит, блюда меняли уже несколько раз, и обед находится на своем экваторе. Юноша давно придумал эту хитрость, точнее, подслушал ее у кухонных рабов. Хитрость заключалась в том, как по количеству объедков, которые кидали под стол, можно определять сколько времени идет пир и когда он закончится. Беседа меж гостями набирала все более громкий оборот. Тему он пока уловить не мог и лишь озирался по сторонам, хватая то там, то здесь обрывки фраз. Крутя головой в разные стороны, будто бы только что проснувшаяся сова, Луций поймал на себе взгляд, находящейся прямо напротив него, матроны. Она хихикала вместе со своей подругой, и кивком головы, указывала в его сторону. Юноше стало не по себе. Быть объектом насмешек и шуток, как и любому другому человеку, ему не хотелось. Однако, выяснить причину их веселья он так и не смог. Гул голосов и звучание музыки, не давали сконцентрироваться на их общении, а читать по губам он до сих пор не научился. Хотя, спустя мгновение, смысл беседы ведущейся рядом с ним, стал проявляться, а смех матрон напротив забываться. Его отец шумно спорил с возлегающим справа от него, толстым патрицием. При этом оба активно жестикулировали, и порой так увлекались, что со стола на пол летала посуда.

– Напротив, Флавиан!! Не стоит думать о них, как о бездушных животных, – кричал упитанный гость, показывая пальцем, на котором блестело огромного размера кольцо в форме черепахи, на рабов, вносивших в триклиний новый стол, с красовавшимся посередине блюдом.

– Так как же ты прикажешь о них думать?? Может нам еще совета у них спрашивать?? – Флавиан выждал паузу и продолжал – Как только мы приехали сюда, я велел выстроить рабов работающих в полях, для смотра. И клянусь златокудрым Аполлоном, что даже он, являясь богом-врачевателем, рассмеялся бы, увидев тот сброд, который предстал пред мною. Были косые, худые, или вообще еле живые. Так вот мне интересно, если бы я спросил бы их: Что же мне с вами сделать? Ответили бы они мне по совести, мол, да!! давно нам пора на остров Эскулапа, пожили и хватит!!!! – при этом он так расхохотался, что мраморные диски, натянутые между колон, задрожали. Остальные гости, вместе с толстым патрицием, тоже поддержали шутку и рассмеялись, искоса поглядывая на рабов и подмигивая им.

– Однако, – продолжал Флавиан, уже с серьезным видом, подняв указательный палец вверх, – однако, ценить хорошего раба я умею, потому что знаю сколько сил надо потратить на обучение и воспитание, действительного хорошего раба. И сейчас, я вам это докажу!

Щелчком пальца он призвал к себе официанта, что-то шепнул тому на ухо, и официант пулей вылетел из триклиния. Публика замерла, ожидая чего-то действительно необычного. Между тем рабы сменили стол, содержание которого, приковало внимание гостей и заставило на несколько минут забыть про поспешно выбежавшего раба. Посередине стола, на огромном золотом блюде, лежало что-то не понятное. Основу его составляла мелко нарубленный зелёный салат, разложенный по всему блюду, похожий на траву. Далее, по всей площади, с небольшим отступом от краев блюда, возвышался подиум со ступеньками с каждой из сторон. Состав этого подиума, по внешнему виду, было не угадать. Он представлял собой остывшее желе прозрачно – телесного цвета, перемешанное в себе, но ровное и гладкое по краям. На этом подиуме, красовался раскрытый лепестками наружу, во всем своем цветущем великолепии, цветок. Середина его состояла из маслин, перемешанных между собой с черной икрой, а лепестки сделаны из желто-красных перцев, и политы сверху сладким соусом. Ропот восхищения послышался среди гостей. Улыбки умиления озарили не только богатые лица, но и лица прислужников. Этакого блюда, до сегодняшнего дня, не видал никто.

– Уважаемые гости, прошу пробовать. Это кушанье не любит теплых температур, и долгих размышлений.

Уже через секунду, раб в белом сюртуке, ловким движением разрезал блюдо на несколько частей и разложил гостям по тарелкам. Вкус оказался весьма необычным. Он походил на мясной суп, но при этом супом не являлся. Внешняя оболочка отдавала холодом, тогда как внутреннее содержание – теплым. Угадать основной ингредиент ни у кого не получалось, хотя попыток для этого предпринималось немало. Пирующие настолько сильно заинтриговались этим, что не скрывали друг от друга удивленных улыбок одобрения. Даже рабы, находившиеся чуть поодаль стола, тоже светились радостными физиономиями, игриво наблюдая за веселыми угадываниями патрициев, и не могущих даже примерно сообразить, что же в итоге им подали.

– Ну не мучь нас Флавиан, – сказала тоненьким тягучим голосом одна из матрон, возлежащих с правого угла стола. При этом она расправила складки туники, немного взмокнувшей от жары и такого количества съестного.

– Мы перебрали уже все возможное, и невозможное тоже – закончила его подруга, кокетливо при этом прихихикнув.

Флавиан победно осмотрел присутствующих, выискивая глазами того, кто хотел бы еще раз попробовать угадать блюдо. И убедившись, что таковых нет, несколько раз громко хлопнул в ладоши. В проеме двери появился засаленный раб, облаченный в тунику, со следами свежих капель жира на ней. Выглядел он толстым, что совершенно не подходило к понятию раб, как к токовому. Лысая массивная голова, с глубоко посажёными на ней глазами, с искренним переживанием и даже с какой-то опаской смотрела вперед, на гостей. Руки, наскоро помытые перед появлением, нервически теребили подол фартука, наброшенного на него поверх туники. Войдя, нетвердою походкой в триклиний, он стал опасливо озираться по сторонам, как зверь, которого приготовили к травле. Раб заглядывал в лица гостей, хозяина, молодого господина, в лица своих товарищей рабов, пытаясь угадать, что являлось поводом его вызова на ужин. Ведь раньше он не помнил такого, чтобы его вот так брали, вытаскивали с кухни и заставляли бегом нестись к пирующим хозяевам. Мысли самые ужасные лезли в лысую голову. Уж не подгорело ли какое-нибудь блюдо?? Уж не пересолил ли он соней?? Или самое страшное, не подавился ли кто из гостей, по его милости. Однако, увидев, что публика в триклинии находились в самом замечательном настроении, немного приободрился.

– Подойди!! – повелительным тоном приказал ему Флавиан.

Раб замер в нерешимости, потому что голос хозяина показался ему страшным. Но собравшись с силами и сделав глубокий вдох, подошел, остановившись на некотором почтительном расстоянии. Что делать дальше он не знал, поэтому замер в оцепенении, ожидая своей участи.

– Что за блюдо ты нам приготовил? – уже более мягким голосом продолжал Флавиан, видимо заметив, что повар, сейчас от страха может сознание потерять.

– Запеченный в яме, хобот африканского слона, приготовленный под соусом из розы и черного перца, – дрожащим голосом проговорил он, не смея поднять глаз. Повисла немая пауза. Повар зажмурил глаза, ожидая самого страшного приговора в своей жизни.

– Великолепно!!! Уверен, что божественная Геба, подносившая на Олимпе богам нектары и амброзию, ничуть не постеснялась бы подать им и такое блюдо – послышался голос старого патриция, развалившегося на ложе, и ковыряющегося палочкой в зубах.

– Ничего вкуснее и я не едала, – поддержала матрона, находящаяся в правом углу стола, поигрывая при этом ожерельем с крупными жемчужинами, и разглядывая повара в свои прищурившиеся глаза.

Восхищение, будто звуковая волна, начало двигаться с одной стороны, на другую, ударяясь и отражаясь обратно во фразах довольных гостей. Лишь Флавиан возлегал неподвижно, молча слушая то одного, то второго хвалящего. Когда же все умолкли, он взял со стола большой серебряный кубок, на поверхности которого барельефом красовался Посейдон, вырывающийся из моря, в пене и брызгах, инкрустированных изумрудами.

– Прими же от меня этот кубок, в знак моего довольства тобою, – обратился он к рабу-повару.

Гробовая тишина заволокла триклиний. Раб стоял опешивший и не знал, что ему отвечать. Точнее, он не мог разобрать шутка ли это какая-то, или может быть сон. Никогда в жизни, он не получал от хозяина ничего кроме брани, тумаков и пинков. А сейчас!! Он стоит перед патрициями, матронами, пред остальными рабами в лучах славы. Повару вдруг показалось, что птицы запели в саду, им вторили фонтаны, своим нежным журчанием, и все этого происходило для него одного. Он принял из рук хозяина кубок, но ответить ничего не мог. В горле стоял огромный комок, мешающий говорить. К глазам прилили слезы, а сердце забилось так сильно, что казалось его звук, заглушает все вокруг. Приняв кубок, он повалился к хозяину в ноги, стал целовать сандалии, гладить лодыжки, и всхлипывать так протяжно, что даже самые сухие сердца, растаяли в эту минуту. Флавиан жестом приказал рабам забрать растроганного повара, потому что тот, в нежном порыве, ничего вокруг себя не видел и не слышал, в том числе и приказания хозяина отцепиться от его ног.

– Вот и конец нашего спора, мой друг, достопочтенный Кандид. Хороший раб и живет по-хорошему, коли может доказать, свою состоятельность и нужность господину. А плохой, – он задумался, ковыряя зубочисткой во рту, – плохой, значит не смог за свою жизнь научится ничему путному, был скотом, обязан скотом и подохнуть. Что тут еще надо говорить? – и после не долгой паузы, добавил, – Хотя я считаю Сенеку, наидостойнейшим оратором, и величайшим философом Рима, все же не согласен с ним в некоторых деталях. Раб должен знать свое место, и обращаться с ним, как будто бы с равным. …… Никак не возьму в толк, что же он этим хотел сказать??

– А как быть с больными и старыми, с теми, кто когда-то, может быть и давно, но все-таки доказал свою пригодность? Хотя бы и твой повар !! Ведь может же он состарится или заболеть? – не сдавался Кандид, при этом игриво прищуриваясь.

– Может состариться, может и заболеть!! Это верно. Однако, что мы делаем, когда находим в садах загнивающее дерево? Что делает пастух с коровой, не дающей молока?? А-А-А ты задумался!!! Верно!!! Если ты считаешь свои капиталы, если хочешь, чтобы дела твои шли в гору, то приходится избавляться от балласта!!! Что толку если дерево плодоносило? Что толку если корова давала молоко?? Сейчас этого нет!! Раньше корова ест – молоко дает, теперь просто ест!!! Однако, если ты толковый хозяин, то с легкостью сможешь сообразить, что старое дерево согреет рабов в морозы, а старая корова накормит их мясом. Всё должно употребляться в дело, на то мы и являемся людьми разумными, в отличии и от скотины, и от рабов.

– Мою точку зрения, я тебе уже явил, и менять ее не собираюсь – отвечал ему Кандид, поигрывая перышком меж своих толстых пальцев, – однако, мы с тобой никогда не придем к единому мнению. Поэтому, предлагаю выбрать арбитра!! Кого-нибудь из наших гостей, того кто смог бы рассудить наш спор. Согласен?

– Прекрасная идея. И я так понимаю, что ты уже выбрал, кого-то? – проговорил заигрывающим голосом Флавиан, рассматривая пирующих.

Гостям идея нравилась. За столом поднялся шум. Одни вставали на сторону Кандида, поддерживая его в и доказывая, что рабы тоже люди и заслуживают снисхождения. Другие напротив, соглашались с Флавианом, видя в рабах лишь орудия труда, или какую-нибудь другую полезную вещь. Чувствовалось, что спор будет долгим и интересным, да и признаться честно, темы подобной, давно не поднималось. И это втройне удивляло, так как предмет спора имелся у каждого, да еще не в единичном экземпляре. Гости кричали, стараясь переорать соседа, считая личный опыт самым разумным и правильным. Публика разгорячилась, лица и без того красные, налились румянцем еще сильнее, и неизвестно чтобы из этого вышло, если бы не Кандид, поднявшийся с ложа и жестом показавший окружающим, что он будет говорить.

– Думаю, выбрал!! – с улыбкой проговорил он. – Поскольку наши старые знакомые, уже заняли свои позиции относительного этого вопроса, и не собираются отказываться от них, я хочу, чтобы твой сын решил исход спора. Он юн, он не испорчен базиликами, его уши еще не успели привыкнуть к сладким речам адвокатов и к грозным тирадам обвинителей. Скажи нам Луций, как ты думаешь, что же такое есть раб?? И как следует относиться к нему??

Луций, совершенно не ожидал такого поворота событий. То есть ему, конечно, хотелось отличиться, но как-то по-другому он себе это представлял. Придя на ужин хотелось попробовать, на что-то остроумно ответить, колко и чуть язвительно что-нибудь заметить во время разговора, но никак не выступать претором, в споре гостей и родителя. Внутри что-то смялось. Бодрость и находчивость мгновенно его покинули, оставив на смену лишь глупую улыбку, да глаза, огромные, будто коровьи, которыми он медленно обводил присутствующих, как бы ища в них ответа. Алый румянец пробился сквозь естественную белизну щек, и какая-то неведомая сила обвила шею, сжимая ее, и не давая дышать спокойно. Первой мыслью пришедшей на ум, стал не ответ на поставленный вопрос, а идея как бы на него не отвечать. Она заключалась в некой хитрости, если точнее, то в глупом притворстве. Дать понять всем, что самочувствие сейчас не неважное, и сославшись на него, увильнуть от ответа. Однако, эта задумка сразу отлетела, сама собой. Уж больно по-детски это выглядело, да и может ли вообще патриций ссылаться на такие глупости как здоровье, выступая пред слушателями.

– Мне трудно будет рассудить вас по нескольким, весьма       объективным, причинам. Первая и скорее всего самая основательная причина, это то, что я молод и не опытен. Где мне судить вас, прославленных представителей сословия всадников, умудренных годами, убеленных победами, окруженных всеобщим почетом. Второй же причиной является то, что разговор, который вы вели, не был полностью услышан мной, а значит, какие-то вещи мне придется додумывать. И тем не менее, я попытаюсь – Луций и сам не знал, откуда в нем проснулся дар красноречия. Слова шли сами собой изнутри, как вода течет по руслу реки, не докладывая никому от куда взялась, просто бурлит себе и всё. Луцию нравилось это новое чувство спокойствия и рассудительности, нравилось то, как значимо он сейчас выглядит. По крайней мере, юноше так казалось. Он распрямился во весь рост, заложил для важности руки за спину, и стал продолжать холодным, чеканным и тихим голосом. Взоры заинтересованных гостей устремились к нему, но больше всех буравил взглядом своего ребенка, Флавиан. Он, казалось, еще больше Луция изумился, доселе неизвестной никому, речистости сына.

– Начну с Сенеки, которого вспомнил в разговоре отец. Всем известно, его видение мира, известны его труды, известно его отношение к рабам. Однако, так же известна и одна из его любимых поговорок, которая гласит, что нет в мире ничего безобразнее, чем старик, что из доказательств своей пользы прожитой жизни, не имеет других, кроме своего возраста. Если мудрейший философ представляет раба, пускай таким же человеком, что и он сам, то и человека такого он презирает. Ведь сказано же, что седина не является заслугой. Это всего лишь стечение времени. Так ответьте же мне достопочтимые гости, чем эта поговорка, отличается от суждений моего отца. Всякий кто хочет развиваться, будет услышан и отмечен в соответствии со своим положением. От этого складывается и отношение к нему. Ведь будь раб человеком или вещью, его ценность будет напрямую зависеть от умений и приобретенного опыта, а не от названия. Всякому надо купить себе старость деяниями, какими-нибудь заслугами, своим отношением к делу, которое назначила его жизнь. У людей это дело одно, а у рабов другое. Однако, это не отменяет того, что всякому необходимо прикладывать усилия для обеспечения беспечной старости.

– Абсолютно верно!!! Правильно сказано!!! – подхватил Кандид. – Ты говоришь, что старость надо купить, и я думаю так же. Вот старается раб, пытается угодить во всём, усердствует не жалея себя. Видно его трудолюбие, причем не только хозяину, но и рабам вокруг. Как вдруг, хворь напала, ну или годами стал стар, так что ж его, по-твоему, на помойку? К примеру, твой благочестивый родитель, считает именно так!!!

– Нет!! Не на помойку!!! – рассудительным голосом ответил юноша.

– Ага!! – практически закричал Кандид, и даже подпрыгнул от удовольствия, – что же ты прикажешь с ним делать?

– Если верно служил, то я желаю ему лучшей участи.

– Что делать с ним скажи? А то все мы здесь люди добрые, и только добра вокруг желаем.

– Да, хоть бы и отпустить на волю – продолжал Луций таким же спокойный тоном.

Кандид торжествовал. Он медленно повернул голову в сторону Флавиана и впился в него продолжительным, победоносным взглядом. Лицо его не просто излучало радость, оно сияло триумфальным ликованием с тонкой ноткой завоевания. Ведь сын поддержал его, а не отца. Флавиан еще не успел этого сообразить и лишь смотрел на сына глазами счастливого отца, наблюдая в своем ребенке зачатки рассудительного философа. Однако, маленькая подозрительная тень сомнений все-таки закралась в его душу. Неужели!! – подумал он, Луций считает, что я поступил не верно, отправив тех доходяг в расход. И будучи больше человеком действия, чем философом, будучи прямым и бесхитростным, а не искусным политиком, он решил разобраться в этом моменте прямо сейчас.

– Я не понял тебя Луций!! Ты считаешь, я поступил ошибочно и несправедливо, с теми рабами??

– Нет, отец. Я так не считаю – с ледяным спокойствием продолжал Луций, заметивший торжество Кандида и негодование отца.

– Как это понимать?? – взревел Кандид. – Ты же только что говорил о том, что хорошего раба по прошествии лет, можно на волю отпускать??!! Что теперь изменилось?

– Ничего. Я так и думаю, и от слов своих не отказываюсь. Просто вы с отцом, не много о разных вещах говорите.

– Э во оно как!!! – толстый патриций, даже захлопал в ладоши и подмигнул сидевшему рядом, тоже удивленному Флавиану. – Ну, тогда просвети нас!!

– Вы говорите о разном, и я попробую объяснить, то как вижу и то, как понимаю этот вопрос. К примеру, вы достопочтенный Кандид, имеете ввиду рабов домашних, тех с кем вы жили не один десяток лет и чью работу видели и смогли бы оценить. Отец же отправил на остров Эскулапа тех рабов, которых видел первый раз. Будучи распорядителем и поверенным Луция Пизона, он поступил правильно, убрав доходяг непригодных к труду. Ведь не просил же Луций Пизон позаботиться о ком-то отдельно?? Да и могло ли быть по-другому, раз на место Мария, того кто привел дела любимого нами проконсула в упадок, назначают моего отца. Теперь порядок в делах будет обеспечен. И, по-моему, правильно начать именно с чистки нахлебников, лоботрясов и бездельников.

Гробовая тишина повисла в триклинии. Даже сверчок, соревновавшийся с музыкантом, замолчал. Взоры сконцентрировались на юном ораторе. Рабы, подслушивавшие за углом, и у входа в триклиний, тоже застыли в неподвижности, боясь шорохом выдать себя и пропустить столь важную для себя дальнейшую информацию.

– По-твоему те, которых отправили на остров, не заслуживали шанса?? – первым прервал тишину, в какой-то задумчивости Кандид.

Луций задумался, ведь именно поэтому поводу он недавно спорил с отцом. Однако, держать в споре сторону Флавиана казалось для него теперь важнее, чем собственные убеждения. Авторитет отца в ту минуту, был не то чтобы непоколебим, он был неприкасаем.

– Я думаю, когда наши легионы захватывают города и страны, их население возможно заслуживает шанса – неожиданно вмешался в разговор, тоже толстый патриций, весь вечер до этого молчавший, но как оказалось, внимательно слушавший. – Однако, нельзя обратиться к Фортуне, только тогда, когда тебе это необходимо. Эту капризную богиню надо задабривать на протяжении многих лет, строить в ее честь храмы, устраивать празднества. И тогда, быть может в ту самую минуту, когда это так необходимо, она снизойдёт до тебя и пошлет шанс, про который мы с вами так долго рассуждаем. На все воля богов!!! – громко закончил он и пролил из кубка несколько больших капель на пол, отдавая дань Фортуне. Остальные последовали его примеру, так же сплеснув из кубков на мозаику.

– С этим спорить бессмысленно, – поддержал его Кандид, по виду которого можно было догадаться, что разговор его сильно занимал. Его сущность светилась изнутри, он радовался за Луция, был доволен тем, что юноша не растерялся, а напротив, размышляет. И как размышляет!

– Однако, без сомнения, все вы слышали историю несчастного Педания Секунда, убиенного своим же рабом, из-за того, что передумал даровать ему свободу – продолжал он.

– Слышали – спокойным голосом отвечал Луций, которому очень понравился ответ толстого патриция.

– А слышали про погромы близ его дома?? Слышали про хаос, что произошел практически следом, когда рабов, составляющих его же законную собственность, повели на казнь, согласно древнему закону.

– Тоже слышали – в один голос ответили толстый патриций и Флавиан.

– Выходит дело, раз поднялся такой шум, неправильно с рабами поступили? Получается и у них есть права, а мы ими пренебрегли. Ведь, если бы все произошло по совести, то не было бы никаких столкновений, в которых, стоит признаться, участвовали не только рабы, но и прочие свободные граждане Рима, просто соболезнующие бедолагам.

– Закон, есть закон, – важно проговорил Флавиан, поднимая при этом указательный палец вверх, как бы демонстрируя этим, что это основа основ.

– Как ты считаешь Луций, правилен ли этот закон? Не устарел ли он?? Не делает ли он из нас животных?? – при этом Кандид сделал упор именно на имя юноши, чтобы каждый понял, что вопрос адресован именно ему.

– Да, я слышал про беспорядки, которые устроил народ. Слышал их доводы в защиту рабов. Все они указывали на то, что из-за одного провинившегося раба, казнить остальных нельзя. Слышал, как они демонстрировали младенцев-рабов и вопрошали в толпу, в чем же они повинны? Слышал, как выводили стариков, отдавших жизнь на служение господину, и задавали тот же самый вопрос. И да, я знаю, что им ответил на это сенат, знаю, как не хотели они соблюдать закон, и как Гай Кассии, взял на себя последнее слово, которое и стало в итоге окончательным. И если вам интересно мое мнение, то я согласен с тем, что закон должен исполняться, даже если, с первого взгляда он противоречит нормам морали.

– Ага!! Все-таки противоречит. То есть ты считаешь, что сенат поступил не по чести, соблюдая закон? То есть и ты видишь в нем мерзость, которая ложится красными пятнами на честь достойного римлянина.

При этих словах, произносимых Кандидом, Флавиана передернуло и покоробило. Разговор стал заходить в то русло, из которого можно и не выбраться чистым. Кандид открыто протестовал против случившегося, но сейчас, он еще и компрометировал сына, навязывая тому свою точку зрения, искусно маскируя её под личиной благородия. Более того, Флавиан прекрасно знал честолюбие своего сына, знал какие мысли он носит в голове, а также слышал, через слуг конечно, как сын бранил сегодняшнюю власть. Сейчас, он видел как загорелись глаза Луция, стоило тому услышать, вот так запросто, в своем доме, такие опасные, но вместе с тем близкие ему слова. Однако, ответ сына заставил его пересмотреть взгляд на характер своего ребенка.

– Нет. Я считаю, что этот закон никоим образом не пятнает чести римлянина. И справедливость своей мысли я вижу в том, что убийство римлянина, префекта города, в своем собственном доме, не может быть действием спонтанным, а есть акция продуманная, хладнокровно решенная позорным рабом. Я уверен, что кто-нибудь из рабов обязательно знал или догадывался о злых мыслях убийцы, и не сделал ничего, позволив, свершится задуманному.

– То есть, из одного негодяя, должны погибнуть несколько сот человек? – уже каким-то загадочным и расстроенным голосом проговорил Кандид, заглядывая в глаза юноши, как-то искоса.

– Я считаю, что торжество закона должно превозмогать над чувствами. Я считаю, что если бы сенат отреагировал по-другому, то очень нехорошие мысли поселились бы в головах рабов по всему миру. И напоследок, я считаю, что каждый волен распоряжаться своими рабами, как ему будет угодно. Поэтому, придя в собственный дом после прений в суде, он смог бы явить рабам свою волю, сказав им о том, что их хозяин, является обладателем прогрессивных взглядов, и если бы случись в его доме что-то подобное, наказан будет только виновный.

Пирующие и обслуживающие пир рабы, уставились на Луция. Он стоял раскрасневшийся от эмоционального возбуждения, глаза юноши светились дьявольским пламенем. В нем читалась такая уверенность и решимость, что спорить с ним сейчас, было бы делом неблагодарным, даже, если бы, он оказался тысячу раз неправ. Свою тираду он выпалил с такой уверенной твердостью, что казалось, по-другому просто не может быть. Видимо не зря Луций занимался с греком-преподавателем искусством ораторского мастерства, ибо на лицах, слушающих его, не то чтобы сомнения в правоте слов юноши не было, отсутствовал даже намек на них. Однако, к такому еще не успели привыкнуть родители Луция. Они возлегали, разинув рты и не сводя глаз со своего ребенка. До этой минуты родители не замечали в своем мальчике яростного и непреклонного Демосфена. Хотя речь его и не особо понравилась Флавиану, потому что в ней виднелись нотки нападок на Кандида, как бы вызов ему, однако, в любом случае, она была пламенна, обдуманна и патриотична. Отцу особенно доставило удовольствие, что произнес речь именно его сын. Между тем Кандид ни капли не расстроился, и не принял на свой счет никаких обидняков. Напротив, ему импонировали люди, умеющие думать и идти за своими мыслями, даже если они пересекались с мнениями остальных, пускай и более авторитетных людей. Его подкупала открытость Луция, нравилось его неподдельное стремление отстаивать свою точку зрения. Да и просто, всем своим видом и напористостью он понравился Кандиду. Поэтому расплывшись в неподдельной улыбке, он ответил:

– Я такого, своим рабам никогда не скажу!! Что же я, сумасшедший что ли? – при этом он прыснул со смеху и так звонко расхохотался, что смог заразить смехом и остальных. Кто-то смеялся от его шутки, но большинство гоготали глядя на Кандида, как тот захлебывался, охал и трясся, держа себя то за живот, то за лицо, видимо, чтобы треснуть. Несколько минут ушло на то, чтоб успокоиться. Хохот то утихал, то снова взрывался от чьей-нибудь веселой шутки, доводя до трясучки всех гостей.

– Давайте передохнем от наших споров, – сквозь гогот, могучим голосом, прокричал Флавиан, при этом сделав знак рабу-распорядителя ужина, кивнув тому головой. В мгновение ока несколько ламп потушили, что создало эффект полумрака в триклинии. К гостям ближе подвинули курильни с благовониями, в которые предварительно добавили побольше ладана, дабы перебить запах еды, державшийся в воздухе после последних горячих блюд. Позади гостей, еле слышно, так чтобы их никто не заметил, выстроились музыканты, ожидающие команды играть. И началось. Сверху, казалось прямо с потолка, начали падать сначала одинокие, потом парные и тройные лепестки роз. Они казались такими воздушными, и падали так медленно раскачиваясь в воздухе, что казалось, будто это не лепестки вовсе, а лодочки, красных и белых цветов, плывут по воздуху. Музыканты, при каждом опускании лепестка на мозаику триклиния, повторяли звук похожий на каплю, разбивающуюся об пол. Дождь из роз усиливался, устилая своими корабликами все вокруг. Сзади слышались звуки ветра и дождя. Дождь пошел еще сильнее, потом еще сильнее. Барабанная дробь из падающих корабликов перемешалась между собой и стала чем-то единым. Вокруг не стало видно, ровным счетом, ничего. Лишь красно-белая стена, да грохот ударных. Казалось, что триклиний сейчас разлетится на куски, неспособный вмещать эту вакханалию. Как вдруг, в одно мгновенье, все прекратилось, и посредине триклиния оказалась девушка. Никто не видел, как и откуда она появилась. Казалось, что она родилась из тех лепестков, что падали сверху. Девушка стояла одна, среди разверзнутого цветочного моря, но рассмотреть ее не представлялось возможности. На ней, поверх головы, красовался полупрозрачный платок, покрывающий девушку до пояса, в тон цветам, разбросанным на полу. Ее тонкие ноги, прятались в юбку из такого же материала что и платок, однако цвет юбки смотрелся более бледным и хуже просвечивающим. Щиколотки, виднеющиеся из-под юбки, остались босыми, лишь чуть поверх них, виднелись несколько переплетенных между собой золотых цепочек. Запястья тоже украшались золотом, только в отличие от ног, эти украшения были браслетами, свободно гуляющими, по тоненьким вытянутым в разные стороны рукам. Гости застыли в ожидании чего-то нового и доселе невиданного. Триклиний наполнился такой тишиной, что слышалось, как масло горит в лампах, или как птицы горделиво выхаживают по саду. Однако, тишине не суждено править в сей обители. Заиграла музыка. Неспешно, местами тихо, она лилась мягко и спокойно, будто ручей воды. Непонятно почему, но присутствующие точно знали, что это ручей перерастет в реку, бурную, с порогами и крутыми поворотами. Но это должно случится впереди, этого надо ждать, заставляя гостей теперь лишь предчувствовать это. Сейчас же музыка играла спокойно, басами отбивая ритм сердца гостей. Вот девушка из роз встрепенулась раз, за ним второй, и плавно, могло даже показаться, немножко лениво, начала свой танец. Ее руки мерно рассекали воздух, как будто бы она обнимала кого-то невидимого, как будто гладила его ладонью, скользила пальцами по его невидимой коже. Танцовщица, как кошка, терлась и трепетала от этих невидимых прикосновений. Зрители не видели рядом с ней никого, но она видела!! Ее хрупкий стан вторил музыке, раскачиваясь и неспешно прогибаясь под ее влиянием. Спустя немного времени, ее партнер, так для всех кроме неё и невидимый, как будто бы растаял, и ее плавные нежные поглаживания, перешли на себя. Кончиками пальцев правой руки, она ввела по внутренней части левого плеча, неторопливо скользя вниз. Она повторяла это движение несколько раз, но с каждым следующим повтором, нажим её пальцев становился сильнее, и платок, накинутый сверху, мешал этому скольжению. Танцовщица специально чуть-чуть приблизилась к гостям, мягкой и медленной, в такт музыке, походкой. Ей хотелось чтобы гости ближе рассмотрели ее кожу, чтобы прочувствовали ее желание танцевать для них, ее желание отдаться этому танцу. Но не только это она хотела показать. Еще она демонстрировала как этот платок мешает ей наслаждаться собственным телом, чтобы гости, так же сильно как и она, захотели бы избавиться от него. Луций смотрел на девушку, и никак не мог насмотреться. У него совершенно не получалось разобрать, кто же та, что танцует танец. Он вглядывался в лицо, скрытое за прозрачным материалом, но разглядеть его черты не получалось. Под покрывалом виднелись лишь глаза, кошачьи, хитрые и самодовольные устремленные в него, как ему казалось в этот момент. И каждый из присутствующих мужчин, думал точно так же. Каждому из них думалось, что страсть и голод в тех глазах прикрытых платком, адресованы именно ему. Плавная музыка начала ускоряться, ударник прибавил быстроты на своем тимпане, и когда скорость касаний стала невероятной, громким железным лязгом грянули кимвалы, и девушка из роз сдернула платок с головы, кинув его на пол. Музыка вернулась к первоначальному и степенному ритму. А танцовщица, вопреки ожиданиям присутствующих, оказалась еще в одном платке, но уже более прозрачным и более коротком, нежели предыдущий. Луций начал вглядываться еще пристальнее. Ему казалось, что он уже видел эту девушку, что это кто-то знакомая, а не нанятая отцом танцовщица. Там, за платком, начинали проясняться черты лица, но все равно слишком слабо, чтобы разобрать их. Ломая глаза в бесполезных попытках, Луцию лишь казалась, что танцовщица слегка закусила свою нижнюю губку, наслаждаясь плавными движениями пляски. Интрига захлестывала больше и больше. Он понимал, что хочет ее даже не зная, кто она и откуда, не зная, как выглядит ее лицо и сколько ей лет. Платок, оставшийся на ней, не закрывал оголенные предплечья, украшенные золотыми браслетами. В тусклом освещении, эти руки двигались, словно грациозные змеи заколдованные дудкой факира, заставляя смотреть только на них и не думая больше не о чем. Их белизна, их молодость притягивали взор, казалось, что они пахнут не тронутой юностью и наивностью. Девушка продолжала танцевать, только теперь ее кисти скользили не по плечам. Теперь они двигались от шеи, стекающими скользящими движениями вниз, проходили вокруг небольшой груди, описывая полукруг около каждой, достигали упругого, немножко выпуклого живота, и поднимались обратно, захватывая те же области. Снова застучали ударники, разгоняя темп музыки, снова последовал бой кимвал и девушка, быстрым движением рванула пояс, обвязанный вокруг талии. Но не сняла его, а лишь показала белоснежный живот, с родинкой над пупком, и ловким движением замоталась обратно. Музыка вновь вернулась к привычному темпу. Флавиан, возлегающий дальше всех от мнимой сцены, почувствовал нетерпение. Он быстрее других очаровался танцем, и жаждал чтобы танцовщица скорее сняла и второй платок, и когда этого не случилось, дыхание сперло от досады, а где-то внутри еле заметно, проступил гнев. Собственно говоря, про который он тут же забыл, потому что танцовщица так плавно и так изящно двигала бедрами, скользила руками по небольшим холмам груди, ласкала свою шею и руки, что гнев быстро ретировался, уступив свое место возбуждению. Она продолжала танцевать, то приближаясь то отдаляясь от гостей. В один момент она приблизилась к Луцию, и нежно коснулась его щеки кончиками пальцев. Юноша, совершенно не осознавая что происходит, протянул к ней руку, пытаясь схватить танцовщицу и привлечь к себе ближе, но она словно облако, выскользнула она из его объятий, оставляя в мальчишеской руке лишь тот платок, который укутывал талию. Этот трюк смотрелся так гармонично, будто был отрепетирован до этого, хотя конечно, это не являлась правдой. Луций притянул к себе платок и жадно вдохнул запах тела, которой еще оставался на нем. Ноздри его расширились. В этом вдохе сосредоточилась жадность и похоть одновременно. Флавиан заметил это и еле заметно улыбнулся, однако не успел скрыть свою улыбку от Кандида, тоже наблюдавшего за ним. Танцовщица продолжала двигаться, заставляя своими стройными ногами и руками, биться мужские сердца в учащенном ритме. Повернувшись спиною к гостям, она обхватила края верхнего платка пальцами и тихонько потащила его вперед. Он, повинуясь ее желанию начал спадать с головы, но делал это очень медленно, завораживая и притягивая взгляды. Сначала из-под него появились волосы, разбросанные по плечам и спине в беспорядке, вьющиеся, и черные как смоль. Даже в этих волосах чувствовалась энергия танца. На каждый ее изгиб в такт музыки, они отвечали ей мерным покачиванием, спаданием с плеч на спину, трением между собой, открыванием кусочков спины, видневшихся под ними. Когда платок все-таки покинул затылок она повернулась, придерживая его прямо над носом, открывая на обозрение свои черные алмазные глаза. Сколько же в них читалось кокетства, озорства, жизни и хитрости. Маленькими шашками она снова приблизилась к Луцию, и снова отошла от него, лишь только тот протянул руки на встречу. В этот раз ему не разрешалось стянуть его. В этот раз платок сам по себе полетел вниз, делая танцовщицу узнаваемой для всех. Это была Авелия. Насколько же красивой она смотрелась в этой воздушной юбке, под которой слегка просвечивала тоненькая, почти невидимая, набедренная повязка. Как же грациозно двигалась она в полоске из кожи, поддерживающей грудь, прилегающей неплотно, так что при определенных движениях ее нижняя часть открывалась взору гостей. Авелия являлась богиней сегодняшнего вечера, амазонка с растрепанными и живыми волосами, всевластная и всемогущая. Ритм музыки то разгонялся, то останавливался, и невозможно было предугадать, что произойдет в следующую минуту. Танцовщица продолжала танцевать, величественно извиваясь перед публикой. Руки скользили по открытому телу, задевая грудную повязку, заставляя ее сдвигаться с места, открывая на секунду молодую грудь, и закрывая ее обратно, не дав зрителям и нескольких секунд насладится зрелищем. Ловким движением, она сгребла волосы в копну и перебросила их через плечи, так чтобы они не закрывали ее тело от зрителей, и продолжала танцевать. Луций чувствовал, что теперь он находится не в своей власти а только в ее, и если бы сейчас его госпожа сказала бы разбить голову о стены, то он бы выполнил это с великой радостью. Кровь бурлила в жилах, будто лава в вулкане, на глаза нашла пелена застилающая все вокруг кроме нее, уши отказывались слышать, точно в них положили вату. Он чувствовал ломоту в костях, от безумного сумасшедшего желания, с которым не мог справиться, да и по правде говоря, не хотел справляться. Ее тело звало к себе, манило. Он уже чувствовал, что сейчас сорвется с места и унесет ее подальше от всех, однако, остатки здравых чувств смогли превозобладать и успокоить разгорячённое естество. В душе юноша уже молился своим богам, чтобы танец поскорее закончился, потому что справляться с собой сил, оставалось меньше и меньше. А она продолжала заигрывать с ним, и со всеми остальными одновременно. Бедра еще несколько раз качнулись, скрываемые под юбкой, но и этому суждено было прекратиться. Её тоненькие пальцы потащили юбку вниз, освобождая из плена красоту собственного тела. На свет явились трусики, тонкими линиями закрывающие прелести танцовщицы. Она продолжала извиваться. Чувствовалось, что в этот момент она сама себя любит, сама себя хочет. С каждым новым наклоном или поворотом, воспаленному вниманию Луция, открывались новые, неприкрытые части ее тела. Пухлые белые ягодицы, двумя свежими булочками, вырастали из-под повязки, заставляя сердце Луция колотиться с бешеной силой, особенно тогда, когда она находилась к нему полубоком, и плавными облегающими движениями вела руками по своему бедру снизу вверх. Еще чуть-чуть и контроль будет потерян безвозвратно. Он решил попробовать переключить внимание, чтобы хоть как-то успокоится. Глаза занимались поиском того, чем бы отвлечься, но тщетно. Словно завороженный, краем взгляда, он все равно ее видел. Рядом, на столе стоял бокал вина, который он осушил залпом. Ничего не могло его отвлечь. Как околдованный, он смотрел только в ее сторону, будто кролик повинующийся удаву, не в силах отказаться от нее и отвести взора. Авелия же ловким движением сдернула с груди повязку, прикрывшись лишь волосами, спадавшими с плечей. Голова молодого человека чуть не взорвалась от напряжённости. Луций слышал ее дыхание когда она гладила себя по груди, видел ее томный заигрывающий взгляд, когда мраморные пальцы прикоснулись к набедренной повязке, показав на мгновение, молодую поросль под ней. Все вокруг него закрутилось кувырком, голова сделалась тяжелой, мысли, переплетаясь в один огненный клубок, не давали сосредоточиться на чем-то одном. Только об ней он думал, только ее одну ему было надо. Юноше казалось, что даже дышат они в такт, то глубоко, то с замиранием, то громко выдыхая из живота огромную порцию воздуха. Вот набедренная повязка, задевая аккуратные колени, поползла вниз, оставляя ее как Афродиту, вышедшую из пены, нагую, сильную и прекрасную. Одной рукой она прикрывала грудь, вздымающуюся от усталости танца, другой прикрывала низ, оставаясь при этом самим совершенством. Музыка утихла, оставляя в воздухе лишь ее сбившееся дыхание, которое не могло быстро восстановиться после танца. Утих и триклиний. Каждый, кто стал свидетелем этого танца, переваривал сие событие. Оно было божественным, грациозным, одним единственным в своем роде, и самое главное, увиденным впервые. Авелия, уставшая и немного вспотевшая, буравила черными быстрыми глазами зрителей. И это возымело действие. Кандид приподнялся на своем ложе, вытянул голову вперед и стал медленно, но громко и выразительно, хлопать в ладоши. Звук этих хлопков, одинокий и сильный, метался по триклинию отражаясь от стен, пола и потолка, и растворяясь в ночи сада. Вслед за Кандидом аплодисменты поддержал Флавиан, за ним Луций, который уже не мог усидеть на месте, вытянувшийся во весь рост и хлопавший в ладоши так не истово, что казалось не танец он только что видел, а сам Аполлон с золотой кифарой в руках, выступал пред ними. Гости присоединились громкой овацией. Хлопали и рабы, никогда не видевшие ничего подобного. Но радостнее всех била в ладоши Эмилия. Ведь данный танец был отличным поводом похвалиться перед старыми подругами в Карфагене. А Авелия так и стояла недвижимая, перед ложами пирующих, как прекрасная обнаженная нимфа с распущенными волосами, желанная и недосягаемая как звезда. Флавиан жестом разрешил ей уйти, и она в тот же миг, подняв свои игривые глаза на Луция, почему-то сконфузилась. После, подняв платок лежащий рядом, быстро обвязалась им, и с румянцем на молодых розовых щеках, загадочно улыбаясь выбежала из триклиния.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Разделы библиотеки

Любовные романы Любовные романы по темам Любовные романы по автору Современные любовные романы Исторические любовные романы Женские фильмы КулинарияСекреты красотыСонник

Страницы романа:Стр:2

1 2 3

0

/ 0 Гол.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10