Веления рока - Валентин Тумайкин - Читать онлайн любовный роман

2 Страница

– Просто не знаю, что тебе и сказать, – засмеялась Настя.

Возникла пауза. Кучерявый озадаченно провел рукой по

своей шевелюре. Настя, склонив голову немного набок, не могла оторвать глаз от его лица. Этот взгляд выдавал ее чувства. Она кокетливо покачивалась и казалась такой легкой, что достаточно одного дуновения ветерка, чтобы поднять ее на воздух. На ее щеках еще сохранился теплый след смущения, а темные глаза таинственно светились. Парень смотрел на ее губы с еле заметной улыбкой; они были нежные, чувственные и свежие; словно цветы наполненные нектаром.

– Я все равно приеду, вот увидишь, – настойчиво произнес он.

Насте было легко и радостно разговаривать с незнакомым парнем и расставаться с ним не хотелось. «Вот сейчас он уедет, и все, – подумала она. – Останусь одна, и будет мне скучно и грустно». И тут же при мысли, что он и в самом деле может приехать вечером, ужаснулась. Она понимала, что малейшая уступка, допущенная сейчас, повлечет за собой немыслимые осложнения в ее жизни. Ей надо бы решительно и жестко запретить ему об этом даже думать, но сделать этого она не могла, потому, что хотела оставить ему надежду, потому, что хотела видеть его. В самом деле, не могла же она сказать ему: приезжай, но только как-нибудь так, тайком, незаметно для мужа. Хотя такое желание возникло. Уже повернувшись к дому, она спросила:

– Ты сможешь привезти уголь с утра? Мне после обеда обязательно надо быть на работе.

Вместо ответа Кучерявый продолжал настаивать:

– Погоди одну минуту, не уходи, скажи, как тебя зовут.

– Чего ради? Зачем я должна такие большие секреты доверять незнакомому человеку. Так ты сможешь подъехать с утра?

– Конечно! И сегодня вечером – тоже.

– Ни к чему все это, – грустно улыбнулась она. На прощанье ей захотелось сказать что-то теплое, нежное и она протянула ему свою руку.

– Пока.

Сделав шаг навстречу, он взял ее маленькую ладонь и сказал повелительным тоном:

– Ты мне верность хранить обещай. – Улыбнулся, нырнул в кабину и помахал рукой.

Настя пошла к дому, он проводил ее взглядом. Короткая юбка едва прикрывала красивые загорелые ноги, узкий пояс подчеркивал гибкость талии, из-под гладких прямых волос были видны худые плечики.

х х х

Вечером Настя сообщила Семену главную новость дня, что ей сегодня повезло отловить «камазиста», что он обещал завтра утром привезти им уголь. А Семен ничего не ответил – лишь с видом уставшего хозяина дома небрежно кивнул и направился в сарай для угля. Очистив сарай от ненужного хлама, проверил свиней, походил по огороду, потом поужинал и развалился на диване, уставив глаза в телевизор.

Настя убрала со стола, притерла пол, осталось только выплеснуть грязную воду. Она взяла ведро, вышла во двор… И сердце ее защемило. Ночь была светлая – луна, застряв между неподвижных серебристых облаков, немилосердно сияла. Насте захотелось полюбоваться на нее. Запрокинув голову, она долго стояла у крыльца и созерцала высокий свод звездного неба, наполненный чудесными видениями таинственных теней. Словно оцепенев от божественного явления, она погрузилась в раздумье, а на приоткрытых губах ее возникла печальная улыбка. И так одиноко стало в тишине осенней ночи. Из состояния мечтательности ее вывели чьи-то шаги. Опустив затуманенный взгляд, она сквозь дерева увидела идущего по дороге мужчину.

В эту минуту девушка окончательно утратила спокойствие. Полная рассеянности и грусти вернулась она с улицы. Звякнула в кухне пустым ведром, мягкими шагами прошла в зал и, подвинув пахнувшие потом ноги Семена, присела рядом с ним. На экране телевизора два диктора мужского и женского пола, сменяя друг друга, вдохновенно вещали о героических подвигах трудовых коллективов и всего советского народа. Настя время от времени тайком вздыхала. Она была готова к этому, но все равно вздрогнула, когда на стенах и потолке зависли, перемежаясь с тенями, и расползлись по углам комнаты блики автомобильных фар. Послышались, а затем резко умолкли гул и лязганье грузовика, не оставляя сомнения в том, что он остановился напротив их дома. Настя покосилась на Семена. Он рефлекторно отвел взгляд на окна и вместе с дикторами продолжил услаждаться успехами горняков Донбасса.

Настя затаила дыхание, каждую секунду ожидая стука в окно или дверь. Она пыталась представить, что за этим последует, и не могла. Наверное, ее мучительное ожидание выразилось в дыхании или бесконтрольных движениях рук, потому что Семен оторвался от экрана и внимательно посмотрел на нее. Насте хотелось спрятаться, убежать, закрыться с головой. Одновременно другое чувство металось в ее груди. От этого чувства всем ее существом овладевало жгучее волнение, от которого разрывалось сердце, и все тело охватывал робкий трепет. Щеки ее запылали.

«Только бы не постучал, только бы не постучал», – молила она. Тихо встала и, направившись в спальню, сказала упавшим голосом.

– Пойду спать.

– Рано еще, посиди. Сейчас концерт начнется.

«Не дай Бог!» – подумала Настя, а вслух ответила:

– Что-то голова у меня разболелась.

Она разобрала постель и на цыпочках приблизилась к окну: самосвал стоял на противоположной стороне улицы. Настя всмотрелась в темноту, но больше ничего не разглядела и легла на кровать, на самый краешек, оставив большую часть постели для Семена. Сейчас она не могла бы перенести его прикосновения.

«Я думаю о тебе, я знаю, что ты здесь, рядом, только не соверши глупости, – мысленно она обращалась к Кучерявому. – Дождись утра, и мы встретимся. Я обещаю тебе… Нет, не обещаю. Я не знаю. Я не знаю, что будет. – Мысли ее сбивались. – Зачем мне все это? До тебя все было спокойно, а теперь…» Воображение рисовало ей встречу с ним. Она представляла, как страстно бросается в его объятия, обвивает его шею своими руками, а он со всей силой прижимает ее к своей груди. Она слышит его дыхание, стук его сердца и от предчувствия жутко таинственного, нестерпимо желаемого весь мир становится нереальным, все тонет в тумане, все – только туман и сон, чудесный радужный сон. Настя представила его лицо: веселое, уверенное, чарующее молодостью и озорной смелостью. Она безмерно почувствовала, как ее душа истосковалась по любви, по ласке, как она их жаждет и рвется в их безрассудную бездну. Ей стало больно-больно и захотелось плакать, плакать горько, навзрыд, крупными слезами. Не находя душевного покоя, она ворочалась на мягкой постели, готовая вскочить сию секунду, выбежать к нему на улицу и с трудом удерживала себя от безрассудного поступка.

Тут она услышала звук заведенного двигателя и поняла, что он уезжает. «Спасибо тебе, миленький, что ты не погубил меня! Спасибо! Спасибо!»

Кто-то сказал верно: «Молодость не нуждается в здравом рассудке, предпочитая его упрямой логике кипучий океан чувств, волнений и страстей. К несчастью, в жизни самой смирной и верной женщины бывают минуты, когда лишь обдуманные поступки могут спасти ее от роковой ошибки. Ах, как обманчиво иногда наше сердце. Ах, как пленит и тревожит любовь».

х х х

Настя почти не спала. Утром она пыталась скрыть от мужа свое необычное состояние, только Семен все равно заметил, что в ней произошли серьезные перемены. Позавтракав, он покашлял и вышел в дверь, не проронив ни слова.

Оставшись одна, заново переживая предыдущее нервное напряжение и радуясь, что все закончилось благополучно, девушка решила, что кофточка и юбка, которые на ней были вчера, Кучерявому понравились, поэтому надела именно их и засуетилась перед зеркалом. «В чем я поступила неправильно? – задалась она вопросом. – С самого начала мне следовало вести себя более осмотрительно: не давать ему повода для надежды, не показывать, что хочу встречи с ним, тогда бы он, естественно, не приехал. Но тогда бы он не приехал больше никогда. И все: «прощальный взгляд любви, последний подарок судьбы». Ведь я не знаю даже, как его зовут. Ладно, все, что ни делается – к лучшему». Подскочив последний раз к зеркалу, она осталась довольна собой: конечно, совсем девчонка; кто поверит, что замужняя.

Воодушевившись от осознания, что красива, Настя улыбнулась своему отражению, вышла на улицу и покрутилась на одной ножке, как школьница на перемене, а взгляд ее устремился вдаль. Душа ликовала. Пробежал ветерок, она поежилась и почувствовала необыкновенный прилив бодрости и жизненной радости. Необыкновенная легкость во всем теле вынуждала прыгать, петь, кружиться; хотелось подняться в небо, высоко, к самым облакам. Хотелось чего-то еще, необъяснимого и непостижимого.

Десять минут прошло, двадцать. Настя немного забеспокоилась, в голову уже начали закрадываться сомнения. Но ее настроение оставалось таким же необычайно веселым. Несомненно, ей не терпелось увидеть его побыстрее, сию же секунду, и она сожалела, что вчера не уточнила время, ведь утро длится до середины дня. Рядом, совсем близко, замелькали две бабочки с беленькими в крапинку крылышками. Увлеченно кружась одна над другой, они словно отскакивали от невидимых преград, падали вниз, путались в воздухе и стремительно взлетали. Настя затаилась, намереваясь поймать одну из них. Бабочки, наверное, почуяли опасность, взметнулись из-под ног, помахали крылышками перед самым лицом, и упорхнули вместе со слабым порывом ветра, возникшим в эту секунду. На развесистом тополе, стоявшем на меже с соседним двором, покачнулись ветки. Девушка с наслаждением вдохнула прохладу, исходящую от его листьев.

Наконец, послышался отдаленный звук мотора. Из-за густых деревьев, закрывающих перекресток, вывернул грузовик; грузно раскачиваясь на выбоинах и громыхая, он приближался. Под его колесами взрывалась тяжелая пыль, не поднимаясь вверх, она догоняла грузовик и, как серый дым, расстилалась по земле. Грузовик проехал мимо Насти, остановился, попятился задом к сараю и затормозил. Ковшеобразный кузов начал вставать на дыбы. Как живой, он поднимался все выше. Черный поток дробленого угля, отблескивающего глянцем и серебром, с шелестящим треском хлынул на землю. Машина резко дернулась и резко стала – из кузова жиденько скатились оставшиеся угольки.

Кучерявый выскочил из кабины как ужаленный и остановился перед Настей. Девушка сияла. Она была такая хорошенькая, что он с первого мгновения залюбовался ей и, растерявшись, сморозил что-то несообразное:

– С вас двести тридцать рублей. – На лице его появилось выражение, которого Настя не поняла.

– Привет, – выдохнула она приглушенным голосом.

– Привет, – сипло произнес он.

– Удивительно, вчера ты говорил, что привезешь уголь бесплатно, – посмотрев на него со свойственной ей ироничностью, сказала Настя.

– Я и хотел бесплатно, но побоялся, что ты обидишься.

Настя улыбнулась.

– Что с тобой?

– Сам не знаю. С той минуты, как увидел тебя, я сам не свой. Сперва не мог понять, в чем дело, и вдруг до меня дошло. Так что вот. Я люблю тебя. Знаю, что ты скажешь, – продолжал он. – Ты скажешь, что замужем. Знаю, я видел вчера твоего мужа. Я хотел вызвать тебя, заглянул в окно и увидел вас обоих, вы сидели на диване. Я ведь, правда, не поверил, что ты замужем, и мне было легко. А теперь не знаю…

Именно эти слова хотела услышать Настя. И когда дрожала из-за боязни, что он постучит в окно, и когда провожала мужа на работу, и когда, словно козочка, подпрыгивала на поляне перед домом, ожидая почти незнакомого человека с намерением обнажить ему свои страстные чувства. И сейчас она была готова к этому. Лишь в самом потаенном уголке ее души оставалась преграда, не позволяющая решиться. Она понимала, вряд ли можно доверять человеку, которого видела всего один раз. Более того, она замужняя, значит надо закрыть глаза и пере- шагнуть через стыд и позор. Настя еще уговаривала себя быть разумной. Но он ее любит, ей ничего больше не надо, ей надо быть только любимой. По ее лицу пробежала тень неуверенности и отчаянности одновременно.

– Да мы едва знакомы! – начала девушка. Ее голос захлебывался от сердечной искренности. Прежде Настя никогда не подбирала слова для выражения своих мыслей. А теперь она запнулась, потому что не знала, что сказать. – Меня муж убьет, если узнает… размажет по стенке, – наконец промолвила она и откровенно призналась: – Я тоже не знаю, как быть, потому что я тоже…

Они готовы были броситься в объятья друг другу, только покоряясь условности, не позволяющей этого малознакомым людям, никак не решались.

– Ты мне так и не сказала, как тебя зовут, – произнес он.

– Настей, – сказала она и улыбнулась. – Вот, видишь, в любви признались, а имени друг друга не знаем.

– А меня зовут Вадимом.

– Вадим – значит, Вадик. Ни за что не угадала бы.

– Настенька, давай поженимся с тобой, и побыстрее.

– Прямо сейчас, что ли? – рассмеялась Настя. Это «Настенька» пронзило ее сердце. Так ее звали только мать с отцом и больше никто.

– А ты меня не будешь обижать? Мой муж постоянно обижает… Я не послушалась родителей и выскочила за него замуж. А теперь я его не люблю. Вот и все.

– Нет, Настенька, я тебя буду на руках носить, буду твои маленькие пальчики целовать. Я буду вкалывать день и ночь, чтоб покупать тебе самые красивые платья, а по выходным буду приносить тебе мороженое и шоколадки. Поженимся?

– Ну, кто ж устоит перед таким женихом, – развеселилась Настя. – Конечно, поженимся. – Помолчала и добавила: – Я, наверное, неправильно выразилась. Я хотела сказать… я хотела сказать тебе вот что, только это ужасно глупо звучит. Я тебя люблю, но замуж за тебя не могу пойти. Как это ты себе представляешь, при живом муже выйти замуж?

– Вы разведитесь с ним.

– Все не так просто, как это кажется, мой милый. Ты не знаешь моего мужа. Если я только заикнусь о разводе, он при- кончит меня, не моргнув глазом. Он у меня такой.

– Тогда я увезу тебя к себе, так он тебе ничего не сделает. Пусть только попробует. А потом вы с ним разведетесь.

– Ну, и кто я, по-твоему, после этого буду? Что скажут обо мне люди?

– Все равно я тебя увезу.

Настя смотрела на парня зачарованно, неотрывно. Не справившись с собой, она заставила его сделать несколько шагов поближе к машине, чтоб с дороги их не было видно, и неожиданно для себя быстро поцеловала.

– Просто не верится, – перешла она на шепот.

Он улыбнулся. Эта улыбка пронизала каждую клеточку ее тела счастьем, о котором немыслимо было и мечтать. Она обвила руками его шею именно так, как и мечтала вчера. Прильнула к нему, откинув голову, которая приходилась вровень с его плечами; все ее тело: прямое, гибкое, послушное, – отдалось его объятиям. Почувствовав, как нежные дрожащие руки касаются ее, она погладила Вадима по голове и коснулась губами его щеки.

– Что ж ты вздрагиваешь так? Глупенький мой, – проговорила шепотом она. – Любимый, как я без тебя жила? Я тебе обещаю, что буду твоей.

– Значит, ты согласна стать моей женой? – снова повторил он свой вопрос.

– Не знаю, – прошептала она, – я не ожидала. Сейчас я не могу ответить ничего определенного. Только ты никогда больше не подъезжай к моему дому. Это очень опасно. Вчера муж заметил, что машина остановилась у нашего дома. Хотя он ничего и не сказал мне, все равно, кажется, что-то заподозрил.

– Значит, если я приеду, ты не выйдешь? – встревожено спросил Вадим.

– Конечно, не выйду, – твердо ответила она.

– Что же делать?

– А ничего делать и не надо. Езжай домой и спи спокойно, а обо мне забудь. Вот так. – Лицо Вадима омрачилось испугом и растерянностью. Настя поспешила успокоить его: – Наберись терпения, придумай что-нибудь. В хуторе не как в городе, тут без чужих глаз шага не сделаешь. Ты меня понимаешь?

– Да, – ответил он.

Ее слова вызвали в нем неясное возбужденье. Кто бы поверил! Он отбросил робость и признался ей в своей любви! Невероятно! Нет, невероятно другое – она тоже сказала, что любит. Она не дала согласия выйти за него замуж, но и не отказала. Она пообещала, что станет его. Вадим думал об этом, ощущая близость ее покорного тела, и это волновало его еще больше. В этой красивой девушке, робко прильнувшей к нему, чувствовалось тепло, чувствовался затаенный трепет. Вадим не переставал смотреть в ее лицо. Губы ее улыбались, глаза были полузакрыты, вся она, как и он, была охвачена волнением. Страсть ослепила обоих. Настя почувствовала, что их сблизило что-то такое, что было сильнее страха, что таилось в самой душе. Она поняла, что ее любовь к Вадиму стала теперь ее жизнью и что он – часть ее самой.

– Настенька, поедем прямо сейчас, – лихорадочно произнес он. – И больше ты сюда никогда не вернешься. Сначала поживем с моими родителями, потом снимем квартиру.

– Час от часу не легче. Перестанешь ты нести околесицу?

– возмутилась Настя. – Что ж ты у меня такой непонятливый?

– Ну, давай завтра. Ты собери свои вещи, я подъеду, мы быстро их погрузим, никто и не увидит.

– Не говори глупостей.

Они не могли долго стоять посередине улицы, кто-то мог обратить на это внимание. Расставаться было тяжело. Настя поцеловала его нежным поцелуем и шепнула:

– Придумай что-нибудь.

Увернулась от его рук и убежала. А когда оглянулась, увидела идущую по дороге женщину. По походке и фигуре угадала ее. Это была Никитична из бухгалтерии. Внезапный страх и беспокойство завладели Настей. Но, предположив, что Никитична их за машиной не заметила, понемногу успокоилась.

х х х

Вход в дом был со двора. Прямо напротив крыльца стоял свинарник, сложенный из пористого ракушечника. Свиньи, по-видимому, услышали Настины шаги, подняли визг и начали крушить своими носами дощатую перегородку. Обычно по утрам Настя успевала покормить свиней до работы, а сегодня она забыла про них. Не запарила дерку и вечером, до этого ли было, так что пришлось запаривать сейчас.

Она не захотела переодеваться, просто поверх кофты надела старую рубашку Семена, не заправляя ее полы под юбку. Вышла во двор, поставила на горнушку воду в ведре, подсунула дров и разожгла. Чтоб вода нагрелась, нужно время, так что теперь торопиться не имело смысла, поэтому уже не спеша пошла к дальнему сараю. Скорее это был не сарай, а навес на четырех толстых столбах, заколоченный кривым горбылем на скорую руку не один год назад. Так и не обретя полноценный облик, он уже скособочился, возможно, и свалился бы, если бы Семен не подставил под столбы подпорки. Между досками светились широкие щели. Зимой под этот навес забивался снег, а летом лопаты, грабли, дрова и все остальное, что здесь хранилось, мочил дождь. Семен давно бы прибил доски, как и положено, до самой крыши, но купить их было не на что.

Здесь же в крашеной двухсотлитровой металлической бочке, поставленной вертикально и покрытой целлофановой пленкой, хранился и комбикорм, называемый в хуторе деркой. Сначала свиньи ели не так много, корм с каждым днем только прибавлялся. Тогда Семен ссыпал приносимую с фермы дерку и в мешки, которые также укрывал пленкой. Насте неудобно было насыпать ее в ведро из мешков, она ждала, когда они опустеют. И вот мешки валялись пустые. Теперь, заглянув в бочку, ей стало жаль, что корм так быстро убавляется.

Дотянувшись рукой до синей чашки с чернеющими ржавыми пятнами, Настя стала зачерпывать и насыпать дерку в ведро. Затем подошла к горнушке, пересыпала ее в большую закопченную алюминиевую кастрюлю. Когда над ведром, стоявшим на плите, появились змейки пара, она сняла его, вылила почти всю воду в кастрюлю и, закатав на тонкой руке рукав рубашки, стала замешивать.

Свиньи продолжали просить есть: громко хрюкали, визжали и громыхали досками. Желая побыстрее успокоить их, Настя не стала ждать, пока дерка разбухнет. Она подняла перед собой кастрюлю, как муравей, донесла ее до свинушника и поставила. Когда открыла дверь, свиньи завизжали еще громче и настойчивей. Настя подняла кастрюлю, а протиснуться в дверь никак не могла. Выставив свои маленькие бесцветные глаза, они запрыгивали на перегородку и больно поддевали Настины ноги мокрыми и жесткими, как кость, пятаками. Настя ничего не могла поделать, пока не прикрикнула и не пнула одну из них в жирную шею. В ту секунду, когда свинья отскочила, она успела перешагнуть через перегородку и быстрехонько вывалить корм из кастрюли в корыто. Свиньи набросились на корм и чуть не сбили ее с ног. Одна из них, раздутая, как круглый жбан, мгновенно воткнула в месиво всю морду и зачавкала с аппетитом. А вторая, на длинных ногах и тощая, словно тяжелая сырая доска, заметалась вокруг корыта, хватая пастью то тут, то там, затем нагло поддела морду сожительницы своей мордой, оттолкнула ее и стала есть.

Настя кормила свиней постоянно и приноровилась покидать свинушник целой и невредимой. Удачно она выскочила и на этот раз. Теплой водой, оставшейся в ведре, вымыла руки, ополоснула ноги. Тут же сняла Семенову рубашку и поспешила в контору.

х х х

С работы Настя, как и всегда, пришла домой раньше Семена. Но сегодня она встречала его не в кухне, а возле кучи угля, чтоб он сходу оценил ее заслуги. Она стояла на том самом месте, где несколько часов тому назад целовалась с Кучерявым. Семен шагал солидно, устало, походкой человека, идущего за плугом, его словно пригибало к земле. В руке он нес тяжёлую черную сумку с комбикормом.

– Вот видишь, – скрестив руки на груди и окинув Семена взглядом человека, добившегося успеха, сказала Настя.

Семен мельком взглянул на жену и остановился возле угля.

– Ну и что? – спросил он и сам ответил: – «камазист» привез хороший уголь. А почему он привез хороший уголь? Я это… шёл сейчас, у всех у дворов «кулачник» с пылью, а тебе почему-то привез чистый «орешник».

– Этот на десятку дороже, – обманула его Настя, и подумала: «Отныне вранье – мой удел».

– Это сколько? – подняв кверху глаза, спросил Семен.

– Двести сорок рублей, Неужели так сложно догадаться сколько? – Двести тридцать плюс десять получится двести сорок.

Лицо Семена приняло выражение хмурой подозрительности.

– У нас всего двести тридцать рублей было, где же ты взяла еще десятку или это… натурой расплатилась?

Прежде Настя на такое хамство ответила бы истерикой. А в данный момент она выслушала его очень хладнокровно. Причина этого – тайна, которая согревала ей грудь. В последние дни Семен сделался нестерпимым, Настя начинала уже не только не любить его, но и ненавидеть. А теперь почувствовала, что он стал для нее пустым местом, и с внешним достоинством ответила:

– Очень смешно пошутил! Жуть как смешно и остроумно.

– Ты думаешь, я шучу? – повысил Семен голос.

– Думаю, что пытаешься.

– Ты у меня увидишь, как я шучу. Узнаю, обоим это… бошки оторву.

– Это ты можешь, – невозмутимо произнесла Настя.

– Заткнись! – крикнул он. – Ты думаешь, я не знаю, зачем жена директора каждый год это… на курорты уезжает? Всех армян там обсосала. Вон, иди, послушай, что люди говорят. Только щас на ферме это… смеялись над ней. Вы все одинаковые, и ты такая же! Все – проститутки.

Он собрался было распространяться на эту тему, поскольку имел по данному вопросу твердое мнение, но Настя смерила его холодным супружеским взглядом.

– Господи ты, боже мой! – произнесла она тоскливым тоном, – все это я уже слышала и не один раз, ничего новенького. Пойдем, покормлю тебя, да углем займемся.

Мрачное замкнутое выражение привычно поселилось на лице Семена. Склонившись над тарелкой, он помешивал ложкой борщ, время от времени сдвигая к переносице густые брови и поглядывая своими зелеными глазами на вешалку, прибитую к стене. Нащупал на столе сковородку с омлетом, пододвинул ее и стал запихиваться. Настя только сейчас заметила, какой он круглоголовый: и надутые щеки, и сглаженная полусфера затылка уподобляли его голову школьному глобусу; округлый подбородок лил воду на ту же мельницу, а лоб казался таким прочным, что на нем без ущерба можно разбивать молотком грецкие орехи. Мешал только прямой длинный нос. «Если бы нос был маленький и сплюснутый, было бы лучше. Тогда сходство было бы идеальным. Нет, идеальное сходство получилось, если бы у него вообще носа не было… и ушей – тоже»,– подумала Настя и состроила ему рожицу. Сейчас ей можно было делать все, что угодно, ибо, находясь не в духе, он ее в упор не видел.

В тот момент, когда Семен раздвинул брови, Настя подала ему кружку компота. Семен разглядел его до самого дна и выпил сначала большую часть, потом, разглядев еще раз, – что осталось. Уравновесив таким образом душевное сомнение, он приступил к хозяйственным делам. Нашел во дворе совковую лопату и принялся бросать уголь в черное квадратное окно сарая. Через минуту к нему подошла Настя, тоже с лопатой, но Семен ее прогнал.

– Не бабье это дело, – сказал он, – иди воду погрей на горнушке, да погорячей.

– На улице уже прохладно, может, протопим печь углем? – спросила Настя.

Семен долго думал, в конце концов, ответил:

– Поступай как знаешь.

Настя из сарая принесла дрова и положила их на плиту. Потом она вытащила конфорки. Сходила в спальню за газетой, смяла ее и бросила в топку, накидала дров, открыла заслонку дымохода и зажгла спичку. Газеты загорелись. Сдвинув на место конфорки, она взяла пустое ведро и пошла к Семену. Он разогнул спину, опустил лопату на землю и спросил:

– Ты не узнала, где «камазист» это… работает? Узнала или нет?

– Нет, – ответила Настя, – а что?

– И номер машины не запомнила?

– Не запомнила, – смутилась Настя.

– Зря, надо было мне самому отловить его. Такого угля больше не увидишь. Я бы с ним договорился, чтобы он и на следующий год привез. У тебя же соображения не хватает.

– Что правда, то правда, ты угадал, – призналась с сожалением Настя. – Вот до этого я как-то не додумалась. Молодая еще, в другой раз учту. В общем-то, я еще могу узнать, где он работает.

– Как ты узнаешь? Где ты его теперь найдешь?

– Он сам приедет. Я же должна ему десятку.

– Обязательно запиши номер машины, узнай, где работает. Тоже запиши, а то забудешь.

– Не забуду, – подставляя ведро, сказала Настя. – Сыпь.

Семен зачерпнул два раза, Настя с полным ведром угля пошла, а когда открыла дверь – ужаснулась: в кухне дым стоял коромыслом и валил из топки печи густым столбом.

– Боже мой! – Она выскочила на улицу и испуганно закричала Семену: – У нас пожар, все в дыму!

Семен бросил лопату и, опередив Настю, влетел в дом. Поняв, в чем дело, задел из ведра ковш воды, стал заливать дрова. Настя тем временем раскрыла все окна.

– Вот ты дура, совсем без ума! Сначала надо одну бумагу зажечь, поглядеть: есть тяга или нет? А ты видишь, что дымоход забитый, все равно напихала дров.

Заглушив огонь, он принялся вытаскивать почерневшие чурки, уже обугленные и краснеющие на ребрах. Они больно, как пчелы, обжигали пальцы. Семен дул на руки, тер ими о рубашку. Из топки сочилась едкая копоть, он отворачивался в сторону, чтобы не дышать ею, продолжал хватать чурки и вышвыривать их на плиту. Настя, смотревшая на это, вдруг рассмеялась. Она, кашляла от дыма, смеялась и не могла остановиться.

– Чему ты радуешься, дура? – возмущался Семен.

Настя не могла ничего ответить. Очистив от дров топку, он обмакнул руки в ведро, уже спокойно вышел из дома и стал шарить глазами по двору. Возле забора нашел четвертинку кирпича, сходил в сарай за шнуром. Залез на крышу, по крутому склону добрался до трубы и стал прочищать дымоход, опуская в него привязанный к шнуру обломок кирпича и вытаскивая его оттуда. Он заглядывал в трубу, в которой кроме темноты в глубине квадратной дыры ничего не мог разглядеть, и снова опускал и поднимал груз.

Настя отступила от крыльца подальше и, подняв голову, наблюдала за мужем. В этот момент словно разрушилась преграда, разделяющая ее с ним. Вот такого непосредственного когда-то она его и полюбила. Тогда она не могла и предположить, что он окажется таким черствым и грубым.

– Ну, вот и все, а ты боялась, – слезая с крыши, сострил подобревший от Настиной оплошности Семен. – Теперь иди топи. Только сначала это… пусть дрова прогорят два раза, чтоб дымоход прогрелся получше, а уж потом засыпай уголь.

Отряхнув штаны, как будто на них налепились опилки, он снова подошел к куче угля и взял в руки лопату. На улице стало темнеть, сумерки сгущались все больше и больше, постепенно уголь слился в одну черную массу и уже не отличался от земли. Семен продолжал работать в темноте.

х х х

Когда, закончив дело, он открыл дверь, в кухне у Насти уже все было готово. На плите в двух ведрах закипала и парила вода. Посередине пола стояла небольшая оцинкованная ванна, рядом с ней выварка с горячей водой. От обильного испарения воздух в кухне, в котором еще ощущался запах гари, наполнился теплым паром. Настя убирала со стола, на чистой половине которого лежали ровно сложенные полотенца.

Семен снял грязную одежду, бросил ее у порога, не включив свет, обошел комнаты, принюхался. И в спальне, и в зале еще пахло дымом. Вернувшись в кухню, пододвинул табуретку к стенке, сел устало, с раскрасневшегося и грязного от угольной пыли лица вытер ладонью крупный пот. Настя взглянула на него и спросила:

– Будешь первый мыться?

– Купайся сама, – ответил он, – я подожду, отдохну немного.

– Устал?

– Конечно, – не поднимая головы, буркнул он.

Настя медленно сняла жёлтенький халат, под которым ничего больше не было, повесила его на вешалку, оглянулась на Семёна и, подойдя к ванной, плеснула на ее дно ковш воды, а затем встала в нее сама. Чуть изогнув спину, она откинула назад волосы и, зачерпнув из выварки воды, стала поливать себе на голову, глядя в это время на окошко.

– Такие были чистенькие занавески! – намыливая спутанные волосы мылом, огорчилась она. – А теперь их надо стирать. Много у меня завтра работы будет.

– Черт с ними, – разглядывая обнаженную Настю, успокоил ее Семен. – Ничего страшного, постираешь.

Глаза у Насти были зажмурены, чтобы не попало в них мыло, и она не знала, смотрит он на нее или нет, но по его голосу, которым он ответил, поняла, что смотрит. Не первый раз Настя мылась под критическими взглядами Семена и всегда оттого, что он разглядывает ее голое тело, ощущала беспомощный стыд. Каждый раз ею овладевало досадное чувство. Пытаясь сгладить свою неловкость, девушка делала вид, что не обращает на мужа внимания.

Намылив мокрые волосы, она легкими движениями обеих рук помыла их и стала ополаскивать, поливая из ковша. Вода стекала по всему гибкому телу, нежно согревая будто бы выточенные изящные плечи, белые, колыхающиеся груди с розовыми кружочками сосков, трепетом обозначающий каждые вдох и выдох гладкий живот, шелковую кожу стройных ног. Насте было приятно и волнительно. Ей хотелось, чтоб вода обжигала все больше и больше. Она попросила Семена снять с плиты ведро с кипятком. Добавила из него несколько ковшей в выварку и стала с наслаждением плескаться и радоваться, как ребенок, купающийся в жаркий полдень на мелководье. Когда вода стекала по лицу и попадала в рот, Настя, шумно и весело выдыхая воздух, фыркала, и капли разлетались по сторонам. Намылив мочалку, она стала тереть себя, ее пухленькие руки с изящными тонкими пальчиками обвивали тело, как лебяжьи шеи. И снова Настя ополаскивалась и плескалась.

Для Семена это было самое волнующее из зрелищ. Позабыв об усталости, он загляделся на жену. Да и как не залюбуешься такой прелестью! Если бы в мире существовал эталон красоты, то этим эталоном непременно являлось бы обнаженное тело молодой женщины и ничто другое. Правда Семену такая мысль никогда не приходила в голову, и никогда он не сравнивал свою Настю ни с розой, ни с какой-нибудь там фиалкой. Он смотрел на нее куда проще, с чисто практической стороны.

Обтираясь пушистым полотенцем, впитывающим оставшиеся капельки влаги, Настя ощущала во всем теле усладу. Было свежо и приятно. Показав мужу приготовленное для него полотенце, она ушла и прилегла на кровать. Семен стал ведром выносить воду из ванны на улицу. Затем он тоже принялся мыться.

х х х

Утром они проснулась как обычно рано. Семен был в хорошем настроении. Но когда Настя сказала, что свиньи стали есть помногу, а дерка вот-вот закончится, он сходил в сарай, заглянул в бочку, возвратился и начал кричать на жену. Без мата, конечно, не обошлось. Начал Семён с того, что Настя лишний раз боится в огород выйти, чтоб нарвать свиньям травы. А потом переключился на Настину контору, в которой сидят одни проститутки.

– Нормальные бабы в поле работают и на ферме! – кричал он.

– Вот вы, нормальные, и работайте на своей ферме, а я уж как-нибудь обойдусь без ваших свиней, мне и своих хватает, – ответила Настя. – Куда уж мне, ненормальной, с вами равняться.

Семен заподозрил в ее словах какой-то подвох, и разозлился еще больше.

– Ты сначала посмотри на себя, – распалялся он, тупо уставившись в пространство, – ты это… мать твою, сама ничем от свиньи не отличаешься! Чем ты передо мной кичишься? Чем? Я тебя спрашиваю. – Схватил ковш, зачерпнул из ведра воды, хлебнул раз, другой, бросил ковш на пол, расплескав воду, и расходился пуще прежнего, больше не удостоив Настю взглядом в продолжение всего монолога. – Вы в своей конторе только ногти умеете красить! Поворочала бы ты, как бабы на ферме, посмотрел бы я тогда на тебя! Ты им в подметки не годишься!

– Сила есть – ума не надо, – просто так, что первое в голову пришло, ответила Настя.

Семен это воспринял как личное оскорбление и толкнул ее так, что она отлетела, ударилась спиной о стенку и вскрикнула от боли. Побледнев от злости, Семен хлопнул дверью и ушел. Настя заплакала, вздрагивая всем телом. А когда успокоилась, вытерла слезы и принялась за работу.

Запарив дерку и покормив свиней, она решила заняться стиркой. Растопила горнушку, нагрела воды и принялась снимать занавески. Шторы замочила в теплой воде, в той же ванне, в которой вечером мылась, а занавески поставила вываривать. Управившись – пошла в огород, который был продолжением двора, и отделялся от него металлической сеткой, натянутой на деревянных столбиках.

Поднимаясь от костра в соседнем огороде и кочуя из стороны в сторону, по земле волнами стелился белый дым. Возле горевшего бурьяна, повернувшись спиной к Насте, стоял дед Андрей, одетый в фуфайку, которая во многих местах была порвана, и изо всех дыр ее торчала грязная вата. На голове у деда была прилеплена смятая ондатровая шапка с завернутыми ушами, а широкие серые застиранные штаны висели так, как будто у него вместо ног были тонкие прутики. С боков костра он подгреб палкой поближе к огню сухой бурьян – пламя вспыхнуло, искры поднялись снопом и рассыпались. Переложив палку в другую руку, освободившуюся старик медленно опустил и как будто замер. Настя хотела поздороваться с ним, но ей показалось, что он о чем-то задумался, и беспокоить его не стала.

Выглядел огород печально, как заброшенное совхозное поле. С левой стороны, где летом росла картошка, между затвердевших комьев земли зеленел пырей. Трава была не такая сочная и ровная, как весной, а высовывалась редкими клочками и загибалась потемневшими кончиками вниз. Кое-где торчала молодая лебеда, заново отрастали колючки и амброзия. На другой половине огорода бурьян стоял по пояс. Настя с Семеном купили этот дом летом – сажать и сеять было уже поздно. Они успели посадить только картошку. Настя окучивала ее, пропалывала, собирала колорадских жуков, а пришло время копать, копать-то и нечего: сколько посадили, столько и собрали – уродилась картошка мелкая, как горох.

Настя побродила по огороду, планируя на следующий год посеять огурцы, посадить помидоры, а в первую очередь – болгарский перец, на продажу. Все, кто занимался им, имели выгоду. «Если хватит сил, – размышляла она, – неплохо бы потыкать и «синенькие». Тетя Шура, мать Настиной подруги Кати, рассказывала, что с ними на базаре «не дают встать». Настя прикидывала, что и где будет лучше разместить. Мимоходом выдернула попавшуюся под руку лебеду, постучала ее корнем о землю и бросила в сторонку. Нагнулась и выдернула другую. Пока есть время, надо хоть чуть-чуть прополоть, решила она, и стала по одному растению выдергивать. Те стебли, что сочнее и толще, выдергивались легче, Настя бралась за их середину одной рукой и справлялась. А тощие и жилистые торчали, словно в бетоне. С ними приходилось возиться: Настя цеплялась за них обеими руками и, напрягаясь, выдёргивала. Некоторые стебли выдернуть все равно не удавалось, тогда она отламывала их.

Работа продвигалась медленно, как девушка ни старалась. От травяной пыли, которая лезла в глаза и за шиворот, она утомилась, но продолжала дергать, ломать, вытягивать упорно цепляющиеся за сухую и твердую землю стебли, похожие на кустарник. С одним она не могла справиться никак, он не выдергивался и не отламывался. Настя опустилась на коленки и потянула изо всех сил. Стебель оторвался и она полетела кубарем – так, как падает цыпленок, когда, упираясь лапками в землю, старается завладеть крошечным листочком. Настя чуть не прослезилась, какая-то досада взяла ее.

Поднявшись от земли, она уже который раз окинула взглядом улицу, как будто надеялась увидеть там Вадима, и подумала об утреннем скандале, о том, как ее ни за, что ни про что обидел Семен. На душе было тяжело и грустно. Ей стало жаль себя, оттого, что если бы она не поспешила выскочить за Семена, ее жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому. Сейчас она не понимала, почему все уговоры родителей пропускала мимо ушей. «Что было, того не воротишь», – вздохнула Настя. Тогда она любила Семена. Хоть он в хуторе и считался молчуном, Насте казался сильным и смелым красавцем, готовым ради нее свернуть горы.

В хуторе не было ни одного парня, который бы пользовался у девчонок таким успехом. Одна Настя была недоступной для Семена, но он каким-то образом сумел уговорить ее. Угощал конфетами, раз за разом делал ей предложения и отваживал других парней, которые окружали девушку. И Настя стала гордиться им перед подругами. Где бы она ни появлялась с Семеном, всегда замечала, как девчонки глядели с завистью. Окруженный таким вниманием, Семен держался безупречно. А как только они поженились, он с первых же дней забыл все свои клятвы и обещания. Забыл, как ликовал от радости, когда она сдалась и сказала, что согласна стать его женой. И после того, как его старания увенчались успехом, он будто бы стал считать ее виноватой в своем унижении, с которым умолял выйти за него замуж, стоя перед ней на коленях, за ту капризную неприступность, честь и чистоту, которую она с достоинством сберегла для него.

Теперь Настя понимала, что Семен даже не способен был видеть в ней девушку, которая рождена любить и быть любимой, не способен понимать ее. Он смотрел на ее красоту как на блестящий фантик, как на средство, подтверждающее и поднимающее в глазах друзей его ни чем неоправданную значимость, его репутацию первого парня на деревне. Думала Настя обо всем этом, и в ее глазах появлялись слезы. Она словно ничего не видела вокруг. Что-то надломилось у нее в душе, какие-то чувства безвозвратно исчезли, опустошенность и безразличие легли на ее молодое сердце.

Дед Андрей отдалился от погасшего костра и, увидев соседку, неспешно приблизился к штакетнику, покашлял, еще немного постоял молча, а потом спросил:

– Муж на работе?

Вместо ответа Настя поправила рукой волосы, выпрямилась, улыбнулась, как бы извиняясь, и не сразу произнесла:

– Здрасьте, дед Андрей!

Ветерок обвил платье вокруг ее ног и бедер. Дед с грустью и тоской смотрел на грацию молоденькой темноглазой девушки.

– Ты сегодня одна? – снова спросил он.

– Одна, – ответила Настя.

– Тоже решила одолеть бурьян?

– Да я сегодня так, между делом.

– Одной тяжело. Как прежде, легче справлялись. – Дед опустил глаза на штакетину, за которую держался, подергал ее, словно проверяя, не шатается ли она. Уныло исследовал глазами сухую съеженную кожу на своей руке, похожую на тонкий старый пергамент и покрытую коричневыми пигментами, которые он называл смертельными пятнами. Поднял голову, вздохнул и продолжил: – Прежде семьи были большие. Нас восемь детей было у матушки. Бывалоча, все больше по утрам работали, пока жара поднимется, мы уже управимся. Потом нас осталось пятеро, трое померли. Раньше взрослыми делались быстро. Я взял косу в руки в пятнадцать лет. Да нет, куда там! В четырнадцать.

Дед замолчал, переставил ноги, повернулся в сторону серой плеши, оставшейся на месте костра, и долго смотрел, словно ему стало жалко, что бурьян уже сгорел и огонь угасал. И сам он был похож на этот потухающий костер.

– В молодости, когда были силы, здоровье, я о многом думал, хотелось и то, и то сделать. Все мечтал большой дом построить, со светлыми окнами и высоким крыльцом. Да нет, куда там! Жизнь прошла незаметно, будто и не было ничего. Старость – не радость, становишься никому не нужным. Вот сейчас внучка, она в шестой класс ходит, разложила на столе тетрадки, книжки – уроки учит… Понятное дело, не до меня ей. Потому ушел, вожусь тут потихоньку. По молодости-то годы какие длинные! Казалось, что старики всегда были стариками, а сам так и останешься молодым. А вот и подкралась старость. Не успел оглянуться, как пролетела жизнь. Быстро пролетела, незаметно. Я ведь как любил на гармошке играть. Бывалоча, девок собирал со всего хутора…

Далее он говорил о том, что чем дольше живешь, тем бесполезнее становишься, о том, что невестка не обижает его, но он понимает, что обузой стал и для нее, и для сына. Особенно добрыми они бывают в те дни, когда почтальонка приносила ему пенсию. А зачем? Он и так отдает им свою пенсию. Ничего теперь ему не надо. Когда бабка была еще жива, хорошо было, «все как-то вдвоем».

Настя полностью погрузилась в свои мысли и уже не слушала деда. Ей казалось, что теперь в ее жизни все переменится, встреча с Кучерявым всколыхнула ее, точно ветер – весенний сад. Вадим представлялся ей умным, добрым, ласковым, и от этого ее чувства разгорались еще сильнее. Настя не предполагала, что такое может случиться с ней, когда-то ей казалось, что об этом пишут только в романах, которые она читала, но теперь-то убедилась, что это происходит и в реальной жизни. Внезапно у нее в сознании промелькнула мысль: «О чем я думаю! Изменять мужу? Я просто потеряла голову, не сознаю, что делаю. Кем я тогда стану? – А вдруг Семен обо всем узнает?».

Она стала думать о Семене, пыталась припомнить хоть одно мгновение, когда бы он понял ее, проникся ее душевными переживаниями, и не могла. Вспомнился только тот день, когда она впервые ощутила непосредственную близость крушения ее мечты о семейном счастье. А она мечтала создать свой мир, такой, в каком прошло ее детство. Другого мира она не знала, и никогда, вероятно, не сможет понять. Только в родительском доме было то, что давало ей ощущение радости и собственной значимости, а Семен отнял все это. Своей грубостью и бездушием подавил в ней любовь, взамен которой появилось отвращение к нему. Глубоко затаенная неприязнь к Семену служила причиной постоянного ее раздражения, поэтому в их отношениях окончательно поселился холодок отчуждения. Настя боролась до последнего, пыталась казаться прежней, но ее неприязнь к нему выражалась интонацией в голосе, взгляде, в отсутствии прежней открытой и светлой улыбки. Семен не мог не замечать этого, злился и становился еще грубей.

Настины мысли снова вернулись к Вадиму. Ей показалось странным, что она рассуждала, изменять Семену или нет. Ведь это уже совершенно не имело никакого значения. Она знала, что теперь без Вадима в ее истомившейся душе никогда не наступит покой. Она задыхалась от волнующих чувств и была уверена, что точно так же любит ее и он. Ее воображение рисовало их любовь радостной и красивой, как цветущую полянку, залитую солнцем. Девушка думала и все больше и больше погружалась в мечтанье, подобное обмороку, забытью. И противиться этому не было сил. В ту минуту она была готова осмелиться на безрассудный поступок, не задумываясь переступить любую черту. Но все тайное когда-то становится явным. Значит, и ее неверность рано или поздно раскроется. Настю испугали неминуемые страдания от молвы, осуждений и насмешек людей, от свирепых побоев Семена. В ее груди похолодело. В ней смешались глубокие чувства, угрызения совести, страх и обида от оскорблений Семена. Смятение огнем полыхало в душе. И снова она ощутила неуверенность.

За четыре месяца замужней жизни, за столь короткое время, всевозможные события полностью изменили ее представление обо всем. Влюбленность, быстрое разочарование, постоянное принуждение себя к выполнению обязанностей перед мужем, бесконечные заботы и неблагодарность за старания. Все это привело к глубокому болезненному надлому. «Почему, впрочем, я должна так жить?» – спрашивала Настя себя. Она сознавала себя несчастной. А как можно смириться с таким самоощущением в семнадцать лет, когда неизъяснимые молодые чувства требуют отдаваться минутному настроению, яростному всплеску эмоций, которые возникают неожиданно и сокрушительно, как мощный ливень средь летнего дня. Встреча с Вадимом еще больше воспламенила желание каким-нибудь способом дать выход чувству вольности, присущей юности ликующей радости, тому, что до замужества было самим собой разумеющимся, а затем все сделалось невозможным. Сейчас она воспринимала Семена лишь как препятствие на пути к внезапному счастью, и это вызывало досаду, к которой примешивались страх, неуверенность, ощущение стыда и какого-то внутреннего сопротивления, отчего она чувствовала себя беспомощной и беззащитной, как крошечный птенчик. Она не могла сейчас даже представить свое будущее, но знала одно, что все непременно изменится…

Взявшись рукой за очередной стебелек, она потянула, но помедлила и отпустила его. Потом подняла голову, – деда Андрея возле штакетника не было – значит, он наговорился и ушел. В конце огорода с верхушек бурьяна вспорхнула стая воробьев, шумно перемешалась, и тут же просыпалась на прежнее место. Настя как будто спохватилась, привстала, отряхнула рукой свое помятое ситцевое платье, огляделась, смерив взглядом очищенный от сорняка участок, и осталась своей работой недовольна. «Сколько же еще надо по этому огороду ползать, чтобы привести его в божеский вид?» – подумала она. Распределив вырванную траву на охапки, одну за другой перетаскала их во двор, побросала свиньям на съеденье, а затем пошла в кухню, обедать. Обед ее состоял из двух вареных яиц и чая. Не допив стакан, она повернулась устало к часам и подскочила.

Вода на плите давно нагрелась и уже остывала. Настя засуетилась, приготавливая все для стирки. Порошка оказалось мало. В таких случаях верным заменителем всегда служило хозяйственное мыло. Настя построгала его ножом, стружку бросила в стиральную машину и деревянным крючком вытащила из выварки горячие занавески. Бросила их в машину, налила три ведра горячей воды и повернула черную ручку по часовой стрелке. Машина словно обиделась и начала трястись, урчать, булькать, хлюпать. Настя минуту понаблюдала за ней. Заслонив ладонью глаза от солнца, посмотрела на замоченные в ванне шторы, прикинула время. «Еще ужин готовить…» Она наклонилась над ванной, помяла намокшие шторы, взялась за ручку ванны и, приподнимая ее, стала сливать грязную воду. Вода выплеснулась, и тонкие мутные струйки просочились сквозь намокшие шторы. Настя опустила ванну, распрямилась и, вспомнив, что не принесла отбеливатель, отряхивая руки, пошла в коридор.

Пока она стирала, полоскала, развешивала, солнце спряталось за облака и тайком пробиралось к горизонту.

«Скоро придет Семен и опять начнет орать. Успеть бы сварить борщ».

Глава IV Сплетни

Прошли выходные дни. Чего Настя опасалась, то и случилось. Это она поняла сразу, как только переступила порог конторы. Женщины, тесно скучившись возле кассы и страстно разговаривающие, завидев ее, умолкли в один миг. Из приоткрытой двери бухгалтерии, мимо которой Настя прошла, сквозь бодрый шум голосов она четко услышала фразу: «Тебе завидно, вот девку и позоришь». Сердце у Насти застучало порывами – сомнения не оставалось: Никитична видела их с Вадимом и уже успела растрезвонить на всю округу. О, нет! Теперь стыда не оберешься! В своем кабинете девушка на минутку присела на стул, разобралась с документами, лежащими на столе. Надо было отнести в бухгалтерию ведомость и отчет. Взяла документы и пошла к заместителю главбуха Никитичне.

При ее появлении в бухгалтерии воцарилась внезапная тишина, все уткнулись в свои бумаги. Никитична шаркнула по столу ладонью, как бы смахивая с него соринки, и с застывшей ухмылкой на лице обвела Настю глазами с головы до ног. Она пребывала в самом приятном расположении духа. Никитична всегда считала Настю слишком легкомысленной, поэтому, а больше от зависти к ее красоте и молодости, испытывала к ней неприязнь. Ей давно хотелось насолить Насте. Они молча, недоброжелательно посмотрели друг на друга.

– Здрасьте! Никитична, я ведомость и отчет принесла.

– Здрасьте, здрасьте! – проронила Никитична голосом, соответствующим ее взгляду. Отодвинувшись от стола и согнувшись, она стала рыться в ящиках. Настя наблюдала за ее движениями с затаенным молчаливым отвращением. Она и так не терпела Никитичну, а теперь точно знала, что это она распустила сплетни и в душе люто ее ненавидела.

Вслед за Настей в бухгалтерию вошла Нина Чернышева, та самая девушка, от которой Эрудит ждал в армии письма: свеженькая, в новенькой светлой кофточке; в ее руках были тоже какие-то бумаги. Поздоровавшись вкрадчивым голосом, она прислонилась к стенке и исподтишка бросала на Настю взгляды. Настя повернула к ней лицо – Нина во все глаза смотрела на нее. Настя поняла, о чем она думает, равнодушно отвела взгляд в сторону и покраснела: краска медленно заливала ее шею и щеки. Нина заметила это, на ее губах мелькнула улыбка. Она подошла к другому столу, что-то проговорила и вышла.

Никитична, наконец, нашла то, что искала, и соблаговолила снова обратить на Настю внимание. Протянула руку за документами и как бы между прочим заметила:

– Гарного хлопца ты себе подыскала… Кучерявого… Ни чета Семену.

Настю слова эти вогнали в краску еще сильнее, она пришла в замешательство. Но надо было что-то ответить, и она сказала:

– Да что вы говорите? И все-то вы знаете. Кого же это я подыскала?

Никитична ликовала: пусть знает свое место.

– Ну, как – кого? – певучим голоском проворковала она. Лицо ее выразило наигранное недоумение. Так бывает у людей, ни в чем не сомневающихся, которые обо всем судят с уверенностью, которые всегда правы. Кивнув на окно, она сказала нарочито громко: – Того, у которого прямо среди улицы висела на шее. Вы представляете? Прямо среди улицы с любовником целовалась. Я такого еще ни разу не видала.

Настя выслушала, и вдруг ею овладел приступ отчаяния.

– Что-то вы заговариваться стали? Как бы крыша не поехала. Во-первых, ни у кого я на шее не висела; а во-вторых, ты моего Семена не трогай. Хороший ли он, плохой ли, зато мой. Вас абсолютно не касается, какой он. У вас и такого нет. И никогда не будет. Кому вы нужны со своим длинным языком!

Не ожидавшая от Насти подобной реакции, Никитична переменилась в лице, почувствовала себя оскорбленной, но что поделаешь? Помимо всего прочего, она считала Настю малокультурной, пререкаться с ней – значит, ронять собственное достоинство. И она промолчала. Именно так, казалось ей, должен поступать воспитанный человек.

Настя круто повернулась, но в эту секунду в дверях показался… Вадим. Никитична озарилась ехидной улыбкой:

– Проходи, проходи, вот она, тут.

– Что в дверях стоишь? Проходи, – послышался сзади голос директора. Вадим шагнул вперед, а вслед за ним вошел директор и, обращаясь к Насте, сказал:

– Настя, вы мне нужны. Зайдите в кабинет.

– Захар Матвеевич, можно сначала домой сбегаю. Я этому парню должна десять рублей за уголь.

– Хорошо, хорошо, – согласился директор и ушел.

Выйдя из конторы вслед за Настей и остановившись возле своего самосвала, Вадим начал было подготовленную речь:

– Я за тобой приехал…

– Замолчи, – сердито прикрикнула на него Настя, – глядя в сторону. – Сделай вид, как будто ты меня не знаешь, и быстро садись в кабину.

Губы у девушки дрожали, бедняжка чуть не плакала. Вадим не мог знать причины ее перемены, ему стало не по себе. Улыбка на его лице сделалась грустной, а лицо потускнело.

– Чего смотришь? Поехали.

– Куда? – спросил «камазист» и не шелохнулся.

Настя от отчаяния вспылила:

– Вот балда, вы поглядите на него! Трогайся быстрей, ради Бога.

Кучерявый завёл двигатель. Как только они подъехали к дому, Настя выпрыгнула из кабины; лицо ее побледнело от гнева, в глазах метался огонь.

– Идиот! Господи, неужели ты совсем не соображаешь, что делаешь? Как можно было додуматься приехать в контору? Это же уму непостижимо.

Вадим растерялся. Вид у него стал виноватым. Переступая с ноги на ногу, он провел рукой по лицу.

– Ну, хорошо, – произнес он с горечью. Потом сразу запнулся и вопрошающе посмотрел Насте в глаза.

– Тебе надо лечиться, точно лечиться надо, я советую, потому что ты ненормальный, – пренебрежительно и насмешливо процедила девушка. – Ты зачем приехал?

Пошатнувшись, словно от усталости, парень вдруг заговорил с неожиданной горячностью:

– Настя, успокойся. Я приехал за тобой. Пойдем, соберем твои вещи и уедем.

– Бред! Откуда ты взял, что я с тобой поеду. Ни в коем случае. Я видеть тебя не хочу. Уезжай отсюда и не вздумай еще когда-нибудь показаться мне на глаза.

– Ты пойми, ты пойми, Настя, у меня ведь это серьезно, слишком серьезно, чтобы так сразу…

– У тебя это серьезно, а у меня шуточки, да!? Ты хоть соображаешь своими мозгами, что натворил? Как мне теперь ходить по хутору? Что теперь со мной будет?

– Ну, ладно, подожди, – заговорил Вадим потерянным голосом. – Вечером я приеду, потолкую с твоим мужем. Я расскажу, что ты его не любишь, что ты любишь меня, и увезу тебя. И все будет хорошо.

Настя просто физически чувствовала, как волны негодования прокатываются по всему ее телу.

– О, Господи! Сколько я еще могу терпеть? Нет, я этого не выдержу. Уезжай! Или я непонятно говорю?

Вадим, в конце концов уехал, но Настя никак не могла успокоиться. Она не представляла себе, что будет, когда Семен возвратится с работы. Прослышав про этот номер, он прибьет ее. Она вошла во двор, обдумала все, что скажет ему, и, словно освободившись от тягостного груза, расправила плечи, вздохнула, развернулась и быстро пошагала в контору.

х х х

Не первый год Семен трудился на ферме скотником и гордился своей работой, считая ее престижной, по-настоящему мужской. По его убеждению, все люди должны заниматься полезным делом: кормить скотину, строить дома, пахать землю, выращивать виноград, а писать бумажки в конторе и болтать языком, как их бригадир Анатолий Алексеевич или парторг Иван Ильич Козлов, – совершенно ни к чему. Таких дармоедов в хуторе много, человек двадцать, к ним Семен относил и свою Настю. Дважды в месяц, открыв в своей конуре маленькое зарешеченное окошечко, она раздает получку. А на работу ходит ежедневно. Чего она сидит там с утра до вечера?

В других кабинетах вообще только сплетничают да бумажки с места на место перекладывают. И ни единая душа палец о палец не ударит. В совхозе же всегда дел невпроворот. Вот и парторг Козлов, приедет со своим шофером Федькой и чешет языком про какую-то политику, подбадривает всех, пока не надоест. И его, Семена, постоянно уговаривает в партию записаться. Мол, ты заботливый и работящий, достойный кандидат в члены КПСС. Только дерку воруешь. Но ничего, пиши заявление, говорит, примем в партию, твое сознание повысим. Как будто коммунисты не воруют. По мнению Семена, они от беспартийных ничем не отличаются. Двоих доярок парторг все-таки сагитировал. Ну и что? Как брали они после утренней дойки по три литра молока, так и берут. И бригадир тоже член партии, а дерку ни по ведру таскает, как он сам, а мешками возит на лошади. Целыми днями дурака валяет, ходит по коровнику, разглядывая доярок, пригорюнится, как будто думает чего-то, а сам – только бы корм спереть.

Вел Семен под уздцы лошадь Голубку к телеге и так размышлял. Перед телегой он развернул лошадь. Голубка встала между оглоблями и послушно подставила под хомут голову.

Все синее делалось небо. Но еще было сумрачно, на бетонных электрических столбах изогнутые «кобры» испускали тусклый желтый свет, в буйно разросшейся амброзии прятались остатки ночного мрака. «Чем слоняться без дела, лучше бы эту поганую траву потихоньку вырубал, – мысленно трудоустраивал Семен своего бригадира. – Нет же, еще немного, и начнет меня заставлять, а мне и так некогда». Вокруг давно беленных известью и уже облупившихся коровников, у дороги, вблизи от громоздких деревянных ворот, все было завалено рухлядью: две поломанные тракторные тележки со спущенными колесами, ржавые исковерканные обрезки труб, худые ведра, почерневшие доски, бревна, кучи мусора и битого кирпича – проехать стало негде.

Семен никак не мог смириться с этим бардаком, он бы и сам навел порядок, но еле-еле успевает справляться со своей работой; за день так надергает руки вилами, что к вечеру сил не остается. На месте директора, размышлял Семен, он бы мигом положил конец разгильдяйству. Перегибать палку незачем, выгонять всех из конторы не стал бы, человека три-четыре оставил бы, но остальные у него попотели бы, чтоб знали, как достается кусок хлеба.

Когда бы ни приходилось Семену бывать в конторе, всегда, во всех кабинетах только и знают, что чаи распивать. Целыми днями задницы не поднимут – сидят, разговаривают о своих делах. На работу ходят, как в гости: все хорошо одетые, никто никуда не торопится, а в обеденные перерывы целые пиры устраивают.

В особенности ненавидел Семен главбуха Алевтину Петровну. Дремлет в своем кожаном черном кресле, вся жиром оплыла, не до чего ей нет никакого дела, а все перед ней, как официантки, так и пляшут: «Алевтина Петровна, я вчера торт испекла, попробуйте; вам кофе со сливками или цейлонского чаю заварить, с печеньицем?» Она рассядется, как писаная торба, и трескает все подряд. Еще и возмущается, отстаньте, говорит, на диету сажусь, домой теперь буду пешком ходить, а то скоро совсем растолстею, как жена директора. Сама же давно толще ее стала. Размышлял Семен и ужасно распалялся, рисуя себе возможные картины своего директорства – нечего им рассиживаться, тяпки в руки и – в поле, подходящей работы всем найдется. Он даже вслух выругался матом. Каждый год во время уборки директор всех до одной, кроме Алевтины Петровны, на целых две недели выпроваживает из конторы на виноградники, и ничего не случается, – значит, можно без их бумажек обойтись. Пусть работают, а не сплетни обсуждают.

Подъехав к стогу сена, Семен заметил, что от бока его отхвачена целая копна, – значит, ночью бригадир опять побывал здесь. Конечно, у него дома корова и два бычка, их прокормить нелегко. «Завтра пораньше приду на работу, – решил Семен, – надо будет тоже привезти свиньям. Дерку я и так натаскаю, а сена в сумке много не унесешь». Комбикорм он брал на свиноферме у сторожа Жоры, в обмен на молоко, которое ему наливали доярки.

«Зря говорят про Жору, что он – «ни украсть, ни покараулить». Кому надо, Жора никогда не откажет. Конечно, рассуждал Семен, всем подряд раздавать добро ни к чему. Если пользы нет, какой ему смысл рисковать. Что он, совсем дурак, что ли? На его месте каждый так поступал бы». Уложив воз, Семен отдышался, взобрался на него, дернул вожжи и улегся поудобней. Лошадь пошла легким ходом, она настолько усвоила свои обязанности, что сама безошибочно направлялась туда, куда нужно.

При виде сена и Семена сонные коровы нехотя начали подниматься, так медленно, как будто делали ему одолжение. От влажных коровьих боков шел пар. Некоторые без всякой надобности мычали. Семен знал, какой корове дать больше сена, какой поменьше, и терпеть не мог, если бригадир, а тем более кто-то из доярок вмешивались в его дела. Никто никогда и не пробовал давать ему указания или делать какие-либо замечания; все, включая бригадира и даже зоотехника, боялись нарваться на его грубый мат. При этом Семен старался все делать добросовестно, как для себя, и очень был рад, когда в хуторе распространялась молва, что он – золотой работник.

х х х

Семен давно привык все делать на совесть. Вставал в пять утра, одеваясь, топал по полу, будил Настю. Она, покормив его, укладывалась досыпать, а он приходил на ферму задолго до утренней дойки. Пока доярки собирались, коровы уже аппетитно жевали сено и, довольно помахивая хвостами, отпускали молоко.

И в это утро, когда прошли мимо доярки Зоя и коммунистка Галька Гринькова, Семен уже управился с работой и, поглаживая лошадь по шее, выбирал репьи из ее буро-черной гривы. Переступив передними ногами, лошадь от удовольствия встряхнулась, по ее лопаткам пробежала крупная дрожь.

– Семен, здравствуй! – прокричали доярки одновременно и загадочно хихикнули, как если бы они только что про него говорили.

– Здорово! – не взглянув в их сторону, ответил он. Зоя немного приотстала и весело прокричала:

– Тпру, тпру, моя кобыла, тебе сена, или – в рыло?

Семен, довольный ее шуткой, расплылся в улыбке.

Через минуту появились еще две женщины. Все доярки имели почтенный возраст, одна Зоя была молодая и незамужняя. Ее неравнодушное отношение к Семену не для кого секретом не являлось, поговаривали, что она и в доярки-то из-за него пошла. По этому поводу сначала над ней подшучивали, но Зоя свои симпатии не проявляла ни малейшим образом, вела себя скромно, и вскоре всякие разговоры прекратились.

Перед окончанием дойки Семен приступил к выгребанию навоза. Три доярки, между делом тихо переговариваясь между собой, постепенно сошлись в одном углу.

– Ты заметила, – говорила одна другой, – он ничего не знает.

– А чего же ты думала? – отвечала та ей в ответ. – Ничего удивительного: заграбастал такую девку и успокоился, думал, все теперь, взнуздал ее, как свою Голубку.

– Да, Настя девка славная, на нее многие заглядывались. Красавица, что и говорить.

Галька Гринькова закончила дойку последней, и ее, словно магнитом, подтянуло к собравшимся. Не зная, но, догадываясь, о чем речь, она сходу заявила:

– А я сразу сказала: бесстыжая она, вот и все. Порядочная баба первому встречному на шею не бросится. Больно уж вольная, избалованная. – Она тут же всплеснула руками и загоревала, – Одного в голову не возьму, для какой цели бабы тягаются с чужими мужиками? Не понимаю…

– Да какая она баба? Ей, наверное, семнадцати еще нет. Молодая, – пройдет. Может быть, ничего и не было такого. У людей языки длинные, вот и чешут.

Широкоплечая Зоя, двигаясь резко и быстро, как на шарнирах, радостно блеснула глазами. Она не напрасно столько времени ждала и надеялась. Вот и настал ее звездный час.

– Я слыхала, – сказала она, – что этот «камазист» не только по ночам, днем подъезжает к их дому и зажимает ее прилюдно, прямо среди улицы. А вчера, говорят, его машина два часа простояла в лесополосе. Пока Семен горбится в коровнике, тот ее по кустам таскает.

– Это точно. Люди зря не скажут, – тараторила Галька Гринькова. Ее голос сошел до шепота: – Но если б только в этом было дело… Ходят слухи, она с ним еще до свадьбы тягалась. Чему тут удивляться? Нагуляла, видать, поэтому и заспешила Семеном прикрыться. Вот какая штука. Забоялась принести матери в подоле, а так бы век за него не вышла. Говорят, она с этим «камазистом» не с первым.

– Не знаю. Может, и не с первым.

– Но ведь ерунда это все. Не ври! Врешь и не краснеешь, не люблю, когда зря трындят, – оборвала ее другая женщина. – Сплетни все это.

– Подожди, не перебивай, – не успокаивалась Галька Гринькова. – Дыма без огня не бывает. Вот родит, посмотрим, на кого будет похож. Природу не обманешь, сразу станет понятно. Спроси вон у Зои, они вместе на улицу ходили.

– Не знаю, не знаю, – подхватила Зоя, – со свечкой в ногах не стояла. Она только на вид такая простая, а своего не упустит. Тоже мне, принцесса, не хватало еще мне следить. Больно много ей чести. Если уж говорить по-честному, она его не стоит, Семен мог бы и получше себе найти.

Сквозь монотонный гул механизированного доильного аппарата до Семена долетали неразборчивые обрывки слов, он усердно орудовал вилами и не прислушивался. Доярки, с некоторой усмешкой бросая на него взгляды, как на человека, достойного сожаления, продолжали делиться все новыми и новыми «подробностями» о Настином романе с «камазистом».

х х х

Приехал бригадир на дребезжащем мотоцикле с коляской, хмурый, помятый, и прямиком направился в коровник. Не поздоровавшись, прошел мимо Семена, не обронил ни слова и с доярками: сдержанная злость, раздражительность чувствовались в нем. Немного постоял в раздумье, будто хотел что-то сказать, но только ногой отодвинул с прохода пустой подойник и ушел. С замкнутым лицом остановившись возле ворот, сунул руку в карман, достал пачку «Примы» и застыл неподвижно. Долго, словно не мог избавиться от горечи и подавленности, он глядел поверх шиферной крыши облезлого корпуса свинарника. Даже не заметил сторожа Жору, который, зевая и потягиваясь спросонку, лениво брел вдоль свинарника к выгулу. Десятка два голубей, взмахнув крыльями и не нарушив утренней тишины, как планеры, спустились с крыши на клочки когда-то оброненного с воза сена. Тыкая гладкими головками воздух, они деловито заходили во всех направлениях, то и дело что-то склевывая с земли.

Продолжая держать в руке пачку сигарет, бригадир все стоял неподвижно, тоскливо глядя в сторону увлеченных утренней разминкой голубей, и размышлял о своей жене, которая вот уже который год беспробудно пила. Всеми силами хотел он отучить ее, каких только мер не предпринимал: и бил, и убеждал, и возил к ворожейке заговаривать – все бесполезно. «Хоть бы подохла, стерва, и чем быстрее, тем лучше», – думал он. Хватит уже и его, и детей позорить. В глубине сознания его возникло липкое и гнетущее: а не приложить ли к этому свою руку? Придушить бы ее тайно, где-нибудь в темноте.

Тут что-то заставило его повернуться – к нему напрямик по траве бежала его дочка, девятилетняя Машенька. Увидев ее, бригадир словно очнулся и быстрыми шагами пошел к ней навстречу. Девочка обливалась слезами и надрывно всхлипывала. Он поднял ее на руки.

– Что случилось, доченька? – спросил осевшим голосом. Девочка, еще сильней захлебываясь от плача, еле выговорила:

– Мамка умирает.

– Успокойся, успокойся, моя маленькая, не плачь, – прижав к груди ребенка и вытерев своей ладонью ее слезы, как можно нежней сказал бригадир. – Ты испугалась, да? Не надо бояться, не бойся, ничего не случится. Сейчас поедем к фельдшерице, она сделает укол, и все пройдет. Мама не умрет, не плачь, она просто пьяная.

Девочка не успокаивалась, прижавшись к отцу, продолжала плакать, все ее худенькое тело под тоненьким платьицем судорожно вздрагивало. Бригадиру стало страшно от мыслей, которые минуту назад крутились в его голове. «Может, я уже спятил, – подумал он, – нормальный человек не стал бы так далеко заходить; решать, кому стоит жить, а кому не стоит, не с моими мозгами».

Он снова вытер дочке слезы, покачал ее из стороны в сторону, как грудного ребенка, погладил своей шершавой ладонью по голове и несколько раз повторил:

– Не плачь, не плачь, ангелочек мой золотой, ты ведь знаешь, что она пьяная, проспится и оклемается.

Это очень знакомое «проспится и оклемается» подействовало на девочку успокоительно, как заклинание, она втянула воздух, еще несколько раз всхлипнула и обессилено повисла на руках отца. Он подошел к мотоциклу, выкинул из коляски пыльные мешки, которые приготовил для дерки, усадил дочку на сиденье, поцеловал ее лобик и поехал к фельдшеру.

В стельку пьяная жена бригадира в грязном платье, с растрепанными волосами лежала на кровати и невнятно бормотала. Фельдшер, вежливая расторопная женщина, померив ей давление, вздохнула и недовольным голосом произнесла:

– Сто шестьдесят на девяносто.

– Что, опасно? – спросил бригадир.

– Ну, как сказать, – ответила фельдшер, делая укол, – для нее – норма, чего же еще ожидать-то? Спасибо, что сердце крепкое, у другого человека, наверное, уже и не выдержало бы.

Старшая дочь Даша стояла возле печи и смотрела на мать испуганными глазами.

– Она на полу лежала вся мокрая, посинела, я ее подняла на кровать.

Отец выслушал дочку, успокоил и велел собираться в школу, а сам уехал на ферму.

х х х

В половине пятого вечера животноводы собрались в красном уголке на политинформацию. Политинформации проводились на ферме каждую пятницу. Доярки расселись, как обычно, на первом ряду. Женщины со свинарника и сторож Жора – на заднем. Зоотехник, приехавший к этому моменту, и бригадир – на стульях в центре, а Семен присоседился к Жоре, возле двери. Большеголовый политинформатор Леонид Петрович Легезин, выжидавший за столом нужное время, отвел взгляд от окна.

– Накрапывает как будто.

Затем он сосредоточенно протер носовым платком очки, провел им по лысине, разложил перед собой бумажки и начал речь.

Женщины, имея тайну относительно Семена, с удовольствием перешептывались и время от времени хихикали. Строго сжав губы, политинформатор повернул голову в их сторону, посмотрел весьма внушительно, – как человек, которого отвлекают от очень важного дела. Все замолкли, и он отчетливо произнес:

– Труженики нашего района с большой энергией и настойчивостью творчески работают над претворением в жизнь решений двадцать шестого съезда партии, последующих Пленумов ЦК КПСС. Они добились значительного роста производства сельскохозяйственной продукции полеводства и животноводства, повысили ее качество. – Он сделал паузу, оглядел притихших женщин. Они сидели смирно, как примерные ученики на уроке. Удовлетворившись обстановкой, политинформатор продолжил беседу твердым голосом, с особым выражением лица, с восторженным вниманием к собственным словам: – Инспекция по закупкам и качеству сельхозпродуктов приняла от хозяйств района расчеты на выполнение годовых планов по производству мяса и молока…

Уведомив животноводов, что им необходимо погасить задолженность, он объяснил, как этого добиться. Снова сделав паузу, во время которой придвинул поближе к глазам шпаргалку, стал информировать их об итогах социалистического соревнования. Потом он завел речь о грустном, то есть о совхозах и тружениках, показатели которых «к сожалению» не радуют. Закончив с этим делом, сменил интонацию и стал убеждать всех, что страна ждет от каждого работника самоотверженного труда.

Как ни привыкай к раннему подъему, суточные циклические колебания интенсивности и характера биологических процессов не проведешь. Организм сопротивляется. Семен все ближе и ближе прислонялся к Жоре, голова его низко опустилась, и он задремал. До слуха его доносилось отдаленно, что труженики сельского хозяйства нашего района обратились ко всем животноводам области с предложением соревноваться …

х х х

Почувствовав, что вот-вот может захрапеть, Семен встал, легонько приоткрыл дверь и вышмыгнул на улицу. Сладко потянувшись, он сходил в коровник, взял вилы и бросил кобыле сена. Покурил, вернулся в коровник и занялся делом. Поработав там, вышел снова покурить и столкнулся с политинформатором. С чувством выполненного долга тот обходил скотный двор и осматривал его хозяйским глазом, таким, каким обычно смотрят на чужую вещь, оставленную без надзора. Семен с подозрением относился к этим повадкам политинформатора, ему все казалось, что тот хочет чего-то украсть. Политинформатор, с деланной обеспокоенностью покосившись на ржавые тракторные тележки, кивнул в их сторону и, пошевелив губами, посетовал:

– Это еще можно восстановить, если приложить руки.

Семен взглянул на него и ответил матом. Политинформатор замешкался. Будучи интеллигентным человеком, сам он матом не ругался в присутствии посторонних, считал это неприличным. Обматерить скотину или, допустим, свою жену, если она по-хорошему не понимает, – это дело другое. А выражаться при людях культурному человеку не подобает. В зависимости от обстоятельств он запрещал сквернословить и другим. Но, зная Семена, не посмел сделать ему замечание, поэтому, намерившись сгладить неловкую ситуацию, решил просто побеседовать с ним. И не о политике, а так, о чем вздумается. А вздумалось ему рассказать о том, как он в своем дворе отлавливает собак.

– Куда идем, куда катимся, – начал он. – До черта развелось этих собак, и никто их не отстреливает. Я на них петлю ставлю. Попадется, за веревку потяну через перекладину, она и душится. – При этих словах он добродушно ухмыльнулся, мол, ничего в этом сложного нет. – Тут же их и закапываю, другой раз отвожу в лесополосу. Они в огороде троп наделали! Шныряют и шныряют! Этот алкаш, Сашка Комов, тоже завел собаку. Самому жрать нечего и ее не кормит. Она у него такая: бегает перед моим двором, лает и на дочку, и на жену, и на меня. А это забежала во двор и курицу разодрала. Я ее поймал, задушил и говорю ему: вот – твоя собака, вот – перья. Неделю назад соседскую собаку задушил, Верки Мешковой. Через два дня пошел к ней подстригаться, рассказал ей. Она говорит: «Это наша собака, а я смотрю, пропала, нету и нету». Ну, прости, говорю, ночью не видно, чья она.

Семену не понравилась эта история, он обозлился и для успокоения нервов снова выругался матом. По всему было видно, такая невоспитанность собеседника грызла и мучила политинформатора, но он больше не стал пытаться наладить с ним теплые отношения. Постоял еще минутку, пощипывая пальцами зализанные углы кожаной папки, тяжело вздохнул и, заложив руки за спину, поплелся к дороге. А Семен со спокойной душой занялся своим делом.

х х х

После вечерней дойки уставшие доярки вышли из коровника и сгрудились у ворот. Тут же, прижавшись спиной к стене коровника, сидел на корточках Семен. Он курил, держа сигарету большим и указательным пальцами. Бригадир, закончив писать бумажки, направился к мотоциклу, но остановился возле Семена и тоже стал закуривать. Семен посмотрел на бригадира снизу вверх, затянулся сигаретой и спросил:

– Что-то ты нонче, в рот пароход, больно угрюмый? Похоже, твоя, мать ее боком, опять в запой ушла.

– Ушла, – еще более помрачнев и сплюнув в сторону, не сразу подтвердил бригадир и замкнулся.

Семен тоже замолчал и стал размышлять. Потом, поплевав на окурок и сунув его под подошву сапога, обвел медленным взглядом доярок, тяжело встал, и, разминая ноги, потоптался на месте.

– Больно уж мягкотелый ты, вот что скажу, – заговорил он, приправляя каждое слово отборным матом. – По кумполу ей, для профилактики, чтоб это… знала. Не моя она жена, я бы ее, курву, наизнанку вывернул, уж я знаю, как бабу на место поставить. Вот свою я это… с первых дней взял в оборот и каждый день дрессирую. Она у меня пикнуть не смеет. Бабам нельзя давать волю, понял?

Бригадиру от назидания Семена сделалось не по себе, он напряженно сдерживал раздражение, и все же взорвался:

– Какое твое дело? Учить меня вздумал? Знай свои вилы и сопи в две дырки. Иль работать надоело? Учитель нашелся. Сопли сначала подотри, да от своей проститутки кобелей почаще отгоняй.

Можно представить, какое впечатление произвела на Семена эта новость. Побагровев и сотрясая кулаками, он взревел:

– От какой проститутки? Это кто проститутка? Моя жена проститутка? Да я тебе бошку за это разобью!

Он сделал шаг к бригадиру, а тот даже не дрогнул.

– Ты у баб вот спроси, а мне по хрену, кто твою Настеньку по кустам таскает.

– Что ты распылился, руками-то размахался, иль в тюрьму захотел? – вступилась за бригадира пожилая доярка. – Он что, неправду, что ли, говорит?

– Это вы сплетни распускаете? – грозно повернулся Семен к дояркам.

– Да что ж там распускать сплетни, коли весь хутор знает, что она с «камазистом» спуталась, – испуганно произнесла Галька Гринькова.

– Кто сказал? Кто сказал это?

– Все говорят, один ты как слепой, не видишь. А мы тут ни при чем.

– Убью-ю! – не своим голосом закричал обезумевший от услышанного Семен, разразился несусветным матом и, столкнув с ног Гальку Гринькову, бросился к хутору.

Взрыв душевного потрясения, поразивший его, был столь велик, что он не помнил, как пробежал больше полкилометра и оказался возле своего дома.

– Подстилка! Распушу! Изничтожу! – врываясь во двор, во все горло орал рассвирепевший Семен.

Настя в это время чистила картошку, руки дрожали. Страшные мысли не покидали ее весь день, они вновь и вновь одолевали, и теперь она с ужасом ожидала Семена, зная, что не будет ей прощения. Предчувствуя неминуемую беду, она не просто боялась, у нее зуб на зуб не попадал от страха, и ох как горько теперь сожалела о том, что познакомилась с Кучерявым, как хотела, чтоб это был всего лишь нелепый сон. Правда, в глубине души еще оставалась слабая надежда как-нибудь выкрутиться из этой ситуации. Но кроме того, что уже произошло, она боялась еще другого: свихнувшийся Кучерявый мог не угомониться и приехать вновь. Представив это и весь последующий ужас, Настя, сжалась в комок, и то, чего еще не было, вообразила ясно, как свершившееся.

Пытаясь избавиться от неотступного кошмара, она старалась думать о чем-то другом, но не могла. В глазах ее появились слезы. Посмотрела на скамейку, на ведро с водой, из которого торчала ручка пластмассового ковша. Семен, проходя мимо, непременно зачерпывал этим ковшом воду и пил. Какие бы обидные слова он ни говорил Насте, как бы ни матерился по поводу и без повода, она всегда могла отстоять свое достоинство и правоту или хотя бы почувствовать это внутри себя. А что же теперь? Если бы только она могла сейчас вернуть всю ту жизнь обратно…

На улице послышались неистовые крики. Мгновенно сообразив, в чем дело и быстро сориентировавшись, Настя как держала в руке нож, так с ним и выскочила в коридор, едва успев перед самым носом Семена захлопнуть дверь и накинуть крючок. Всего какая-то секунда, а может быть, доли секунды спасли ее жизнь. Не успей она запереть дверь, Семен в порыве гнева не только убил бы ее, разорвал бы на части. И вот он схватился за дверную ручку и со всей силой дернул. Ручка вырвалась вместе с шурупами. Он со злостью отбросил ее и начал бить по двери ногами.

Дверь, скалою вставшая перед ним, трещала, но не поддавалась. Тогда Семен схватил валявшийся во дворе тяжелый обломок ракушечника и обрушил на дверь его. В одной доске появилась трещина. Он продолжил молотить дверь ногами. Настя слышала этот грохот, его крики и не знала куда деваться. Судорожно мечась по дому, она забежала в зал, потом в спальню и прижалась в угол, как будто так можно было спрятаться. Потом сообразила, что надо выпрыгнуть в окно. Подбежала к нему и тут увидела подъезжающий грузовик. Сердце Насти заныло.

Увидел грузовик и Семен. Из кабины по-молодецки выскочил Вадим и направился к дому. Услышав крик, он остановился. В это время Семен схватил вилы, стоявшие возле свинушника, и, набычившись, направился к калитке, с кровожадным злорадством выдавливая сквозь зубы:

– Сейчас я твои кишки выпущу!

Завидев этакого крестьянина-бунтаря, Вадим опешил, но в следующее мгновенье его как ветром сдуло. Он мухой влетел в кабину и завел двигатель. Семен тем временем подбежал к кабине и со всего маху ударил вилами по ветровому стеклу. Стекло рассыпалось сверкающим бисером. Семен рванулся к другой стороне машины, но в этот момент самосвал устремился вперед. Семен едва успел отскочить от колес, побежал за машиной и запустил вилы ей вдогонку.

От злобы и неудачного нападения ему стало трудно дышать. Тяжелое лицо побагровело. Снова разбивая входную дверь, он становился все яростнее, кричал все громче. Вся улица сотрясалась от его грозного пронзительного голоса, переходящего в рычащий хрип.

Тем временем Настя распахнула окно и ласточкой – на волю. Выбросив кухонный нож, который она до сих пор держала в руке, с кошачьей ловкостью перескочила через штакетник и пустилась бегом.

Семен продолжал молотить дверь с ужасной ненавистью, а потом схватил кусок ракушечника и снова запустил им в несокрушимое препятствие. Ракушечник угодил пониже трещины, отскочил и упал возле приступок. Дверь устояла.

В ту же секунду Семен очутился возле окон и уже был уверен в своей победе. Но в этот момент сзади его кто-то окликнул. Семен резко оглянулся и увидел соседа Митьку Дятлова. Тот нетвердой походкой закоренелого пьяницы приближался к нему и задушевно вещал:

– Опоздал ты малость. Выпорхнула, твоя пташка и ножик вон бросила. Не то зарезать тебя хотела? Ёклмн. – По его опухшему лицу проползла ироническая ухмылка: – Вот, ёклмн, было смешно, как она шуганулась.

Семен словно остолбенел. А потом решительно двинулся навстречу Дятлову.

– Тебе смешно? Ты смеешься надо мной?

И с этими словами, как черный коршун, накинулся он на Митьку. Митька тоже молодой, силой не обделен, но у пьяного не та реакция, что у трезвого человека. Не успевал он отскакивать от мощных кулаков Семена. И забил бы Семен соседа до смерти, если бы тот не словчился выскользнуть. Семен кинулся ему на перехват, но Митька, как спринтер, рванулся вдоль заборов и скрылся в проулке. Так хотел жить. Поняв, что дальнейшее преследование нецелесообразно, Семен повернулся и побежал к дому.

Пока он с отчаянием вторгался в свой дом, по хутору, в котором все только и судачили о Настиных проказах, пронесся слух, что Семен уже застукал ее с любовником. Откуда ни возьмись, на улице собрались любопытные. Не обращая ни на кого внимания, Семен принялся с душераздирающим воплем кулаками разбивать окна. Стекла разлетались со звоном, а из обеих рук его хлестала кровь. Но он все бил и бил. Перепуганная толпа зароптала, однако подойти и остановить разгневанного мужчину никто не решался. И только тогда, когда, ослабев от потери крови, Семен выбился из сил и упал, люди подбежали к нему, стали оказывать первую медицинскую помощь. Он лежал смертельно побледневший, а дыхание его было частое. Потом вздохнул полной грудью, выдохнул медленно и затих. Кто-то положил руку ему на сердце, прислушался и сказал:

– Работает.

Глава V Вещий сон

Был прохладный, ясный ноябрьский вечер. Настя шла с работы, уткнувшись глазами в дорогу, чтобы спастись от неприятных воспоминаний при виде своего дома. Но, проходя мимо него, все-таки повернула голову и мельком взглянула на разбитые окна.

Теперь она жила у родителей. Тихо открыв дверь, девушка прошла в свою комнату. Из кухни доносился голос отца, он что-то рассказывал матери. Не желая попасться ему на глаза, Настя не торопилась на кухню, хотя хотела есть. Отец обычно в это время работал во дворе: строгал рубанком доски на верстаке, пилил, стучал молотком, а в один из дней приглашал дочку полюбоваться своим изделием. Изготовлял он все, что можно сделать из дерева: оконные рамы, книжные шкафы, табуретки. Все, что заказывали люди. Но чаще всего приходилось ему мастерить столы и скамейки, которые заказывали для похорон или свадеб. Бруски и доски для этого он украдкой привозил из совхозной столярки, в которой работал. А теперь в вечернее время во дворе он даже не включал электричество, часами сидел на кухне: разговаривал с матерью, пока она возилась с кастрюлями, либо читал газеты. Настя заметила, как быстро отец начал стареть: прежде спокойный и уравновешенный, но при этом очень подвижный, теперь он стал раздражительным и медлительным, даже ростом как будто сделался меньше.

Настя прислушалась. Родительский разговор велся неспешно, в мягкой домашней манере. Мать терпеливо помалкивала, отвечала неопределенно.

– Присела бы, – сказал отец, – целый день на ногах.

– Вот уж тарелки домою, – отвечала мать. – Сядешь, потом ничего делать не хочется.

Отец зашелестел газетой.

– Вот – состоялась двадцать пятая районная конференция. Тут печатают доклад первого секретарь райкома. Знаешь его?

– Ты как скажешь. Что уж я, совсем что ли? Знаю, конечно.

– Я сроду не читал эти доклады, а это все равно силы нет, без дела сижу, дай-ка, думаю, почитаю. Оказывается, наш район наградили переходящим Красным знаменем за успехи в животноводстве и еще одним знаменем по итогам работы за девять месяцев этого года. И за какие же результаты, ты думаешь? Тут полгазеты он хвалится, а потом, послушай вот.

И отец начал читать:

«Вместе с тем год назад создано агропромышленное объединение, однако в большинстве звеньев не чувствуется коллективной ответственности. Урожайность кукурузы низкая, всего 34 центнера с гектара. В совхозе «Зеленая Горка» и того меньше – 23 центнера».

– Это – на орошаемых полях. Ты представляешь? В районе больше половины пашни орошается. Представляешь, какие затраты? А урожая нет. Как-то не понятно мне, за что же наш район наградили знаменем? И если у нас, героев, такие дела, что же творится в отстающих районах? – Мать позвякивала тарелками и ничего не отвечала. – С овощами вообще кошмар. Вот секретарь перечисляет совхозы, в которых вырастили богатый урожай. А потом говорит, послушай: «Научившись выращивать высокие урожаи овощей и плодов, мы несем их большие потери из-за недостатка техники, срывов в работе перерабатывающей промышленности в напряженный период уборки огородной продукции, зачастую из-за неорганизованности проведения работ на сборе овощей и плодов». Ты представляешь? Ежегодно перепахивают целые поля с несобранными помидорами, больно смотреть. Стоит поле все красное, как на картинке, и по нему – трактор с плугом. А весной, зная, что все равно не соберут урожай, опять засевают столько же или еще больше. Уму непостижимо. Первый секретарь вроде бы не дурак, голову надо иметь для такой работы. Он у нас на партсобрании прошлый раз выступал: язык подвешен о-го-го. Должен ведь понимать, что глупо так делать. Ведь все планы от него исходят, директора совхозов не по своей воле засевают такие площади. В райкоме партии думают, наверное, должны соображать, что и как лучше сделать. Для чего же проводят всякие заседания, пленумы, конференции?

– Да они этими пленумами скоро в гроб вгонят, – поддержала разговор мать. – Одна болтовня, а толку никакого. Думаешь, там о твоих помидорах кто-то думает? Для них главное не забывать о себе. Они там неплохо пристроились: и зарплата, и квартиры, и бесплатные путевки в санатории. А мы – сами по себе. Как хочешь, так и живи.

Настя посмотрела в окно. Безлюдный хутор погружался в темноту. Ощущалось отдаленное дыхание зимы. Светил яркий месяц. Верхушки деревьев на фоне чистого звездного неба торчали черными скелетами. Высоко меж звезд перемещалась и мерцала светлая точка – в ночном небе летел самолет. Настя наблюдала за ним и думала: «Как обманчиво восприятие мира. Вот виднеется малюсенький светлячок, а на самом деле – это ревущая турбинами махина, внутри которой полно людей. Обманчиво все вокруг и все не такое, как кажется. Даже я сама не такая, как думаю о себе. И все люди другие – никто не знает, кто они в действительности. Люди и не могут знать истины, потому что она, как это небо, эти звезды и весь этот непостижимый мир, не имеет ни начала, ни конца. И никому не известно, что правдиво, а что ложно. Вот Семен считает, что я ему изменила. Правда это или неправда? Я считаю, нет. Но ведь то, что я совершила, возможно, это уже и есть измена? А могла бы я перешагнуть запретную черту? Сама себе могу признаться, что тогда могла бы, а сейчас – нет. Выходит, человек каждый раз разный, так как мысли и чувства его постоянно меняются. Как нелепо все получилось, и ничего уже не исправишь».

х х х

Настя обвела взглядом свою комнату. Прежде на школьном столе всегда лежала стопка учебников, тетрадей и стояла ее магнитола «Sharp», сейчас на нем было пусто. У стены узкая односпальная кровать, при входе – шифоньер с аппликацией из соломки на дверках. Над столом к обоям приклеена большая черно-белая фотография, вырванная из какого-то журнала. С нее проницательно и твердо взирает Владимир Высоцкий. Рядом тикают старинные часы с кукушкой. Настя с удовлетворением подумала, как хорошо, что может сейчас побыть наедине с собой, и никто не нарушает ее спокойствия. «Да, ничего уже не исправишь».

Когда родители своим деликатным и доверительным тоном убеждали, что еще рано выходить замуж, казалось: они ничего в жизни не понимают; не знают, что такое любовь. Каждое их слово, высказанное вопреки ее желанию, против Семена, она считала оскорбительным. Тогда неведомая сила тянула ее к Семену, чувства покорили ее волю, подчинили разум. Она, словно слепая, кроме него не видела ничего вокруг.

Девушка вся ушла в воспоминания, почувствовав себя потерянной, заблудившейся. И вдруг с удивлением подумала, что осуждающие ее за измену мужу разговоры, преследующие первое время повсюду, не так и страшны. Вадим больше не приезжал, поэтому в народе начали возникать разногласия, сомнения в правдоподобности того, что ей приписывали. Некоторые даже жалели ее, своим отношением выражали откровенное сочувствие по поводу оговоров и напраслины. Судя по тому, что Семен приостыл и больше не предпринимал никаких мер для расправы с ней, вероятно, такие разговоры дошли и до него. Долгое время ходил он с перебинтованными руками, бледный и подавленный. Встречи с Настей не искал, не пришел к ней даже тогда, когда узнал, что она подала заявление на развод.

Неизменной оставалась только позиция отца. Утром, на второй день после Настиного бегства от Семена, когда она собиралась на работу, он спросил ее:

– Ну, нажилась замужем? Теперь ты, по крайней мере, понимаешь, какую глупость сотворила? А когда мы с матерью отговаривали тебя, не послушалась? Так вот, как тогда я сказал, так и сейчас говорю: вышла замуж – живи. Значит, собирайся и иди к себе домой, позорить нас нечего.

Не называл он ее больше Настенькой, никак не называл: что-то перевернулось в нем. Ну, просто как подменили его. Совсем другим стал. Настя попыталась, как в детстве, прильнуть к нему котеночком. «Папулечка, ты у меня самый хороший, самый добрый, – приговаривала она, присев к нему на колени и поглаживая своей рукой по плечу. – Не прогоняй меня, пожалуйста, я теперь всегда буду слушаться тебя».

Ни в какую: уходи и все тут. Насте некуда было идти, и она не уходила из родительского дома, но предпочитала быть незаметной, реже попадаться отцу на глаза, потому что при виде нее он сразу становился хмурым.

Мать плакала, упрашивала его:

– Что ты взъелся на нее, из родного дома гонишь? Ведь она дочь твоя, не чужая.

Отец оставался непреклонным. Тогда она стала просить его хотя бы застеклить окна.

– Ты сам подумай, как она будет жить с разбитыми окошками? – говорила она.

– Ты меня на посмешище не выставляй, – отвечал отец. – Этот придурок перемолотил стекла, а я теперь должен у всех на виду стеклить, насмешки выслушивать?

Так и стоял Настин дом с зияющими дырами в рамах, как после погрома. Не подходил к нему и Семен. Да он и не мог

ничего сделать своими искалеченными руками.

Вскоре поползли промеж людей новые слухи, вроде бы Семен переметнулся к Зое. Настя своими ушами слышала, как возле конторы одна женщина говорила:

– Семен-то к Зойке наведывается.

– А что? Дело молодое, – отвечал ей какой-то мужчина. – Не будет же он один жить, без бабы.

Как будто специально для Насти это было сказано.

Долго ждать не пришлось, Семен действительно сошелся с Зоей, она быстренько прибрала его к рукам. Немного пожили они у его родителей, а потом уехали в хутор Сусат. Там умерла Зоина тетка. У нее был один-единственный сын, но он лет десять тому назад разбился на мотоцикле, а других наследников не сыскалось. Вот дом и достался Зое.

х х х

Пришла повестка в суд, Настю с Семеном развели. Казалось, она ждала этого события больше всего, в то же время опасалась, что Семен сведет счеты с ней – «пришибет где-нибудь». В тот вечер впервые за долгое время она заснула легко. А среди ночи увидела страшный сон и очнулась в слезах. Сложное чувство растревожило ее: тут был и сам по себе сон, и всплывшее после пробуждения воспоминание, с ним связанное. Боясь открыть глаза, она вытерла о подушку слезы, сжалась вся и лежала неподвижно.

В этом сне Настя шла босиком то ли по песку, то ли по рыхлой земле, долго блуждала в темноте, как будто скрывалась от кого-то. Вдруг очутилась в густом лесу, ее лицо и руки царапали ветки. Она наклонялась под ними, спотыкалась о торчащие из земли корни деревьев и раз за разом падала. В полумраке она различала бледные силуэты, которые, словно живые тени, плясали по стволам деревьев, и вдруг разглядела Семена. Он, то и дело оглядываясь по сторонам, пробирался сквозь густые заросли кустарника и что-то кричал. Настя остановилась и прислушалась, но разобрать слов не смогла. Все это происходило как будто на знакомой местности, между деревьев и глубоких рвов, наполненных грязной водой. Впереди – топкие болота. И вдруг прямо на глазах болота превращаются в красивый луг. Ветра нет, а плотная масса травы волнуется, как светло-зеленая вода, и невидимым потоком стекается в глубокую канаву.

– Теперь сюда приходи на любовные свидания, – говорит ей, наклоняясь, Семен, а сам опускается по воздуху на дно этой канавы и, продолжая наклоняться, исчезает на дне ее. Насте не хватает воли спуститься туда. Она смотрит в яму, из нее пахнет тиной и смрадом. Этот запах, словно туман, поднимается вверх и заполняет все пространство вокруг.

– Я не могу приходить на свидания, – говорит Настя.

– Не можешь? – переспрашивает он, и плавно поднимается.

Тут они оказались среди деревьев. Проталкиваясь меж ними, прижались друг к другу, и нечаянно обнялись. Семен сильно сжал ей кончики пальцев. Это пожатие как будто означало, что она должна раздеваться.

– Все женщины должны раздеваться, когда им пожимают пальцы, – говорит он.

– Это в порядке вещей, – ответила Настя, снимая платье. И взглянула на Семена. Но, оказалось, это не он, а Вадим. И вдруг Вадим оказался в тесной и душной комнате, похожей на шалаш, и, приготовившись схватить ее, протянул длинную руку. Настя не могла вспомнить, как это происходило, но во сне знала, что он может быть и рядом с ней, и в той комнате одновременно. Она отодвигалась от руки все дальше и дальше. И вдруг почувствовала глубокую, незнакомую доселе нежность к нему. И вот они идут по лесу, как по улице, не таясь, без страха.

– Смотри, какие деревья в нашем хуторе, – говорит Настя, – все тоненькие. Это молодая поросль, после вырубки. Я уже здесь была.

Она прислонилась к дереву, а Вадим стоял на краю обрыва и не шевелился. Настя стояла обнаженная и улыбалась с иронией, как будто недоумевая, почему он мешкает. А потом подняла перед собой руки и стала манить его к себе пальчиками.

– Подходи поближе, подходи! Смотри, какие карие у меня глаза.

– Знаю, знаю, не до глаз мне сейчас.

Он лег и потянул ее за руку. Она покорилась ему. Вдруг золотистыми пучками полились косые лучи солнца, и стало светло и уютно, как в летний вечер. Настя лежала на мягкой траве, а Вадим целовал ее губы. Но Настя ничего не чувство- вала, только думала: этого не может быть. И тут, увидев, как через луг, высоко поднимая ноги, к ним идёт человек в рыцарских доспехах, она засуетилась и сказала:

– Давай укроемся.

– Не бойся, ему еще долго идти, сто двадцать шесть шагов, – успокоил ее Вадим. – А когда он меня увидит, повернется назад.

– Как тебя зовут, милый? – спросила она, ощутив на себе тяжесть его беспокойного тела.

– Какой глупый вопрос. Меня зовут Семеном. А как тебя зовут, я знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Я все про тебя знаю.

Настя взглянула ему в лицо и испугалась. Это был действительно Семен. Тогда он встал и жутко захохотал.

– Вот я тебя и заманил, теперь ты никуда от меня не денешься. Видишь, какие тут ямы: глубокие, с водичкой.

Настя хотела подняться и убежать, но не смогла, ноги ее сделались ватными. А Семен вдруг весь почернел и стал косматым, как горилла.

– Сейчас я тебя толкну в яму, с крутого бережка, но сначала это… придушу, – с довольной усмешкой произнес он и взялся душить Настю. Она перестала дышать, поняла, что умирает, из глаз ее покатились слезы. Семен же, словно питон, сдавливал ее грудь все сильнее и сильнее. Потом начал считать: раз, два, три. На счет три поднял ее перед собой и бросил в черную глубокую яму. Настя вскрикнула от страха и в тот же миг проснулась.

Пережив все заново и поняв, что это был всего лишь сон, девушка понемногу успокоилась, повернулась лицом к стене и еще долго не могла заснуть. В голове, как на экране, всплывали навязчивые картины из ее короткой супружеской жизни, прерываемые моментами встреч с «камазистом» и нестройными образами сновидения, навеянного этими событиями. Пугающие сцены из него понемногу угасали, расплывались, но в мыслях все настойчивей блуждало число – 126. Оно не давало покоя: «Почему именно сто двадцать шесть? Что бы это могло означать?» – думала она.

х х х

Дни проходили за днями. Настя ничем не выдавала своего отчаяния, но как-то вся переменилась. По утрам она неслышно уходила на работу, а вечерами помогала матери: стряпала, стирала, прибиралась – только очень медленно, без единого лишнего движения; она как бы потеряла силу. Иногда она оживлялась и становилась разговорчивой, а иногда сидела на кровати, почти не шевелясь, с безразличным видом держала в руках книгу. Или подходила к матери, обнимала ее, не произнося ни слова. Мать не сводила с нее тревожных глаз, с пониманием относилась к такому состоянию дочери и с готовностью разделяла ее переживания, говоря, что от ошибок никто не застрахован. Она удерживала себя, не лезла в душу, и Настя была благодарна матери за это. А отец по-прежнему не хотел видеть дочь в своем доме, и каждый раз спрашивал, скоро ли она уйдет.

Однажды Настя с матерью беседовали вдвоем в ее комнате. Мать сказала:

– Я все обдумала. Схожу к свахе и предложу ей выкупить Семенову долю дома. По-моему, она не будет против, потому что Семену этот дом теперь не нужен. Зоя не просто так увезла его от тебя подальше. Назад он вряд ли вернется.

Не зная, как отнесется к этому Настя, сказала она это очень осторожно, как бы советуясь. У Насти защемило в груди. Почувствовав себя отрезанным ломтем, который уже не прилепишь, она задумалась, прижалась к матери и обняла ее. Прошла минута, другая, а она все сидела, не произнося ни слова. Наконец вздохнула и сказала:

– А что же делать? Лишь бы свекровь согласилась. Думаю, согласится, она женщина добрая, любила меня.

На следующий день мать сходила к бывшей свахе. Разговаривали они с ней совсем недолго и сторговались. После этого отец все-таки застеклил окна. И Настя во второй раз покинула родительский дом.

Утром она затопила печку, и весь день наводила порядок. По окуркам, разбросанным по полу, определила, что какие-то мальчишки лазили в ее дом, но ничего не украли и не испортили. Свиней родители Семена угнали к себе, так что во дворе ей нечего было делать. Вечером она перенесла узлы и осталась ночевать одна. В доме воздух нагрелся, стало тепло, но как-то пусто.

Настя выключила свет, легла на кровать и натянула на себя одеяло. В темноте ей стало вдруг боязно, и она невольно прислушалась к какому-то шороху за окном. Вскоре шорох стих, слышалось только мерное жужжание и потрескивание печки. От усталости думать ни о чем не хотелось. Девушка перевернулась на бок и совсем уже засыпала. В это время на чердаке как будто что-то упало. Она открыла глаза и прислушалась – никаких звуков кроме потрескивания угольков больше не было. Она перевернулась и закрыла глаза, но заснуть уже не могла. В голову полезли бесконечные мысли. Попыталась «считать баранов», но и это не помогало. Тогда встала, включила свет, взяла книгу Анри Барбюса и поудобней устроилась на кровати. Положив томик на сложенные колени, раскрыла его и прочитала заголовок «Нежность». «Какое хорошее слово, – подумала она, – это самое красивое слово», – и стала читать.

Постепенно она сползла с подушки и, подложив ладонь под щеку, читала, лежа на боку. Веки её начали смыкаться. Смысл прочитанного воспринимался смутно, строчки на страницах расплывались. В ногах и во всем теле появилась теплая тяжесть, и Настей овладел сон. Пальцы разжались – книга упала на одеяло.

х х х

Проснулась она с чувством, что спала долго, но тут же задремала опять. Разбудил ее стук в дверь. Накинув торопливо халат, Настя вышла в коридор, спросила:

– Кто?

Услышав голос матери, откинула крючок и открыла дверь. Мать стояла на крыльце. На бледном лице ее выражалось сильное беспокойство.

– Настя, отцу плохо. Я позвонила в «скорую». Собирайся побыстрей и приходи.

Сказала, сразу же повернулась, оперлась рукой о стенку, спустилась с приступок и, не оглянувшись, ушла.

Отец еще в пятницу почувствовал тупую боль в животе. Более суток он не мог ничего есть. И все это время боль не проходила. Когда боль усиливалась, он говорил, что, наверное, надо вызывать «скорую». Когда боль отступала, он успокаивался и начинал прохаживаться по двору, искать, чем бы заняться. А утром так скрутило, что он весь скорчился, беспрерывно стонал и скрежетал зубами. От сильной боли у него даже открылась рвота.

Настя прибежала быстро. Отец лежал на кровати и стонал. Возле кровати стоял табурет для врача. И вся комната была прибрана к приезду «скорой помощи».

– Тебе совсем плохо? – спросила Настя.

Отец не ответил, а только кивнул.

Подошла мать и заплакала. Настя хотела ее успокоить, но не нашлась что сказать. Прошло с полчаса. Отец все стонал. Настя поправила подушку, на которой он лежал, и спросила:

– Может быть, лучше сбегать в контору, выпросить машину. Бог знает, когда эта «скорая» приедет.

– Должна приехать быстро, – ответила мать сквозь слезы. – Когда я звонила, мне сказали: ожидайте, сейчас приедем.

– Тогда я сбегаю за фельдшерицей.

– Нет ее дома, я уже ходила к ней. В Семикаракорск уехала. В выходной и заболеть нельзя, никого не найдешь. А чего ты в контору побежишь? Она сегодня тоже закрыта.

Настя прислушалась и встала.

– Кажется, гудит.

И действительно, подъехала «скорая».

Доктор вошла и доставая что-то из чемоданчика, спросила:

– Что болит?

– Живот, – ответил отец. – Аж дышать не могу.

– Третьи сутки мучается от боли, – добавила мать.

Доктор долго надавливала пальцами на живот, пощупала пульс.

– Одевайтесь, поедем в больницу.

– Можно, я с ним поеду? – спросила Настя.

– Приедете завтра. Помогите больному.

Отца увезли. Глядя вслед машине, мать рыдала, уже не сдерживаясь.

– И что это с ним случилось?

Настя ее успокаивала:

– Перестань! Перестань! Может быть, у него просто аппендицит. Поправится он. Аппендицит тоже так болит.

х х х

За ночь мать немного успокоилась. Настя, зная, что она не при каких обстоятельствах не пропускает занятия в школе, уговорила ее идти на работу. В больницу поехала одна.

Дверь в палату была полуоткрытой. Настя все равно по- стучала и вошла. Отец лежал возле окна. Он спал. На других трех кроватях лежали пожилые мужчины. Они перестали разговаривать и с любопытством разглядывали девушку.

– Я к папе, – показав рукой на отца, сказала им Настя и подошла к его кровати. Отец, услышав голос дочери, открыл глаза и беспомощно приподнялся на локте. Губы у него задрожали. Настя наклонилась, поцеловала его в щеку.

– Я одна приехала. Маму уговорила идти на работу, а то расплачется здесь. Переживает она. – И улыбнувшись, спросила: – Тебе немного полегче?

– Да, стало лучше. Вчера целый день уколы делали. Сегодня утром еще два раза укололи. Боль поутихла.

– Слава Богу, – сказала Настя. Она подняла на колени сумку. – Вот я привезла тебе поесть. Тут немного сметаны, курочку мы для тебя зарезали…

Отец махнул рукой и перебил ее:

– Зря ты это, ничего не надо. Мне вообще запретили есть в течение суток: завтра надо зонд глотать. Тысячу анализов всяких приписали. – Он показал на тумбочку. – Вон, навалили целую гору таблеток. Дорогие, говорят. Хорошо, хоть бесплатно дают. Не знаю, куда их девать? – Он уперся руками в подушку, спустил ноги на пол и сел. – Мать пусть не расстраивается. Тут и врач, и медсестры от меня не отходят. Ничего страшного нет, вылечусь.

Отец был невысокого роста, сухощавый. Волосы его уже редели, и он зачесывал их набок. Брился он всегда аккуратно, сейчас же щеки заросли щетиной, и все равно лицо казалось приятным. «В молодости, наверное, считался красивым», – подумала Настя.

Он спросил, на чем она доехала, как назад будет добираться. В его голосе уже не было прежней отчужденности.

– Доберусь. Не будет автобуса, попутные посадят.

Она осмотрела палату. Все в ней казалось необычным. Беленые стены, затертый пол с большими трещинами между досок, кровати с железными спинками, белые занавески, плотно закрывающие окна. В проникающем сквозь них свете холодного декабрьского полдня палата казалась очень мрачной. Даже у филенчатой двери – и у той был какой-то унылый вид. На всех тумбочках лежали лекарства. Их дополняли газета, книжка или кружка с ложкой. Больные лежали с задумчивыми и отрешенными лицами. Настя поднялась, раздвинула на обоих окнах занавески, снова села и уткнулась головой отцу в грудь.

– Папулечка, мне жалко тебя. Прости меня, пожалуйста. Я тебя так люблю.

Отец прижал ее к себе.

– Настенька, мы с матерью только для тебя и жили. Мы так гордились тобой. Ведь ты у нас такая умная была. И зачем испортила сама себе жизнь? Понять не могу. Я думал, поедешь учиться. Могла бы, например, переводчицей стать или вот хоть врачом. Ну, ладно, еще не поздно. Не сердись на меня тоже.

Настя спросила, что ему привезти в следующий раз, рассказала о своих планах на жизнь. Отец одобрительно кивал. Его клонило в сон. Тогда она сказала:

– Ну, я пойду? Выздоравливай скорей.

Пообещала часто его навещать и встала.

– Продукты забери обратно, – сказал отец.

Настя подняла сумку.

– Может быть, вам оставить? – обратилась она к безмолвно лежащим пожилым мужчинам.

– Не, не, не, – единодушно возразили на всех кроватях.

Старики все, как по команде, ожили, бессильно заулыбались и заговорили в три голоса: – Нам всем нельзя. Нам только кашу, кефир, творожок.

Насте стало смешно. Скрывая улыбку, она открыла дверь и вышла. Отец сунул ноги под одеяло и прислонил голову к подушке. Так, не шевелясь, он несколько минут смотрел на потолок, потом повернулся и закрыл глаза.

х х х

Наступили холода. Но печь Настя протапливала только для духу. Экономила уголь. Пока отец лежал в больнице, она в своем доме не жила. Мать сказала, что ей страшно спать одной. Вдвоем они встретили и Новый год. Настя любила этот праздник, считая его самым настоящим. Они с матерью полдня суетились в доме, начищая мебель и протирая кругом пыль. Потом дружно изощрялись над селедкой «под шубой», потом запекли гуся с яблоками. К полуночи управились со всем, включили телевизор и уселись за праздничным столом в ожидании боя курантов.

Когда на экране появился циферблат, и стрелки часов подобрались к цифре ХII, Настя открыла бутылку Цимлянского игристого вина, наполнила бокалы. Светлое вино пенилось. Выпили за счастье в новом году, поели селедки, отведали гуся и приумолкли. И сидели средь ночи дочь с матерью, два самых близких человека, за праздничным столом. Но настроение их было совсем не праздничным. По телевизору шел концерт. Они посматривали на экран, обсуждали наряды артисток, а каждая думала о своем. Кто знает, о чем они думали? Но несомненно одно: каждая в глубине души желала бы сейчас быть рядом с другим человеком.

Отец поправлялся. Настя навещала его. Однажды, в первый день Рождества, Настя с матерью доедали в кухне гуся и услышали, как в прихожей хлопнула дверь. Они затаились в ожидании. На пороге появился отец. На его худом, изможденном лице признаки болезни не исчезли. Щеки были без кровинки, в уставших темных глазах крылась грусть, которой у него раньше никогда не было. Сняв шапку, несколько нараспев он произнес:

– Колядую, колядую,

Я горилку носом чую,

Я закуску глазом бачу.

Наливайте, бо заплачу!

С Рождеством вас, мои дорогие!

Настя с матерью бросились к нему с возгласами. Он сел за стол, мать пододвинула к нему кусок гуся на широкой плоской тарелке и начала расспрашивать. Отец отодвинул тарелку, сказав, что мясо ему противопоказано. Рассказывал о своих больничных делах он неохотно. Большей частью убеждал, что чувствует себя значительно лучше. А потом достал из кармана бумажку, показал ее и пояснил, что это направление на обследование в онкологический диспансер. Мать охватил безумный страх. И она с бьющимся сердцем смотрела на мужа так, как будто он вот-вот умрет. Она говорила, что надо ехать в Ростов немедленно, завтра же. Отцу пришлось рассердиться на нее.

– Будет хуже – поеду, – голосом, не терпящим возражений, заявил он. – А почувствую, что выздоравливаю, нечего без толку прокатывать деньги. Врачи боятся ответственности, перестраховываются. Они много чего могут написать, я наслушался об этом в больнице. Каких только случаев не бывает.

Продолжая сокрушаться, мать все равно осторожно убеждала его ехать, не затягивать, «чтоб уж не думалось». Отец больше не спорил. Он слушал, и на лице его появлялась то досада, то отрада. Слова о снятии врачами с себя ответственности Насте показались убедительными, и она не сомневалась в его выздоровлении. Как и отец, ждала, когда мать выговорится, наблюдала за обеими молча, изредка улыбаясь.

Глава VI Земное притяжение

Снег, выпавший перед Новым годом, растаял. Недолго продержалась ясная погода, потом похолодало и посыпалась мелкая, колючая крупа. По низкому небу тянулись серые облака. Такие же серые тянулись и зимние дни, похожие один на другой, как близнецы. Настю не покидали мысли, которые она постоянно гнала от себя, – мысли о загубленной молодости и о той жизни, которая у нее могла бы быть. Девушка пыталась восстановить прежние отношения с подругами, с которыми до замужества бегала на танцы, в кино, найти сочувствие у них. Но подружки всегда были заняты, всегда куда-то торопились: общих интересов уже не существовало, разговор не клеился. Они казались неоткровенными и – в этом Настя нисколько не сомневалась – между собой осуждали ее за измену мужу, подсмеивались над ней.

После развода с Семеном к Насте прилипло ласковое, но очень обидное прозвище «вдовушка». Другая впрямь похоронит своего мужа, но никто и не вспомнит, что она вдова. А Семен был живой, однако прозвище «вдовушка» закрепилось за Настей прочно. Теперь подруги, да и другие называли ее за глаза не иначе, как Настя-вдовушка. Прежде жизнерадостная и общительная, она замкнулась и все свободное от работы и домашних дел время просиживала на диване с книгой в руках.

Никто в хуторе не мог сравниться с Настей своей красотой. Парни и теперь засматривались на нее. Выбрать жениха и выйти замуж она могла бы хоть завтра, но, думая об этом, девушка не испытывала ни восторга, ни огорчения. Изведав все прелести семейной жизни, она смотрела на замужество другими глазами.

А ее история с кучерявым «камазистом» почему-то возродилась и стала обрастать все новыми и новыми подробностями. Говаривали, что она, мол, на прошлой неделе собрала свои узлы и поехала в Семикаракорск, там отыскала своего любовника, и сама заявилась к нему. Только его мать не обрадовалась такой невестке, сразу же вытолкала ее из дома. Давно в хуторе не было таких событий, и теперь все нарадоваться не могли возможности посплетничать от души. Однако время шло, и постепенно Настина репутация восстанавливалась. Кое-кто еще что-то сочинял, потом все разговоры, обретя характер вздорной выдумки лихих людей, прекратились и вовсе. Что бы там ни говорили, Настя была неплохой женой: Семен у нее всегда ходил начищенным, наглаженным, – это все знали и не забыли.

В Насте была и природная смекалка, и доброта, и открытость. Людям нравилось с ней общаться, делиться своими бедами и радостями. Особенно ей льстило уважительное отношение директора совхоза Захара Матвеевича. Он любил беседовать с Настей и о пустяках, и о делах серьезных. А заходил он в ее каморку поговорить, когда у него было или очень плохое или очень хорошее настроение. Настя часто видела на его лице удивление, когда она высказывала свое мнение. Особенно директор изумлялся, когда она запросто переводила с английского принесенную им какую-либо инструкцию. Однако Настя по-прежнему чувствовала себя не в своей тарелке, замечая снисходительное к себе отношение. И дни проходили за днями, не принося никаких изменений.

х х х

Наверное, еще долго продолжалась бы такая неопределенность в жизни девушки, если бы не случай. Дело было вечером. Настя не могла справиться со своим отвратительным настроением: ей ничего не хотелось делать, она даже не стала ужинать. Ходила из угла в угол и мурлыкала себе под нос: «Маришка, ты Маришка, люблю тебя я сроду». И от этой мелодии она не в силах была избавиться. В конце концов, не выдержала, оделась и отправилась к родителям. Выйдя на дорогу, в темноте увидела впереди человека. Пригляделась и окликнула:

– Эрудит, ты? – Человек остановился. Поравнявшись с ним, она сказала: – Не ошиблась. Со свету в темноте ничего не видно, вот теперь вижу, что ты. Откуда шагаем?

– У Борьки Лагунова был. Мы с ним искали человечков в телевизоре.

– Нашли?

– Ага, они маленькие такие, шустрые, бегают быстро, вприпрыжку, никак не поймаешь.

– Надо же! – сказала Настя и оживилась.

– Да Борька днем сказал, что у него телевизор поломался. Ну, мы сразу после работы пошли к нему домой, ремонтировать.

– Ты чего, радиолюбитель?

– Полный валенок, как и он. Просто телевизор у него первобытный, все равно выбрасывать. Мы так, от нечего делать. Целый вечер проковырялись. Главное, все лампы горят, а не работает. Чего мы с ним только ни делали: и били по нему кулаками, и вверх ногами ставили, – лишь в смоле не кипятили. Но все-таки нашли причину: там один проводок мотался. Мы его припаяли, собрали все, как было и, представляешь, заработал. Сами удивились.

– Умница! Кулибин! – похвалила его Настя.

Так, разговаривая о всякой всячине, они дошли до дома Настиных родителей. Настя свернула на тропку, а Эрудит пошагал дальше. В комнате она посмотрела на часы. Стрелки показывали без двадцати восемь.

На другой день барометр Настиного настроения качнулся в другую сторону. Утро выдалось мглистое – густые тяжелые облака заволокли все небо. К полудню они начали редеть, приобретая причудливые формы, и солнечные лучи, прорвавшись в просветы между ними, радостно осветили зимний пейзаж.

Придя домой после работы, Настя приготовила ужин, поела и, решив сегодня не ходить к родителям, взяла в руки книгу. Впервые за многие дни она почувствовала в себе бодрость – и то, что раньше наводило на нее тоску, как бы отодвинулось, потеряло свои очертания. Она сидела на диване, уткнувшись в книгу, и ни о чем не думала. Дочитав главу, просто так взглянула на часы – было без двадцати восемь. Словно что-то подтолкнуло ее идти на улицу. «Сейчас выйду и снова встречусь с Эрудитом», – мелькнуло в ее голове. Не придав этому предположению никакого значения, она, застегивая на ходу пуговицы куртки, оказалась за калиткой. И поразилась увиденному – по дороге шел Эрудит. Настя невольно рассмеялась. Эрудит остановился.

– Невероятно, – сквозь смех сказала Настя, – сейчас собиралась на улицу и подумала, что опять увижу тебя. И вот ты тут как тут.

Она пошагала рядом с ним.

– Перст судьбы, – подметил Эрудит.

– Это точно. Не хотела сегодня идти к матери, ну раз уж попался такой волшебный попутчик, так и быть, схожу. Вы с Борькой опять человечков ловили?

– Угадала. Вчера я только ушел, его телевизор снова ножки протянул.

– Можно мне спросить тебя кое о чем? Просто так, из любопытства, – заглядывая сбоку Эрудиту в лицо, спросила она.

– Спрашивай.

– Вы чего со своей Чернышевой, поругались что ли? Смотрю: один ходишь.

– Еще до армии.

– Сильно поссорились?

– Да ну. Там смешно было. Я пошутил: говорю, давай сотворим ребеночка, будет больше гарантии, что ты меня дождешься из армии. А она мне такого наговорила.

– Ты зря принял ее слова близко к сердцу. Обычная ис- терика.

– Знаю. Дело тут не в словах. Я сам уже об этом думал. Но она потом на проводы не пришла, письма в армию не писала. Ждала, что я первый напишу.

– А ты ждал, чтоб она – первая?

– Разумеется. Она же должна была признать, что не права.

– Это с какой стороны посмотреть. На мой взгляд, в этой вашей ссоре твоя вина. Если бы не твоя неудачная шутка, ничего бы такого не случилось.

– Мне теперь все равно.

Последовала пауза.

– А ей, наверное, не все равно, – заговорила Настя опять. – Пока ты в армии был, она ни с кем не встречалась. По-моему, и сейчас все ждет тебя.

– Это ее дело, – сухо сказал Эрудит.

Настя посчитала, что Эрудит поступил с Ниной не совсем справедливо, но, поняв, что он больше не хочет говорить о ней, тоже продолжать не стала. Только заметила:

– Понимаю. Вообще-то мне безразлично. Я просто подумала, сколько девчонок вот так из-за своей гордости страдают. – Увидев, что в родительском доме света нет, добавила: – Мои предки уже спят, не буду их беспокоить. Пойду тоже дрыхнуть.

– А мне спать не хочется, давай я тебя провожу.

Настя рассмеялась.

– С этим твоим решением я, пожалуй, могу согласиться.

Они пошли в обратном направлении.

– Чем ты еще занимаешься, кроме ремонта телевизоров? – повернувшись к Эрудиту, спросила она.

– Чем придется.

– А конкретнее? С учебниками сидишь, поступать в институт собираешься.

– Откуда ты это знаешь?

– Знаю.

– Да, хочу еще раз попытаться. Но сомневаюсь. Как сказал мне один друг в армии: без взятки нечего и соваться.

– Раньше поступали как-то. Моя мать рассказывала, что не давала никаких взяток. Еще и стипендию получала.

– То было раньше.

– Сколько надо платить?

– Полторы тысячи – минимум.

– Много, я таких денег никогда не заработаю. У меня ведь тоже были мысли поступить учиться. Значит, мне институт не светит, даже и мечтать не стоит.

– Почему?

– С моей зарплатой столько за всю жизнь не накопишь.

– У тебя родители есть, помогут.

– А что родители? Мама одна работает. Отец заболел, документы на ВТЭК собирает, вроде бы вторую группу инвалидности обещают дать. Но зависит тоже от взятки. Там у них так: заплатишь хорошо – дадут вторую группу, мало – третью. Отец это все уже прощупал. Да еще такая волынка с бумажками. Здоровый станешь инвалидом, пока соберешь все справки. А ты на какой факультет хочешь поступать?

– На философский.

Настя посмотрела на парня так, как будто желала понять, пошутил он или нет и с веселой улыбкой, легонько подтолкнув его в бок, спросила:

– Ты чего, серьезно?

– Вполне.

– И где потом будешь работать?

– Я не для работы. Просто мне интересно узнать: кто мы? Зачем живем? И вообще, хочу понять, что такое жизнь и весь этот мир?

– Это интересно. Если бы кто-то другой сказал мне такое, я бы не поверила. Но ты у нас уникум, тебе верю. Да по-моему, ты и так уже все знаешь.

– Все знать нельзя, только дураки все знают и понимают.

– Это точно! Глупый человек как возьмется учить уму- разуму – конца нет!

Эрудит повернулся и, прежде чем продолжить разговор, посмотрел в сторону, как будто терзаемый какими-то мыслями.

– Знаешь, о чем я вчера прочитал? О том, что люди вообще не живут, лишь собираются жить. Человек не может находиться ни в прошлом, ни в будущем, только – в настоящем, в котором нельзя задержаться. И мы всегда стремимся в будущее. А будущее – это смерть. Таким образом, наше предназначение – не жизнь, а борьба со смертью и в то же время стремление к ней. Настоящее нас не устраивает, оно нам не нужно. Нам надо туда, в вечность. Почему? Потому, что в подсознании людей сохранилась память о рае, из которого были изгнаны наши прародители. С тех пор всегда души воздыхают по родному дому, постоянно ищут к нему путь. Жаждут быстрее вырваться из этого мира и вернуться к своему создателю.

Настя посмотрела на Эрудита с удивлением: ей казалось невероятным услышать такое.

– Да, – сказала она, помолчав. – А ведь так оно и есть! – Но ей не хотелось еще больше углубляться в чащобу ужасной неизбежности, она что-то обдумала и, оставаясь под впечатлением рассуждений Эрудита, совсем не весело произнесла: – Знаешь, мне кажется, ты поступишь учиться. Ты же отличник.

– Отличник, да что толку. Мне главное – успеть к лету деньги собрать. Пока только четыреста двадцать рублей накопил. А так, в основном вроде все выучил. Сейчас вот на иностранный налегаю.

Так они гуляли и беседовали до одиннадцати часов. Возле Настиного дома попрощались.

х х х

В следующий вечер, конечно же, встретились опять. Дождавшись, когда стрелки на часах показали без двадцати восемь, Настя вышла на улицу. В темноте напрягла зрение – Эрудит стоял перед ее домом. Девушка подошла поближе, многозначительно помолчала, потом спросила:

– Ты чего тут делаешь?

– Мне вчерашний случай показался занимательным. Я подумал: дай-ка, устрою тебе еще один сюрприз, – сказал Эрудит.

Голос его был искренним, чуть задорным и даже нежным.

– Ты другого ничего не мог придумать?

– Мог. И сейчас могу. Давай будем гулять до самого утра.

– С чего бы это? Как-то не похоже на тебя, – удивилась Настя. – Я всегда считала тебя серьезным парнем. Ну-ка скажи мне честно, зачем нам с тобой всю ночь слоняться по улице? – Она поймала себя на том, что говорит с некоторым превосходством над Эрудитом и поспешила исправиться, смутно почувствовав нежелательную реакцию от него.

Эрудит не обратил никакого внимания на Настины манеры и переспросил:

– Зачем шляться?

– Я сказала не шляться, а слоняться.

Эрудит рассмеялся.

– Какая разница, главное, чтобы всю ночь.

– В таком случае, я согласна.

И они гуляли до самой полуночи. На небе не было ни облачка. Молодой месяц и звезды на нем светились очень ярко и казались прозрачными. Настя предполагала, что Эрудит интересный человек, но не настолько. Она с удовольствием слушала его забавные бесконечные истории: откровенно наивные, но, как ей казалось, очень смешные.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Разделы библиотеки

Любовные романы Любовные романы по темам Любовные романы по автору Современные любовные романы Исторические любовные романы Женские фильмы КулинарияСекреты красотыСонник

Страницы романа:Стр:2

1 2 3

0

/ 0 Гол.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10