Последний русский. Роман - Сергей Магомет - Читать онлайн любовный роман

3 Страница

– Нет, я и сам хотел предложить. Пусть у каждого останется какая-нибудь память.

Честно говоря, теперь мне было абсолютно все равно. Я подумал, вот, прекрасно: каждый возьмет что-нибудь на память, значит и Наталья согласится взять что-нибудь. Лишь укололо, что Кира забирает именно эти серьги. Может, положила глаз на них, заметив, что они и мне нравятся больше всего. Но спорить было поздно. Тут, как в детской игре, кто первый схватил игрушку, тому она и досталась.

– А ты что себе возьмешь, Ванда? – спросила Кира дочь.

– Я? – удивилась та. – Ничего!

– Нет, это нехорошо. Тебе тоже положено что-то взять на память. Возьми этот кулончик с сердоликом. Он тебе очень пойдет.

Было слышно, как Кира что-то едва слышно, но горячо втолковывает ей, но Ванда продолжала отнекиваться.

– Сереженька! – пожаловалась мне Кира. – Она, дурочка, стесняется. Скажи ей!

– Возьми, Ванда.

– Хорошо, братик. Тогда мне серьги с топазами. А мама пусть возьмет себе что-нибудь другое.

Некоторое время мать и дочка приглушенно спорили. Кира была вынуждена уступить. Я почувствовал, что она сделала это лишь для виду, рассчитывая, что потом отберет себе серьги, а кулон у них так и так останется. Мне стало жаль и то, и другое. Я представил себе, что обе вещи чрезвычайно пошли бы Наталье. Но, к сожалению, она никак не появлялась.

– Ладно. Я возьму кулон, а ты серьги, – сказала Кира.

Это уже было похоже на дележ добычи. Я едва сдерживался, чтобы не наорать на них. Вдруг Ванда снова заявила, что вообще ничего не собирается брать. И на этот раз Кира так и не смогла ее заставить.

– Мама, как ты не понимаешь! Это противно!

– Я бы тоже что-нибудь хотела на память! – плаксиво затянула Циля.

– А вам, Циля, как раз нехорошо выпрашивать, – ревниво сказала Кира. – У вас что, своего добра мало? У вас, наверное, и так полные сундуки золота и бриллиантов.

– Что? Где? – пугалась старуха, а потом снова принималась хныкать: – Мне тоже положено. Гам-гам, гум-гум. Ты нехорошая, Кира. Дайте мне что-нибудь! Дайте хоть колечко!

– Я не знаю, – протянула Кира. – Я тут не могу распоряжаться.

– Господи, – пожал плечами я, – да возьмите всего, что вам хочется.

– О, мы уже знаем, какой ты щедрый, – заверила Кира.

И она снова набросилась на Павлушу.

– Опять хватаешь куски! Неужели так трудно подождать?

– Сереженька, нас тут без тебя никак не хотят кормить! – пожаловался Павлуша.

– Сереженька, дружочек, – принялась звать Кира, – выходи, пожалуйста. Давай, поужинаем, наконец, все вместе, по-семейному. Вдруг твоя мамочка еще здесь и все видит. Вот и будем опять все вместе. Нам теперь нужно вместе держаться. Она увидит, и ей спокойнее будет. Мы ей и тарелочку на столе поставили, как заведено, и рюмку…

– Зачем все это? – откликнулся я, не выдержав. – Ты же знаешь, что это все глупости…

– Кто знает, Сереженька! Кто знает! – продолжала она. – Никто оттуда не возвращался. Только люди верят. И ее душа еще летает поблизости. Так что лучше садись за стол, а то вот мамочка посмотрит и расстроится: а где же мой сыночек?.. Видишь, как в ритуальном зале нехорошо получилось…

Она сокрушенно завздыхала.

Я понимал, что Кира несет совершеннейшую чепуху, однако эта чепуха все-таки очень меня задевала. Нужно было идти. Я понял, что придется вылезать из своего убежища. Я надеялся, что у Киры, по крайней мере, хватит ума не бросаться мне навстречу с объятиями и чмоканьями.

– Значит, все готово? – спросил я.

Только чтобы как-нибудь прекратить этот разговор.

– Так ты идешь, мой хороший? – обрадовалась она.

– А разве уже все сели?

– Вот, все здесь. Все свои. Я, Ванда, Циля, Павлуша и, конечно, твоя мамочка, она еще здесь, ее душа…

– А Наталья?

Я никак не ожидал, как отреагирует Кира.

– А! Так ты Наталью дожидаешься! – вскинулась она. – Ты с Натальей хочешь по-семейному? Поэтому ты и нас выгонял? Это же отвратительно! Ты посмотри на нее и посмотри на себя!

Я буквально обомлел от этого дикого выпада. А она, Кира, как будто нарочно, как будто специально все повышала голос, чтобы услышала Наталья.

– Ах, как это отвратительно! Такой чистый, такой хороший мальчик, и вдруг такое поведение! Это она, зрелая, видавшая виды на тебя такое действие оказывает? Она, может, сама тебя приглашает? О, она только момента дожидалась! Давно готова! А ты, вместо того чтобы… И в такой момент!.. Стоило только твоей мамочке, бедненькой, уйти, как ты… Но, ты так и знай, мамочка сейчас все видит, все слышит! И не одобряет, ох, как не одобряет! Огорчается, слезки проливает, кап-кап, кап-кап!..

– Кап-кап, кап-кап! – словно эхо отозвалась Циля.

Только теперь я оправился из столбняка и вышел из-за перегородки.

– Ты с ума сошла, Кира! Если ты сейчас же не перестанешь или не уйдешь, мне придется самому уйти! Я не могу этого слышать!

В то же время, как ни странно, в ее словах содержалось что-то очень меня взволновавшее. А именно: с чего это Кира взяла, что Наталья только ждала момента, а главное, что «давно готова».

– Как это красиво! Ты, наверное, к ней собрался!

Кира не могла остановиться. Ее лицо покрылось пятнами, а рыхлая кожа двигалась, словно отдельными кусками.

Еще секунду и я бы действительно хлопнул дверью.

Кира снова стала якобы порывать уйти, но потащила за собой не дочку, а Цилю.

– Разве мы уже не будем питаться совместно? – пискнула старуха.

– Нет, не будем.

– Он что, нас выгоняет?

– Он теперь самостоятельный человек.

– Он очень неуважительно себя ведет, – заворчала Циля. – Выгоняет! Как только не стыдно старуху обижать! Со старухой связался!

Однако они, конечно, и не думали уходить. Лишь потолкались у порога, но так и не вышли.

Тут подал голос Павлуша.

– Уж и я говорил ему, что… – начал он.

– Вот, видишь, Сереженька, – перебила его Кира, – даже Павлуше это противно!

– Я говорил, – продолжал Павлуша, не слушая ее, – что я бы на его месте, первым делом забрался к ней в постель! Еще бы, такая прекрасная женщина!.. Да если честно, лично я, наверное, и не решился залезть к ней в постель. Только если она бы сама пригласила… Только, увы, все мечты. Мы для нее просто мальчишки!

– Что за мечты такие? – презрительно удивилась Ванда. – На Наталью лезть! Размечтались, балбесы. Она же старая тетка, от нее самкой пахнет. В тихом омуте черти водятся. Вам этого надо? Да она, поди, рада будет. Сама потом будет бегать.

– Фуй! – воскликнула Кира. – Ванда! Какой позор, какой стыд!

– Я же говорила, – захихикала Циля, – невоспитанная девочка.

Кира довольно глупо вращала глазами, как будто пыталась переварить все сказанное. Последняя фраза Цили окончательно привела ее в замешательство.

– Нет-нет, что вы, Циля! Ванда очень воспитанная девочка!

– Нет, – упрямо возразила старуха, – невоспитанная.

– Нет, она очень, очень воспитанная, – горячо убеждала Кира. – Она не такая.

– Такая, такая! – прошамкала старуха, глупо ухмыляясь. – Сякая.

– Нет, не сякая! – чуть не плача воскликнула Кира.

– Не сякая? – вдруг рассеянно повторила старуха, словно у нее в мозгах щелкнул переключатель. – Ну да. Она не сякая… Что же вы бульончика, бульончика не кушаете?

– Я кушаю, – закивала Кира. – Смотрите, я кушаю… – И она действительно плеснула себе в тарелку половник старухиного варева, но, конечно, есть не смогла, а только для виду водила ложкой, словно остужая.

Старуха пошарила в карманах своего халата, выудила несколько сухих корочек и щедро насыпала ей в тарелку.

– Вот греночек щепотку. Так полагается. Такое блюдо.

– Ну и хорошо, ну и прекрасно, – горестно вздохнула Кира, посмотрев на меня. – Может быть, Наталья будет лучше за тобой смотреть. Ты теперь себе хозяин. У тебя своя голова на плечах.

– Мамочка хорошая, – закивала Циля.

– Правда, Сереженька, – сказал Павлуша. – Ты попытайся.

– А вообще-то, тут нет ничего такого, – поддержала Ванда. – Попытайся, Сереженька. Уткнешься ее носом в коленки, может, пожалеет, не откажет.

– А я что говорю! – воскликнул Павлуша. – Разница в возрасте по нынешним временам никакая. Для начала пригласи ее в ресторан. Отлично действует.

Странно, теперь это им казалось не такой уж фантастической вероятностью. Мне же, наоборот, показалось, что я должен положить конец их бредовым предположениям и предложениям. Я стоял между дверью и столом, не зная, куда двинуться. Все выглядело так, словно они уговаривали меня, а я никак не хотел поверить своему счастью.

– Какую чепуху вы все несете! – возмущенно покачал головой я.

В общем, все отрицал. А, наверное, было бы умнее согласиться. Свести все на шутку.

– Нам все-таки лучше уйти! – заявила Кира.

Даже двинулась из комнаты, но потащила за собой не дочку, а Цилю.

– Разве мы уже не будем питаться совместно? – снова огорчилась старуха.

– Нет, не будем.

– Он что, нас выгоняет?

– Он теперь самостоятельный человек.

– Он очень неуважительно себя ведет, – заворчала Циля. – Выгоняет! Как только не стыдно старуху обижать! Со старухой связался, мальчишка!

– Господи, – пожал плечами я, – да возьмите всего, что вам хочется.

– О, мы уже знаем, какой ты щедрый, – покачала головой Кира.

Однако, как оказалось, они и не думали уходить. Они лишь потолкались, покружили у порога комнаты, но из комнаты так и не вышли.

Между тем этими препирательствами воспользовался Павлуша. Принялся сосредоточено и с аппетитом уплетать. Отъедался. Пришлось и остальным последовать его примеру.

На столе было чем закусить. Салаты, колбаса, бутылка вина и бутылка водки. Еще с поминок. Только кастрюлю со старухиным бульоном, воспользовавшись тем, что Кира отвлекала старуху, Павлуша брезгливо накрыл крышкой, предварительно вылив туда нетронутую порцию Киры, и поставил подальше в угол.

Я все еще в нерешительности стоял у стола.

– А ее-то, Сереженька, и нет, – сказала мне Ванда. – Ушла.

– Как? – пробормотал я. – Куда? Ты врешь… То есть, правда, кроме шуток?

– Кроме шуток. – Мне показалось, что в голосе у Ванды зазвучали растроганные, сочувственные нотки. – Я звала ее поужинать с нами, но она сказала, что ей еще нужно отца навестить, что ли…

– Я тоже слышал, – подтвердил Павлуша.

– Ушла, ушла, мамочка! – подтвердила Циля. – Измерила старухе давление, сунула таблетку и улетела! Такая-сякая!

– Фуй, какая жалость! – всплеснула руками Кира. – Может быть, ты теперь как маленький будешь капризничать и без нее ужинать не сядешь?

Я действительно ужасно расстроился. Все это время я мечтал об одном: вот придет Наталья, и тогда я навалюсь на еду.

Я почувствовал, что сейчас все опять уставятся на меня или, чего доброго, опять начнут обсуждать ее и меня.

– Не будешь же ты ее теперь дожидаться! – сказала Ванда.

– Нет, конечно, – протянул я, – только…

– Ну что, сядешь ты, наконец, за стол или нет?! – прикрикнула на меня Кира, решив, что снова пора воздействовать на меня строгостью. – Или, может, у тебя теперь аппетит пропал?

– У меня и, правда, что-то нет аппетита. Наверное, от усталости, – обрадовавшись, подхватил я. – Немножко передохну, а уж тогда поем…

И поспешно, чтобы Кира, чего доброго, еще не стала цепляться за меня, опять нырнул к себе в «кабинет», снова полез на «мансарду».

Только что я спешил домой, словно в чудесное убежище, где рассчитывал обрести покой и счастье, а вышло, что угодил в ловушку – замкнутую и тесную, как бетонный склеп без входа и выхода. Как странно, я чувствовал это, сидя в своей жалкой коробке, готовой рассыпаться от любого дуновения. Может быть, ловушкой было мое собственное «я»?

– Действительно, что пристали к человеку! – принялся защищать меня мой лучший друг. – Мы шутим, а ему совсем не до шуток…

– Никто к нему не приставал, – возражала Кира. – Мы ему только хорошего желаем. Мы для него все готовы сделать!

– Вот и не надо было с ним спорить, – сказала Ванда. – Вообще, дразнить его Натальей.

– Я хотел отвлечь его от грустных мыслей, – сказал Павлуша.

– Ему надо бульончика поесть, окрепнуть! – сказала старуха Циля.

Мне сделалось так гнусно, что я уткнулся лицом в подушку, зажмурил глаза, словно хотел пройти, пролезть сквозь самого себя, через воображаемую мембрану, разделявшую внешнюю и внутреннюю реальности. Но это было невозможно, и деться было некуда.

Не мог же я винить Наталью, что она сейчас ушла, и все-таки был зол на нее. Как будто она меня предала. Между тем я прекрасно знал, что это самое обыкновенное дело.

Нянчившейся со всеми Наталье приходилось еще и выкраивать время, чтобы навещать престарелого родителя. Никита обитал в противоположном крыле нашего дома. Вполне добродушный пенсионер, почти домашний юродивый. Выходил во двор, шаркал вокруг дома, заговаривал с прохожими, нес околесицу, часто со слезами на глазах и мелким беззубым смехом. А в последнее время сильно опустился, перестал за собой следить.

Я помнил его с детства. Никита всегда здоровался с моей мамой. Бог знает почему, питал теплые чувства ко мне. «Симпатизировал», как говорила мама. Непременно ко дню рождения приносил в подарок какую-нибудь полезную книгу или любопытный сувенир, вроде старинной открытки или стеклянного шарика с крошечной птичкой внутри. Безделушек у него было полным-полно. Меня впечатляли эти бескорыстные знаки внимания. Чтобы вот так, ни с того, ни сего, можно было совершать добрые поступки. Что, в общем-то, малознакомый старик приходил с подарком к какому-то маленькому мальчику, совершенно чужому, когда тот, бедняжка, в свой день рождения затемпературил и уложен в постель.

Старуха Циля рассказывала, что у него когда-то сгорела жена. То есть мать Натальи. Еще один жуткий случай из прошлого. Были, якобы, у супругов какие-то размолвки. Даже в разводе находились, что ли. Хотя еще жили вместе.

Но особенно Никита был знаменит у нас тем, что у него, по слухам, имелся роскошный автомобиль. Якобы, где-то в подземном гараже стоял совершенно новый черный трофейный, типа «Даймлер-Бенц». Автомобиль, словно тело в мавзолее, находился в состоянии идеальной консервации. Причем Никита ни разу (!), его из гаража не выгонял. Вообще им не пользовался (!!). Никто уже и не предлагал Никите продать машину. Он и слышать об этом не хотел. Притворялся, что у него вообще нет никакой машины.

Старуха Циля уверяла, что первоначально автомобиль принадлежал ее трофейщику-мужу Николаю Васильевичу. Это утверждение ничем определенным не подтверждалось. Весьма вероятно, что он перешел к Никите еще в те времена, когда у его отца с Николаем Васильевичем были некие деловые отношения. Крутили не то драгметаллами, не то антиквариатом, чуть ли не сокровищами. Темная история. Я не вдавался…

По идее я должен был испытывать к Никите сердечную признательность: именно ему я был обязан появлению у нас Натальи. Именно он, как коренной обитатель нашего дома, приглядел для дочери комнату, пустовавшую после смерти старушки Корнеевны, подбросил другой заинтересованной стороне вариант обмена. Плюс уговорил Наталью перебраться поближе к себе, несмотря на то, что той нужно было возвращаться в дом, с которым были связаны такие мрачные воспоминания. Хотя оставаться в квартире, где у нее болел и умер ребенок, тоже было ничуть не легче…

Я включил ночник. Потом выключил. Потом снова включил. Меня все злило. Из своего добровольного изгнания мне было слышно, как гремит посуда, стучат вилки и ножи. Я чувствовал себя несчастным и брошенным как никогда. Но глупее всего, что я и правда ужасно хотел есть. Особенно, понаблюдав, с каким смаком уписывает поминальную трапезу изголодавшийся дезертир-друг. Наверное, еще немного, и от голода и обиды у меня из глаз покатились бы слезы.

Кстати, последний раз я плакал, когда участковая докторша Шубина проболталась Циле, что мама совсем плоха, что рентген показал, что метастазы расползлись по всему телу. Старуха стала изводить маму своими гнусными шпильками. А до меня, может быть, впервые, дошло, что моя мама обречена.

Вдруг скрипнула дверца «кабинете». Я ведь не заперся. Ко всему прочему еще и запереться – это уж было бы совсем по-детски! В «кабинет» просунули сначала одну большую тарелку, на которой горкой были сложены салаты, кусок холодца, кругляши колбасы, шпроты, бутерброд с красной икоркой, ломтики буженины, а затем другую, где, кроме полной рюмки, уместились чашка дымящегося чая и несколько сладких пирожков. Все выглядело чрезвычайно аппетитно. Я так проголодался, что уже обрадовался бы и пресловутому бульону.

– Да помоги же! – потребовала Ванда, влезая ко мне. – Как насчет того, чтобы поужинать прямо в «мансарде»?

Свесившись сверху, я поспешно взял тарелку с чашкой и рюмкой, поднял к себе наверх. Забравшись внутрь, Ванда поставила другую тарелку на тумбочку рядом с компьютером, положила вилку. Потом, затворив дверцу «кабинета», устроилась в маленьком кресле и огляделась.

– А у тебя тут классненько! – тихо сказала она. – Можно я тут с тобой посижу немножко, а?

– Ну, посиди.

Я был занят закусками, соображая, на что нацелиться в первую очередь.

– Ты сначала выпей. Мы уже все выпили, – прошептала Ванда. – Не чокаясь.

Я взял рюмку, сунул в нее нос. Пахло водкой. Выпить, чтобы что-то переменилось? Кое-как выпил, торопливо поставил рюмку на монитор компьютера. Затем, как был в полу сидячем положении у себя наверху, принялся за закуски – без разбору за все сразу.

И едва набил рот, проглотил первый кусок, как все мгновенно переменилось. Вот она – физиология в действии! Я снова почувствовал, что там за стеной, совсем рядом, в комнате Натальи каждый предмет высвечен закатом, и ветер с Москва-реки колышет занавеску. Не так уж долго будет отсутствовать хозяйка. Скоро она вернется.

– Боже мой, как мне тут у тебя нравится, – шепотом воскликнула Ванда. – Я так балдею!

Она протянула руки, погладила компьютер, книжные полки, стены, столик, мою постель.

– Здесь так уютно. Такой кайф! Просто фантастика! Не то что дома. Ненавижу мать. Пьет кровь. В надежде помолодеть. Все матери – вампиры. И в общаге не лучше! В одной комнате с тремя тетками-лесбиянками… Кажется, тут, у тебя, – тем же шепотом продолжала она, – я бы согласилась не выходя провести всю жизнь. Я очень хорошо представляю себе, как ты тут сидишь за компьютером или книгами, занимаешься.

– Тесновато вдвоем, – хмыкнул я.

– Вот это-то и чудесно! Особенно хорошо – пошептаться.

– Ничего особенного, – заметил я. – Обыкновенная коробка. За неимением настоящего кабинета, не так уж и плохо. Я привык. Я здесь дома.

– Нет, что ты! Я же понимаю, что все не так просто. Мне сейчас кажется, что я в купе волшебного поезда. И этот поезд куда-то мчится. Знаешь, чего бы мне сейчас больше всего хотелось? Лежать там, наверху, на твоем месте, а ты чтобы сидел здесь за компьютером. Не просто лежать, а может быть, тоже читать что-нибудь необыкновенное.

– Что необыкновенное? Зачем? – насторожился я, отрываясь от еды.

– Просто необыкновенное. Чтобы лучше тебя понимать… Ты кушай, кушай! Мне так нравится смотреть, как ты ешь. Ты не обращай на меня внимания. Если хочешь, чтобы я молчала, я замолчу.

– Дело твое. С какой стати я буду командовать?

– Просто так. Я хочу подчиняться. Знаешь, это приятно. Ты кушай!

– Да я уж все съел, – пробормотал я.

– Хочешь, еще принесу чего-нибудь? Чего ты хочешь?

– Нет уж, я и так объелся.

– Ну, тогда просто лежи. Ты ведь немножко опьянел?

– Есть немного.

– Вот и хорошо. И я немножко. У тебя тут так хорошо пахнет. Мне кажется, это твой запах. Я очень давно знаю твой запах, братик. Он напоминает один импортный мужской дезодорант. Улыбаешься? Кстати, ты знаешь, что у тебя сейчас особенная улыбка. Как во французских фильмах. Французская улыбка…

Что-то знакомое, подумалось мне. Волосы твои, как ворох спелой пшеницы. Язык, как спелый арбуз. Ноги, как кедры ливанские. Что-то в этом роде. То есть практически плейбой.

– Может, ты голодная? Из-за меня толком не поела. Пойди поешь, – предложил я.

– По-твоему, я только и делаю, что ем, да? – было обиделась Ванда, но тут же с гордостью сообщила: – Я теперь ем очень мало!

– За фигурой следишь? Сейчас все следят. Едят, едят. Потом пьют таблетки. Потом опять едят. Потом опять таблетки.

– Я – совсем не потому. Вот Наталья, к примеру, она, по-твоему, следит за фигурой?

– Откуда я знаю? Вряд ли. Но, кажется, она ест очень мало.

– Вот видишь. И таблетки не станет пить. Разве ты не знаешь, женщине достаточно одного стакана кефира в день?

– С сахаром?

– Ты шутишь, а я серьезно. Я читала об этом. Я тебе потом принесу эту книгу. Хотя ты, наверное, ее не будешь читать. Там написано, что женщины так устроены, что им вполне достаточно мужской энергии и стакана кефира. У нас, женщин, особое сочетание хромосом.

– Чепуха. То есть я что-то не замечал, чтобы Наталья питалась кефиром и… – Я запнулся, сообразив, что совсем не собирался обсуждать с Вандой Наталью.

– И мужской энергией? – продолжила за меня Ванда. – Ты думаешь, у нее никого нет? Неужели она никогда никого не приводит? Не может быть, чтобы у нее не было любовника. Значит, она сама к нему ходит. За такой взрослой бабой, да еще, как Наталья, наверняка целый хвост всякого разного. Ну, тебя-то это, как раз, заводит… Нет чтобы гулять с нормальной девчонкой… Ты что, не можешь себе представить, что кто-то занимается с Натальей любовью? Что она может кому-то делать…

Опять!.. Я упорно молчал. Представить себе я, конечно, мог все что угодно. Но если бы я стал ей возражать, она бы непременно начала спорить. Не рассказывать же ей, что у меня на этот счет совсем другие сведения.

Немного поразмыслив, Ванда сама себе и возразила:

– Хотя… глядя на нее, мне против всякой логики кажется, что у нее действительно никого. Мама говорит, что такие красивые женщины, как Наталья, обычно холодны, как лягушки… Значит, она питается твоей энергией! – совершенно неожиданно заключила она. – Ну, насчет кефира – это все чепуха. Не в кефире дело. Ты наверняка гораздо больше меня об этом знаешь. Мужчины и женщины – по природе совершенно разные существа. Женщины видят мужчин насквозь. У них все на лице написано.

– Еще скажи, – хмыкнул я, – что мужчины хотят только одного. Сделаешь открытие. А, по-моему, женщина то же самое, что мужчина, и наоборот. Тело – не играет никакой роли. Все зависит оттого, что чувствуешь.

– Зависит оттого, что чувствуешь?.. Как это здорово – то, что ты сказал!

– Ничего особенного я не говорю, – снова хмыкнул я. – Это ты говоришь…

– Ну да, я болтаю, болтаю… Знаешь, я бы хотела много учиться, много знать. Подняться до твоего уровня. Чтобы когда-нибудь сделаться достойной тебя.

– Это еще зачем?

– Ни за чем. Просто так.

Мы немного помолчали. Ванда снова огляделась вокруг.

– Как все-таки у тебя хорошо… Покажи мне что-нибудь интересное! – вдруг попросила она. – У тебя есть что-нибудь такое?

– Что? – не понял я.

– Все равно что. Мне все интересно. Включи какую-нибудь игру. Или что-нибудь такое.

– Не знаю. У меня нет ничего интересного. Честное слово.

(Не «XXXXXX» -архив же ей демонстрировать!..)

– Ну, просто, включи компьютер. Покажи, как он работает.

– Разве ты не видела?

– У меня же нет. И в школе не было.

– Как-нибудь в другой раз.

– Жаль… Ну ладно… Тогда, может, давай, выключим свет? – предложила она и, не дожидаясь ответа, погасила настольную лампу. – Так еще класснее! – сказала она. – А вообще-то мне ужасно нравится, что ты так серьезно ко всему относишься.

В первую секунду я хотел протянуть руку и включить свет, но почему-то не стал этого делать.

– К чему я серьезно отношусь?

– Да ко всему. Например, к своим занятиям. Это потрясающе! Я бы хотела стать тебе верным другом, настоящей помощницей, хотя знаю, что тебе это совершенно все равно. Я всегда мечтала стать настоящим другом необыкновенному человеку. А если он захочет – то и подругой. Больше всего на свете мне бы хотелось сделаться кем-нибудь вроде тех женщин-помощниц, отдававших всех себя, чтобы поддерживать великого человека. Я тобой исключительно восхищаюсь.

На это, естественно, я ничего не мог ей сказать.

– Только к женщинам ты относишься все-таки чересчур серьезно, – продолжала Ванда. – Вообще к «этому делу». И в детстве был таким. Не считая, конечно, тех ночей, когда наши мамы засиживались за шитьем, нас укладывали спать, а мы с тобой совали друг другу ноги под одеяло. Помнишь? Скажешь, обыкновенное детское баловство, да?

Незачем было и отвечать. Конечно, не обыкновенное баловство. Но это не имело никакого значения. Мало чего было в детстве!

– Ты и ко мне серьезно относишься, Сереженька. Сразу хочется перед тобой покривляться, поиграть в серьезные игры, в жениха и невесту. А ведь я прекрасно понимаю, что тебе вовсе не хочется на мне жениться. Но меня это ничуть не обижает. И знаешь, почему? Потому что знаю, если бы захотела, у нас бы с тобой получилось. Я же не забыла, как мы с тобой однажды танцевали у тебя на дне рождения. Тебе было очень хорошо. Значит, и ты можешь потерять голову. Потом опять будешь очень серьезным… Но замуж – это не главное. Можешь считать меня самоуверенной дурочкой, но я еще не знаю мужчины, который отказал бы мне, если бы я этого захотела. Обижает, знаешь что? Когда вот так, как Павлуша, – всегда несерьезно. На лице написано, что жениться заранее не согласен, а только хочет быстренько разрядить свой пистолетик, бежать дальше. Наверное, думает, что, стоит ему поднабраться опыта, он будет женщин менять, не пропустит ни одной. Что лучше всего – это с каждой по разу. Думает, что ему все так и будут давать.

– Почему же, – вступился я за Павлушу, – он, например, сам говорил, что о Наталье и помечтать не может.

– О Наталье – да. Правильно. Не может мечтать. Нет ничего странного, чтобы мечтать о такой женщине. Нормально. Но одно дело хотеть, а другое дело мечтать. Как ты. Ты – другое дело. Поэтому я тобой и восхищаюсь. Ты особенный, необыкновенный человек не только в мыслях и желаниях, но и в мечтах.

– Ты все что-то выдумываешь, – как можно равнодушнее сказал я.

– Ты сам знаешь, что нет. А я знаю, что такому человеку, как ты, будет нелегко. Особенно с женщинами. Нелегко, мучительно, запутанно. Может, дорого заплатишь за свою необыкновенность…

Не нравились мне ее пророчества.

– Да ну тебя, Ванда, накаркаешь еще!

– Нет, правда. Еще недавно твоя мама говорила.

– Что-что? – вздрогнул я. – Что она говорила. Кому?

– Не переживай! Ничего особенного. Просто жаловалась, что ты такой серьезный растешь… Между прочим очень просила меня, чтобы я, может, по-дружески, по-родственному, подыскала тебе какую-нибудь девушку посмелее. Познакомила с какой-нибудь своей «хорошей» подругой. Что тебе уж пора развиваться в этом смысле… Я уверена, что она имела в виду никакую не мою подруга, а меня саму!

В этом действительно не было ничего особенного. Это было похоже на маму. Хотя сейчас было как-то неловко это слышать… А вообще, глупо! С чего они решили, что я такой ж правильный, серьезный, сторонящийся женщин, вроде монаха? Я-то как раз всегда ощущал себя совсем другим: готовым на всякие эксперименты, похождения и любовные авантюры.

Вдруг Ванда прыснула от смеха.

– А ты помнишь, как я тебе показывала, как креститься?

Я неопределенно покачал головой. Вот еще вспомнила!

– Может быть, твоя мама боялась, что тебя Наталья совратит? – продолжала Ванда. – Или сама Наталья пожаловалась, что ее беспокоит твоя слишком уж явная пылкость по отношению к ней?

– Вот это уже полный бред, – не выдержал я.

– Почему же? – прошептала Ванда. – Рассказала же она твоей маме, как ты прижимался к ней, когда танцевал с ней дне рождения. И как хотел показать, что ты уже не мальчик. Это она по секрету рассказала твоей маме, а та моей. Такие милые, трогательные подробности. Эрекция и все такое.

– Нет, – ужаснулся я, – не может этого быть!

– Чего не может быть? Что ты так удивляешься? Что тут особенного? Это же совершенно нормально. Мамы обожают сплетничать, секретничать о детях. Естественно не относились к этому так уж серьезно. Разве ты никогда не подслушивал, о чем говорят взрослые, как обсуждают нас? Я всегда старалась подслушать.

Это было для меня новостью. При всей моей тщательно разработанной «технологии» слежения, мне не приходило в голову, что мамы обсуждают нас между собой. То есть в этом смысле. А подслушать не случалось. Это был существенный и уже невосполнимый пробел в моих «секретных материалах».

– Ну и что? Что ты еще подслушала? – заинтересовался я. – Я имею в виду – обо мне… – Я не договорил. Я хотел сказать: «обо мне и Наталье». Но Ванда и так все прекрасно поняла.

– О тебе и о Наталье – больше ничего. Пошутили немного – и вот весь разговор…

– Значит, больше ничего? А вообще?

– Да так. Ничего особенного.

– Ну, например?

– Например, обсуждали, не слишком ли много наши мальчики онанизмом занимаются.

Я обомлел.

– Неужели и это обсуждали?!

– А ты думал, твоя мама этого не знает? Не смогла бы догадаться, даже если бы не рассматривала твоих трогательных забрызганных простынок? Не могло же это так часто случаться во сне!

Я, глупый, действительно искренне полагал, что для мамы это осталось тайной. Интересно, когда она это заметила? Наверняка, не тогда, когда это началось. А когда это началось? По крайней мере, не тогда, когда ко мне прибежал Павлуша, дико возбужденный неким открытием. Срочно позвал уединиться в укромном месте, в потайной нише на чердаках, которую мы называли «штабом». Затхло-сладко пахнущая каморка, впоследствии оклеенная порнографическими картинками, засоренная скомканными обрывками бумаги со следами засохшего семени. Позвал, чтобы показать, чему его научил летом один приятель. И начал показывать. «Берешь так и делаешь. Это классно!» – сказал он. Я притворился, что удивлен. Нам было уже лет по 12, но у меня уже и у самого был весьма большой «стаж». Стало быть, я начал гораздо раньше, чем мой друг, и, кажется, дошел до всего сам, собственными поисками. Ничего сложного. Я экспериментировал, как средневековый алхимик, совершенно наугад и в атмосфере строжайшей секретности. Сам факт, что это не только ощущение, но, главное, процесс, я познал исключительно опытным путем. Таинственные догадки, осколки мнений и представлений направляли. В частности, особое значение мы придавали одной из витрин в аптеке, у которой не хватало духу остановиться, чтобы рассмотреть разложенные там предметы. Словно орудия для сакральных культов. Самая обыкновенная, вопиющая дремучесть. Мы толком не знали, что, собственно, имеет отношение к запретному. Гораздо большее впечатление производили не презервативы, к тому же упакованные, а предметы, не имевшие никакого отношения к запретному: резиновые бинты, спринцовки, грелки. До этого я, наверное, считал, что мое собственное открытие – вещь сокровенная, больше никому не ведомая. Может быть, и в самом деле все наши сокровенные тайны не так уж «сокровенны»? Рассуждая логически, я пытался представить, как ощущается это легендарное проникновение в женское тело. Перебирал различные образцы, пытаясь отыскать материал, подходящий по своим «технологическим» качествам, чтобы имитировать соответствующий женский орган. Таким материалом в конце концов оказался тот же прозаический резиновый бинт. Впоследствии все хрестоматийно упростилось… Я уже не мог и вспомнить, сколько мне было тогда лет. Отчетливо помнил тот первый опыт и гигантскую радость великого первооткрывателя. Это была своего рода «эврика!». Но в отличие от Павлуши, я все-таки засекретил свое открытие. По крайней мере, я был таким маленьким, что, когда кончал, еще ничего, ни одной капли не выходило. Сколько я ни старался, не мог вспомнить того, когда это появилось. Наверное, это произошло постепенно и потому незаметно, и не отпечаталось в памяти…

– Да вы, наверное, с Павлушей много чем, шутя, по-детски занимались, – услышал я шепот Ванды. – Думали, почему бы не попробовать, если кто-то этим занимается? Значит, это должно быть очень приятно. С этого все и начинается. Мальчик у мальчика. Девочка у девочки. Интересно, как далеко заходило? Я вот Павлушу-то расспрошу об этом. Он мне все расскажет! Мне очень интересно!

– Ну-ну, – сказал я.

– Я бы сделала это тебе не хуже, – продолжала шептать она. – Почему бы не сравнить, а? Нет, я сделала бы это гораздо лучше!

– Что сделала бы? – переспросил я, отрываясь от своих мыслей.

– Потрогай, какие у меня горячие ладони! Вообще, есть много способов. Ты, естественно, знаешь. Как говорится, всякие извращенные формы и так далее. Хочешь попробовать? Просто ради эксперимента? Кстати, я не против, если ты при этом будешь думать, например, о своей Наталье. Ты знаешь, есть такой закон: если женщина просит, ей нельзя отказывать. Я удивляюсь, почему мы с тобой это раньше не попробовали…

Эксперименты! Я стал всерьез ее побаиваться. Да в своем ли она уме?

Но еще больше побаивался себя. Мне это ужасно нравилось. Почему бы ни попробовать? Вот уж действительно – хотелось так хотелось! Разве не к этому я так стремился? Если существует такое выражение «терять память», то в этот момент, по-моему, со мной как раз это и происходило.

Что-то не сходилось. Если человек действительно «венец природы», божественное, высшее духовное существо, он смог бы соединяться (и уж тем более испытывать оргазм) ни с кем, кроме любимой женщины. Если же человек такое же животное, как и прочие твари, ему достаточно любой женщины. Любой.

С другой стороны, (то есть если человек – животное) он не был бы способен на все те бесчисленные извращения, в которых, вместо женщины, выбирают самые невероятные и неожиданные объекты, в том числе воображаемые… В самом деле, трудно представить жеребца, например, или пса или кота совокупляющихся с животным другого вида, пола или, и того удивительнее, – с какими-то неодушевленными предметами (с землей!).

Значит, мы и не животные. Более того, если бы у меня и появилась возможность обладать любимой женщиной, я бы еще подумал, бросаться на нее, как кобель на сучку, – или все же повременить? Но не потому что животная похоть выглядит «некрасиво», «не цивилизовано» и так далее. Возможно, это единственный способ почувствовать себя тем, кто ты есть на самом деле.

Снаружи доносился пустопорожний разговор Киры и старухи Цили. Бесконечное пережевывание одного и того же. Дороговизна, еда, шмотки, лекарства, болезни, похороны. Болезни, лекарства, похороны, дороговизна, еда, шмотки. К этой унылой словесной жвачке прекрасно подходил шизофренический телевизионный бред. Это Павлуша, видимо, уже насытившийся, включил телевизор и теперь, наверное, улегся на софу с пультом и от нечего делать принялся скакать с канала на канал. О нас с Вандой они забыли через пять минут.

Не знаю, что могло бы произойти. Может, ничего бы и не произошло. Да и что могло произойти, если рядом в комнате находились другие люди?

Но лучшей атмосферы для разжигания страсти, нельзя и придумать. Это то же самое, что украдкой, пока взрослые не видят, залезать друг к другу под одеяло.

Но тут я вспомнил о своем решении – об абсолютном воздержании. Смысл, назначение, а главное, пафос этого бунтовщического замысла опять как бы ускользали. Воздержание теряло всякую актуальность. Нет, формально я помнил: целью была победа над плотью.

– Хочешь, притворись спящим, – предложила Ванда. – Сделай вид, что спишь. Не двигайся. У меня отличное тело! А когда проснешься, просто скажешь, как тебе это понравилось… – Я молчал. – Ну, братик, – заговорщицким шепотом произнесла она, – ты спи-ишь?..

Я и сам не мог точно сказать, что со мной происходило. Вполне возможно, что я действительно спал. По крайней мере, как это часто случается во сне, в самый ответственный момент начало твориться неладное. Какой-то сдвиг в пространстве и времени. А затем, уже с новой точки отсчета, начали разбегаться секунды и метры, и в этой новой реальности заверещал, задергался с клекотом звонок у входной двери.

Первой мыслью было, что уже вернулась Наталья. Оранжево-красный закат за окном превратился в густые вечерние сумерки, черные, но удивительным образом все еще просвечивающие красноватым оттенком.

– Открою! – крикнул я, соскочив с «мансарды», и, не скрывая своей поспешности, выскочил из своей коробки, протиснувшись мимо обиженно ахнувшей Ванды.

Выйдя из комнаты в коридор, я плотно прикрыл за собой дверь. Странно, меня даже не насторожило то, с какой бесцеремонной периодичностью надсаживался звонок. Я приготовился улыбнуться Наталье.

Я распахнул дверь. На пороге стояли давешние бритоголовые сержанты.

– Добрый вечер, молодой человек, – усмехнулся один из них.

И тут же твердо поставил сапог на порог, блокируя дверь.

Я посмотрел на его ногу, потом на ухмылявшуюся физиономию. В моей голове мгновенно совершился расчет, в результате которого стало ясно, что я уже просто не успею, сбросив ногу, захлопнуть дверь и запереться изнутри.

– Как дела? – неторопливо и как бы по-свойски поинтересовался бритоголовый сержант.

Несмотря на выставленную ногу, вламываться они все-таки не намеревались. Или пока не решались. И участкового милиционера с ними не было. Так же как, вероятно, ордера или предписания. Или чего там еще требовалось для законного вторжения. Откуда-то в сознании всплыла глупая формулировка: «конституционная неприкосновенность жилища».

Несмотря на их наглые и весьма заматерелые, уже успевшие мне стать ненавистными физиономии, я оценил также, что физиономии эти имеют весьма жалкий, осунувшийся, да просто голодный вид. Они служили наглядным подтверждением той прописной истине, что армия это не мама и даже не мачеха. Скорее всего, они решили наведаться ко мне по «знакомству». Намаялись слоняться вокруг дому, изголодались и, скорее всего, настроены вполне миролюбиво. Надеялись стрельнуть на сигареты, а то и чего посущественнее. В крайнем случае, немного покуражиться, и тем самым убить время.

Так как я не отвечал, а лишь молча их разглядывал, их наглость заметно убавилась.

– Так как насчет покурить? – почти уныло поинтересовался сержант. – Вроде обещал, а?..

Один говорил за всех, остальные кивали.

– И чего-нибудь, чисто, пошамать, а?

Нет, конечно, не мародеры-разорители и не каратели. В сущности, если бы Павлушу (или меня самого) так же обкорнать, одеть в робы, мы бы выглядели не лучше. Жалкие они были, вот что.

Я уже искренне начал прикидывать, до каких размеров могут разрастись мои сочувствие и человеколюбие (в том смысле, чтобы собрать для них со стола чего-нибудь пожевать, а также, пожалуй, несколько рублей на сигареты), как на лицо сержанта возвратилась недавняя наглость. Вслед за ним, глаза блеснули у всех троих – недобрым светом и сознанием собственной безнаказанности. Почуявшие добычу шакалы. К тому же прекрасно сознающие свое численное превосходство.

Я проследил их взгляд и тут же понял, в чем дело. В глубине коридора в углу предательски валялись армейские шмотки Павлуши.

– Мама, говоришь, у тебя умерла? – спросил тот, который говорил за всех. – И вы там теперь поминаете? – Он кивнул в направлении комнаты, откуда слышались голоса и позвякивание посуды.

Мне показалось, что он протянул руку и схватил меня за горло. Хотя руки он пока что не протягивал и за горло не хватал. Но его слова произвели на меня именно такое действие.

– Тогда, – продолжал он, – может быть, по русскому обычаю вынесешь нам, а? Там у тебя наверно еще много чего осталось. А мы, как говорится, выпили бы за упокой души мамы твоей, и закусили.

Откуда он и слов-то таких занозистых понабрался?

– Давай, не жмись. Ради такого случая жаться грех!

Нет, не так они были просты и недалеки, какими казались на первый взгляд. Они теперь старались не смотреть в сторону армейской робы. Нарочно делали вид, что не замечают вовсе…

– Хорошо, – кивнул я, проглотив подступивший к горлу ком. – Я вынесу. Только вы подождите здесь.

– Как скажешь, командир. Мы не гордые.

Я медлил. Тот, который говорил за всех, присел на корточки прямо на пороге, прислонившись спиной к косяку. Остальные последовали его примеру. И хитровато посматривали на меня снизу вверх, щурясь, словно псы на солнышке. Я сообразил, что они вряд ли наберутся наглости открыто вламываться в квартиру, так не знали, кто еще здесь есть. Все-таки побаивались нарваться на неприятности. Да и вообще, куда им было торопиться, если они и так заняли ключевую позицию на пороге? Они могли ждать сколько угодно. Если потребуется, вломиться всегда успеют.

– Я вынесу. Сколько надо.

– Ну, спасибо, спасибо, – закивали они, – а то ты, землячок, наверное, в курсе, как сейчас в армии с кормежкой. Можно сказать, чисто впроголодь существуем.

– Кажется, – осторожно прибавил я, – там у нас еще и водка осталась…

– О, это было бы очень клево!

– Я вынесу, – как можно спокойнее и тверже сказал я. – И вы уйдете.

Особой иносказательности тут не требовалось. Они переглянулись и лениво покивали:

– Само собой, командир, чего нам еще от жизни надо!

И я опрометью понесся на кухню. Распахнул холодильник. Сунул подмышку бутылку водки, которая действительно оказалась в дверце, стал набирать в охапку все, что попадалось под руку: хлеб, колбасу, консервы, сыр… Через секунду уже вернулся к дверям. А по пути, как мне показалось довольно ловко, отпихнул подальше скомканную робу.

Бритоголовые сержанты сидели в том же положении, на корточках. Увидев меня, неторопливо поднялись, приняли бутылку, распихали по карманам еду.

– Этого хватит?

– Еще бы! Вот нормальный пацан. Вот спасибо, землячок.

– Не за что.

Я был в наивной уверенности, что наша сделка состоялась. Ждал, что они уйдут. Но они не уходили.

– В чем дело, мужики? – недоуменно спросил я.

– Ты нам это, мужик, позови теперь своего приятеля, – попросил сержант.

Я возмущенно раскрыл рот, но не знал, что сказать.

– Ты, значит, думаешь, – продолжал он, – мы не люди. Должны Родине служить. А вы тут пока будете с нашими девчонками развлекаться?

Не то чтобы я чрезмерно удивился такому повороту. Но мне словно захотелось пристальнее вглядеться в них: действительно, что за люди передо мной?

– Да, – сказал я, – вот еще…

Я полез в задний карман джинсов, вытащил деньги, все, что были при мне. Не так уж мало – не то тридцать, не сорок рублей. Протянул им. Они взяли.

– Что еще, мужики? – спросил я.

– Да все то же, мужик. Приятеля позови.

Глядя на них, было ясно, что взывать к их сочувствию, человечности или совести, по меньшей мере, смешно.

– Хорошо, – сказал я. – Пойду еще принесу. Подождете?

Они закивали почти равнодушно: дело, мол, хозяйское, а мы подождем, отчего ж не подождать.

Я отправился к себе в комнату. Про себя лихорадочно размышлял, куда бы спрятать Павлушу. В шкаф его засунуть, что ли? Или под кровать?

Старуха Циля, поклевывая носом, дремала прямо за столом. Кира все еще продолжала ей что-то горячо втолковывать. О том, какая хорошая девочка Ванда. Ванда и Павлуша сидели на софе перед телевизором, покачивали головами в такт музыке. Павлуша все еще был в одних черных армейских трусах. Вообще-то, учитывая, что было довольно жарко, длинные трусы можно было считать летними шортами. Пока меня не было, Павлуша и Ванда успели, вероятно, как следует выпить. Тут же при Кире.

– Да выключите музыку, бессовестные! – кивая на меня, прикрикнула на них Кира, на секунду отрываясь от разговора с Цилей. – Не положено в такой день музыку включать! Ничего святого, ей богу!

– Они уже здесь! – торопливо и вполголоса сообщил я Павлуше, не обращая ни на музыку, ни на Киру. – Может быть, тебе под кровать спрятаться? Попробую дать им еще денег. Может, все-таки отвяжутся?

Я принялся выдвигать ящики трюмо.

– Давай, давай! – Я толкнул Павлушу ладонью в плечо. Выпивший дуралей лишь ухмылялся. Или смирился с участью. Наконец, мне удалось поднять его. Он зашептался с Вандой.

– Сереженька, – вдруг подмигнул он мне, – так ты не возражаешь, если я переоденусь, возьму у тебя что-нибудь из вещей?

Значит, действительно смирился с тем, что попался: хочет что-нибудь надеть, чтобы опять голым не вытаскивали. Я махнул рукой, пусть берет что хочет.

Выдвинул нужный ящик трюмо, я наугад выхватил из деревянной шкатулки, где лежали мамины накопления (мое наследство, какая все-таки уйма денег!), несколько бумажек. Я решил, что сделаю все, что в моих силах, а уж там – будь что будет.

Выходя из комнаты, я услышал, как Кира недовольно вскрикнула:

– Куда, куда полезли, бессовестные! Не трогайте вещи! Там нижнее белье!

– Сереженька разрешил! – отмахнулась Ванда.

Я уже вышел и плотно прикрыл дверь.

Бритоголовые сержанты опять сидели на корточках у порога. О том, чтобы вытолкать их, да еще запереть входную дверь, нечего и думать. Увидев у меня в руках деньги, они явно оживились. Я решил на этом сыграть. Стал пересчитывать бумажки. У меня была надежда договориться.

Но из комнаты выскочила раскрасневшаяся Кира.

– Сереженька, – затараторила она, набросившись на меня, – если у них ни стыда, ни совести, зачем ты разрешаешь распоряжаться у себя, как дома? Это еще хорошие вещи, чтобы их так таскать! Я категорически против! И нехорошо, так нехорошо! Если бы мамочка увидела…

– Тсс! Успокойся, пожалуйста! – умоляющее шикнул на нее я, показывая глазами на бритоголовых сержантов, которые взирали на происходящее как бы равнодушно.

– Кто это? – заинтересовалась Кира. – Солдатики? А что они тут делают?

– Ждут… Понимаешь, у них в части снабжение плохое. Можно сказать, впроголодь. Вот я им обещал кое-что вынести. Надо помочь. Так сказать сухим пайком.

– Ну да, – Кира мгновенно переключилась на новый предмет, – я видела по телевизору, они ужасно голодают, бедненькие. Я вас сейчас, мальчики, хлебушка вынесу.

– Подожди, Кира, – попытался остановить я ее.

– Нет, я им вынесу. У нас как раз есть свежий хлебушек. Только вчера купили.

– Я уже…

– Все равно на третий день заплесневеет.

– Кира! Они же не нищие, не побираются!

– А что я такого сказала? В самом деле, совсем еще свежий хлеб! Целый батон.

– Да нам уже тут передали кой чего, – подал голос тот, который отвечал за всех. – Еда у нас уже есть.

Кира недоуменно посмотрела на меня.

– Я дал им кое-что из холодильника. И хлеба, и всего.

Бритоголовые сержанты закивали: точно, дал.

– Ну, так чего им еще?

Я замялся.

– Тут нам обещали еще… ну, чисто по финансам, – нехотя пояснил бритоголовый, поднимаясь с корточек, и взглянул на меня. Поднялись и его товарищи.

– То есть что – деньги? – спросила Кира.

Те пожали плечами: дескать, обещали, а их дело маленькое.

– Нет, это, мальчики, никак! – решительно развела руками Кира. – У самих денежек нет.

Я наклонился к ней, чтобы объяснить, что тут дело особенное, что нужно заплатить, чтобы не трогали Павлушу.

– Нет и нет, – не слушая меня, продолжала Кира, наступая на «облавщиков». – Вам и так всего надавали! А денежек нет. Рады помочь, да самим, извините, не хватает. Такая в стране нищета. Сами знаете, милые. Все в одинаковом положении. Кроме тех, кто при власти и при деньгах, конечно…

И они действительно были вынуждены попятиться. Я удивился про себя, как, оказывается, все просто. Как легко она их выставляет. Я прямо-таки зауважал Киру. Она выдавливала их на лестничную площадку. Еще немного – и захлопнула бы дверь.

Но радоваться было рано. Дверь не закрывалась. Нога стояла на пороге.

– Это еще что такое? Позвольте закрыть дверь, молодые люди! – возмущенно воскликнула Кира. – Что за произвол?

– А пусть своего приятеля позовет, – насупившись, потребовал сержант. – Пока по-хорошему.

Киру возмутилась.

– Да разве так можно себя вести! Фуй!.. Вы, наверное, – раскричалась она, – так и над молодыми у себя в армии издеваетесь! Унижаете, насилуете. Я все знаю! Все знают! Бьете ногами. По животу, по голове. Это же настоящее зверство! Вы что, звери, а?

– Зачем же сразу звери? Просто учим немножко.

– Вы же… вы же потом сами под суд попадете! Или сам паренек, которого обижали, от отчаяния, из автомата вас постреляет!

– Ему же хуже, – заметили ей. Логикой здесь, естественно, и не пахло.

Кира сопела, пробуя закрыть дверь, но, естественно, безрезультатно. Теперь она только все портила. В сущности, уже испортила.

– Пока по-хорошему, – повторил сержант. Уже явно угрожающе.

– Да его здесь вообще нет, – прибавил я, чувствуя, что краснею.

– А мы проверим, ладно?

Мне было так обидно, что если бы не Кира, заслонявшая дорогу, я бы, наверное, не выдержал и тоже попытался вытолкнуть его вон. Я уже положил руку на дверь, чтобы вместе с ней постараться захлопнуть дверь, как из комнаты донесся голос старухи:

– Гым-гым, гом-гом! Веди, веди меня, мамочка, спатаньки!

Кира отступила от двери. И я тоже. Возникло замешательство, перебивка. Я увидел Ванду, помогавшую передвигаться сонной старухе, поддерживая последнюю под руки.

– А, мальчики! – защебетала Ванда, обращаясь к «облавщикам». – Вы, наверное, бедные, уж забыли, что такое домашняя еда! Вот вам еще! Суп из птицы. Наша бабуля сама варила, старалась. Как раз кстати!.. Вы не возражаете, Циля, если мы покормим наших доблестных защитников? У вас у самой муж был половник… тьфу ты!.. полковник!

– Половник, половник, – закивала Циля, расплываясь в беззубой улыбке. – На здоровье, мальчики! На здоровье!..

Появилась кастрюля. Ее несла какая-то женщина со странным лицом…

И снова мелькнул красный цвет. Но на этот раз я не обознался. И никаких потусторонних галлюцинаций. Я сразу узнал в женщине моего друга Павлушу с ее пышным светлым париком на голове, наряженного на скорую руку в мамин красный костюм, в ее оранжевой косынке, в туфлях. Да еще густо накрашенный всевозможной косметикой. Это он, мой друг нес на вытянутых руках громадную кастрюлю со псевдо-бульоном.

Ни одного ядовитого пузырька. И все-таки… щемящее, болезненное ощущение.

Я ничего не успел сообразить, а переодетый Павлуша уже шагнул к первому же «облавщику» и вручил ему кастрюлю. Он с ума сошел, мой лучший друг!

Но до чего же глупо выглядел бритоголовый сержант с этой старухиной кастрюлей! И он благодарил «от всей души». «Облавщики» передавали кастрюлю из рук в руки.

– Ух! Чисто подарок! Домашняя жратва!

Павлуша незаметно подмигнул мне, что, по-видимому, должно было значить: «Ты не в обиде, Сереженька, что мне пришлось воспользоваться вещами?» Я только вздохнул и отвел глаза.

– Только кастрюлю потом верните! Это моя кастрюля! – беспокойно заверещала Циля.

– Они вернут! – стали успокаивать ее Ванда и переодетый в женщину Павлуша. – Они вернут!..

Еще немного – и я бы затрясся от нервного смеха.

Павлуша с Цилей уже исчезли в глубине нашего извилистого коридора. Оттуда лишь продолжали доноситься старухины опасения по поводу кастрюли. Кира последовала за ними – успокаивать подозрительную старуху и укладывать ее «баиньки».

Я снова остался с «облавщиками» один на один.

– Ну что, мужик, – услышал я, – где твои финансы?

– Хватить с вас, – оборвал его я. (Попили крови.)

– Ты чего, пацан? Мы ж по-хорошему.

– А мне все равно.

– Тогда зови приятеля.

– Какого приятеля?

– Ну, как хочешь. А мы должны проверить.

Я отступил в сторону, освобождая дорогу. Они гурьбой протопали в квартиру. Бесцеремонно, но без прежней уверенности. Чувствовали, что мое отношение к ситуации изменилось, их смутил мой уверенный вид. Сознавали, что перегибают палку. Просто надеялись, что я еще подкину денег.

– Нам-то что, – дипломатично заметил один из них, – с нас самих спрашивают…

– Ну-ну, – кивнул я.

Они заглянули ко мне в комнату. Даже не стали заглядывать в «кабинет». Не говоря о том, чтобы искать в шкафу или под кроватью. Потом я повел их на кухню, показал ванную, туалет. Выглянули на черный ход. Так и ходили с кастрюлей.

Затем к нам снова присоединилась Кира. На этот раз она презрительно поглядывала на них, роняя время от времени:

– Ищите, мальчики, ищите. Найдете, вас, может, наградят. Только смотрите, если чего украсть вздумаете!

– Что мы вам, воришки? – обижались «облавщики».

– От таких, как вы, всего можно ждать!

– А тут у нас – старуха, – сказал я, останавливаясь перед Цилиной дверью. – К ней уж, пожалуйста, без меня.

Они совсем приуныли.

– Нет, не стоит. Зачем же беспокоить пожилую старушку!

И двинулись на выход. Уже совсем было собрались выходить из квартиры, как один из них кивнул на комнату Натальи.

– А тут, кажется, еще не смотрели.

– А эта комната вообще закрыта, – усмехнулся я. – Хозяйки-то дома нет.

Они подошли к двери, прислушались. Попытались заглянуть внутрь через замочную скважину. Естественно, безрезультатно.

– Подозрительно, – сказал сержант.

– Чего ж подозрительного? – удивился я. – Нет хозяйки. Придет вечером. Вот и все дела.

– Так сейчас уж вечер! Подозрительно. Значит, нужно дождаться хозяйку.

– Я же приблизительно сказал, насчет вечера, – пробормотал я. – Неизвестно когда придет. Может, вообще завтра.

– А вдруг он там и спрятался, твой приятель? – прищурился на меня сержант. – Вот дождемся хозяйку, тогда поглядим. Подозрительно. Проверим комнату. Откуда у вас армейская роба, а? Думаешь, мы совсем тупые?

– То же мне – облавщики выискались! – фыркнула Кира.

– Какая чепуха! – загорячился я. – Это же чужая комната. К тому же заперта. Откуда ему там взяться, подумайте сами!

– За нас начальство думает, – ухмыльнулся сержант, хлопнув широкой ладонью по хлипкой двери. – Если возьмем приятеля, нам чисто по увольнению светит… Подождем, – кивнул он остальным.

Мне сделалось не по себе, когда я представил, как придет Наталья, и эта солдатня начнет ломиться к ней в комнату.

Наверное, самое правильное было бы просто вмазать самому разговорчивому из них по роже. Но раз, вместо того чтобы вмазать, я размышлял об этом, значит, со мной что-то было не в порядке. Здоровая спонтанная реакция была атрофирована?

Покойный дядя Гена в этой ситуации сразу полез бы в драку. И Павлуша, пожалуй, тоже. А вот отец мой, наверное, принялся бы размышлять. Снять ли очки, прятать ли их в карман?.. Но я-то очки, вроде, не носил, так? Значит, дело в другом… Вот, когда это сказалось! То есть то, что мне до сих пор никогда не случалось ударить человека по-настоящему, по лицу.

Я вырос в тишайшем дворе, на тишайшей улице, в тишайшем районе. Никаких хулиганов или драк. Прямо-таки образцовый заповедник мира и любви. Я с детства чувствовал, что когда-нибудь этот заповедник аукнется. Я чувствовал себя слегка дефективным оттого, что ни разу никого не ударил, не подрался. Мама подзуживала: настоящий мужчина должен уметь постоять за себя. Однажды заставил себя «попробовать». Как-то ткнул слегка кулаком в челюсть одного мальчика, такого же маминого сынка, как и сам. Думал, хоть подеремся. Станем мужчинами. Но мальчик сначала застыл от изумления, а потом заплакал и бросился наутек. Больше я не экспериментировал… А в старших классах я одно время посещал спортивный клуб, изучал восточные единоборства. Но в том-то и дело, что в этом клубе мы друг друга по рожам не били, а наоборот, рыцарски оберегали, отрабатывали умение останавливать кулак в миллиметре от цели. По «груше» молотили, это да. Но «груша» – не человек. Отнюдь нет… А может быть, дело было не в атрофированной реакции и «заповеднике», а я теперь банально трусил?

Не то чтобы все эти рассуждения так обстоятельно всплыли и разложились у меня в голове, но в концентрированном виде, безусловно, промелькнули в мозгу.

– Ну, хорошо, мужики, – тихо сказал я. – Тут у меня еще сотня есть. Держите и уходите!

Поскольку никто из них не шелохнулся, вполне сознавая полное свое превосходство в этой ситуации, я сам протянул деньги, чтобы засунуть их в карман одному из них. Но тут снова вмешалась Кира. Она с удивительным проворством перехватила мою руку и умудрилась выхватить у меня деньги.

– Ты с ума сошел, Сереженька! Сотня! Мамочка денежки копила, складывала копеечка к копеечке. Чтобы ты раздаривал их этим остолопам!.. Вот ключ! – продолжала она, действительно вытаскивая ключ и тут же отпирая комнату Натальи.

– Откуда? – вырвалось у меня я. – Она тебе дала ключ?.. Когда?

– Что ты, Сереженька! – удивилась Кира. – Да она еще его сто лет назад дала, еще твоей маме. Мало ли что понадобится. Мы же подруги…

Ну да, все верно. Какая чепуха! В этом не было ничего необыкновенного.

Комната была отперта.

– Пусть проверят! Пусть! – говорила Кира. – Я вот потом на них нажалуюсь, и на их начальство тоже! Аркадию Ильичу пожалуюсь! А у него есть связи! И в министерстве обороны. Отправят, как миленьких, туда, где Макар телят не гонял. Туда откуда вы к нам пожаловали, или еще дальше. Сейчас не то время, чтобы самоуправство терпеть… – погрозила она пальцем.

– Нам-то что! У нас командиры есть.

«Облавщики» выглядели совсем кисло. Да еще огорчились, что не успели завладеть остальными деньгами. Один из них потянул ручку и распахнул дверь. Я был уверен, только для того, чтобы сделать какую-нибудь гнусность. Он прекрасно видел, что меня это коробит. Это его и развлекало. Комната была пуста. Это было видно с первого взгляда и сомнений никаких не было. Но мне показалось, что следующее, что он сделает, это полезет прямо туда, в ее комнату. Осквернитель.

– Я чувствую, что он где-то здесь…

Не помня себя, я коротко, но, видимо, довольно чувствительно ударил «облавщика» в челюсть, потому что тот слегка качнулся и отступил на шаг или два. Стало быть, со спонтанной реакцией у меня, оказывается, все было в порядке. Никакой атрофированности. Злость есть злость.

У моего противника с этим тоже все обстояло благополучно. Уже в следующую секунду я тоже получил удар в лицо. У нас произошла небольшая потасовка. Второй «облавщик» тоже ударил меня раз-другой. Третий, тот, что носил за нами кастрюлю с «гуманитарным» бульоном, не выпуская ее из рук, тоже старался поучаствовать, пнуть меня побольнее сапогом.

– У, ты напросился, крутой! Чисто напросился!..

В глубине коридора замаячили лица Ванды и Павлуши в женском парике. А с ними еще и Циля, которую, видимо, так и не удалось уложить спать. Кира обхватила меня руками, гладила по волосам и шее.

Краем сознания я сообразил, что теперь и может произойти главная неприятность. И по-настоящему испугался. Несмотря на свой дикий маскарад, Павлуша сходу мог вмешаться в драку, и уж тогда бы ему не поздоровилось.

Но Ванда подошла ближе и «облавщики» замерли в изумлении, напрочь забыв про меня. Я оторопел не меньше. Кира впилась пальцами в мое плечо.

На Ванде была надета армейская роба, та самая, в которой дезертировал Павлуша.

– Что уставились, чучела огородные? Или брома мало в части хлебали? – одернула их Ванда. – Манекенщицы что ли не видели?

– Не-а…

Она задвигала бедрами, приняла одну-две позы и вдруг на секунду нагло задрала на груди куртку, под которой ничего не было. Белые шары с огромными красноватыми кругами сосков окончательно добили неподготовленных зрителей.

– Господи, что же это такое! – ахнула Кира.

Бросившись к дочери, принялась одергивать на ней армейскую куртку.

«Облавщики» обалдело гоготнули.

– Вы где находитесь, молодые люди? Вы откуда приехали, облавщики? – взвизгнула Кира. – Распоряжаются, понимаешь, как на оккупированной территории. Развлекаются! Привыкли, понимаешь, распоряжаться на войне, а здесь вам не война, а Москва, столица! Вон! – завзжала она. – Вон отсюда, бандиты, мародеры!..

На меня махнули рукой. Посмеиваясь, действительно вышли. Не забыв прихватить кастрюлю. Кира в сердцах плюнула вслед и захлопнула дверь.

– Как ты себе навредила, девочка, – простонала она, обращаясь к Ванде. – Ты поставила себя еще ниже них!

– А как я им кастрюлю всучил! – хвалился Павлуша.

– Если бы не я, была бы тебе «кастрюля»! – заметила Ванда и ласково щелкнула его пальцем по голове. – Они до последнего момента чуяли, что их дурят.

Я смотрел на них, и в этот момент мне казалось, что сам был беглецом, которому, наконец, улыбнулась удача, и он вырвался из мрачного узилища и оказался на раздолье жизни. Нет, я старался не смотреть на них. Красный костюм моей мамы, ее косынка и парик – не так уж приятно.

Старуха Циля, слабо понимая, что произошло, наконец, протолкалась вперед. Только тут ее осенило.

– А кастрюлю-то, мою кастрюлю унесли! – всплеснула она руками и набросилась на Павлушу: – Это ты, ты, дезертир, ее отдал! Пойди, принеси назад!

Эта дурацкая кастрюля нас дико рассмешила. Мы хохотали, сгибаясь пополам. Кира принялась успокаивать Цилю, говоря, что «солдатики» обязательно принесут кастрюлю, ничего ей не сделается. Снова повела старуху в комнату.

– А что если нам теперь пойти куда-нибудь прогуляться? – через некоторое время предложил Павлуша.

– В таком виде? – улыбнулась Ванда.

– Именно! Пошли на 12-й! – предложил он, хлопая меня по плечу. – Давно приглашали! Там занятная компания завелась! Сереженька! Пойдем, а?

Ему не сиделось. Так и тянуло на новые подвиги. Хороша парочка – один в одежде моей мамы, другая в армейской робе.

– Может, и ты во что-нибудь женское переоденешься? – хихикал Павлуша. – Мы с тобой когда-то переодевались в женское, красились, помнишь? Чтобы почувствовать себя женщинами…

Но я категорически отказался.

– Ты не пойдешь, Сереженька? – дернула меня за руку раскрасневшаяся и заливающаяся смехом Ванда. – Нам… мне остаться?

Еще чего доброго решит, что ее долг успокаивать и развлекать меня!

– Идите, сумасшедшие! А я ужасно спать хочу. Сейчас и залягу…

– Советую, сразу в постель к Наталье, – снова сострил Павлуша. – Там ее и дождешься!

– Само собой.

– Что ты, Павлуша, подначиваешь! – фыркнула Ванда. – Чего доброго, действительно полезет к ней в постель. Потом стыда не оберешься!

– Я бы на его месте попытал счастья.

– Спать я иду, спать!.. – Я покачал головой. – Смотрите, не нарвитесь на облавщиков, клоуны!

Но их теперь было бесполезно предостерегать. Они вышли на лестничную площадку. Сделали мне ручкой и стали подниматься вверх по лестнице, туда, откуда доносился смех и музыка, а я закрыл дверь.

Спать, во всяком случае, я не собирался. Дверь в комнату Натальи все еще была распахнута. На этот раз не стал переступать порога. Конечно, «облавщики» успели пошарить тут хамскими взглядами, обдали святыню скверным дыханием. Но я с радостью сознавал, что удалось предотвратить вторжение. А волшебство постепенно восстановится. Может быть, уже восстанавливалось.

Белые пятна, отблески электрического света от уличных фонарей. Красные сигнальные подфарники, целый поток по мосту и проспекту, бегущие по потолку отблески фар, блеск Москва-реки. Не стоило лишь прикасаться к этому раньше времени… Я поспешно закрыл дверь, повернул торчащий в замке ключ и поспешно сунул в карман.

Мысль забраться к Наталье в постель, чтобы дожидаться там ее прихода, еще недавно приводила меня в восторг. Напор, оригинальность, авантюрность, почти гусарство. Это приходило мне в голову и без Павлуши. В другой раз я бы, наверное, так и поступил. Но теперь, когда все чуть не наперебой, хоть и шутейно, советовали мне это, затея отдавала пошлостью, и я решительно от этого отказался.

Но и просто сидеть, дожидаясь Натальи, было невыносимо. Да и Кира могла опять привязаться со своей опекой и разговорами. Я решил немедленно отправиться к Никите, рассудив, что Наталья прекрасно это поймет, не будет удивлена, если я объясню, что решил проветриться, а заодно зайти за ней к Никите. А потом, пожалуй, можно и ей предложить прогуляться перед сном.

В глубине коридора зазвонил телефон, и Кира сняла трубку. Она явно старалась говорить потише, хотя поглядывала в мою сторону, словно речь шла обо мне.

– Нет, нет его! – услышал я. – Здесь таких вообще нет! И не было!.. И не звони сюда больше!

Удивленный, я подошел, но она уже успела повесить трубку.

– Кто звонил? – спросил я.

– Да никто, – раздраженно проворчала она.

– Мне? Кто звонил, Кира? – воскликнул я, схватив ее за руку.

– Господи, да полоумная дура-баба.

– Кто?

– Из морга служительница, – неохотно призналась она.

– Откуда?!

– Работа у них такая, фуй! Немудрено двинуться.

– А что ей было надо?

– Да ничего не надо. Говорю, полоумная. Припугнула я ее немножко, дуру толстую! Уж в третий раз тебе звонит.

– Мне?! Все-таки мне?

В этот момент снова зазвякал телефон. Я потянулся к трубке, но Кира отчаянно замахала на меня руками.

– Не бери! Не бери! Не подходи!

– Да почему? – удивился я.

– Только расстроишься!.. Я лучше скажу, что тебя дома нет…

Но я все-таки проигнорировал ее предостережения и решительно снял трубку.

– Алло?

– Алло! Алло! Голубчик сыночек! – услышал я певучий, но явно пьяный голос. – Слава Богу! А то эта дура звать не хотела. Мне тут еще троих одевать, а она мне лапшу вешает. Да ты слушаешь, понимаешь меня, мой дорогой?

– Я-то слушаю, – как можно строже сказал я. – Только вы ничего не говорите!

– Вот умница мальчик! Я говорю. Только сейчас что-то в горле ссиплось. Кх-х!.. Из-за этой дуры, видно, накричалась… Кх-х, кх-х!.. Ты погоди, ты, что-то не припомню, блондинчик или брюнетик?

– Вы кто? Вам кого нужно?

– Как кого? Тебя. Тебя и надо. А меня тетей Анжеликой зовут. Помнишь, толстая такая? Идут и идут к нам, как говорится, толпой, со всех четырех сторон света. Ты, в общем, не сомневайся. Она это была, она. В нашей бухгалтерии тоже путаница бывает. Я-то их всегда по головам считаю. На лица что смотреть! Все на одно лицо. Хотя стараемся для родных и близких. Очень стараемся. Хорошо готовим. Мне дочка Соня помогает, студентка-умница. Тоже толстая. Зато имя красивое, правда? Даром же денег не берем. Сейчас время такое, везде их путают, в порядке вещей. А замену-то как потом искать? И родственники жалуются. Но у нас-то, то есть в моих боксах, все четко. Она это, миленький мой, мамочка твоя! Не беспокойся. Сама же не встала, не ушла из охладильничка, как какая-нибудь мнимоумершая… Кх-х!.. Опять ссиплось, что ли… Ты, мой милый, я вот вспомнила, такой светленький, красивенький, верно? Не оробел у меня. Сам ее ласковый на полочку уложил. Еще мяконькую, неостывшую. Молодец. А твоя эта, тетка что ли, которая и по телефону. У нее теперь претензии, что деньги у нас зря берут, что мальчик мамочку не признал. Не она, мол, говорил. Будет теперь переживать. А это она! Ручаюсь. За что же нам пистоны ставить?.. Ты за урночкой знаешь, когда приезжать, голубчик?.. Ты что же молчишь?.. Может, ты не светленький, а черненький?..

Я швырнул трубку. Кира была права. «Тетя Анжелика»! Но дернул же ее черт за язык заявлять о каких-то «претензиях»! В голове стучало это неприятное, какое-то кривобокое словцо: мнимоумершая.

– Я же предупреждала, Сереженька, расстроишься только, – сказала Кира. – Ты же еще маленький. Тебя еще опекать надо, – Она гладила меня по плечу и по спине. Так гладят что-то свое, родное. – И мы тебя ни за что одного не бросим. Нужно и с вещами, и с наследством распорядиться… У меня вообще была такая мысль, – вдруг выдала она, – сразу тебя, бедного, усыновить. Потом подумала, зачем бюрократические формальности. Ты мне и так, как родной сыночек. Можешь считать, я тебя так и усыновила!

– Вроде у меня и возраст уже не тот, – вздохнул я, с сомнением покачав головой. – То есть чтобы усыновлять и опекать.

– Да разве возраст имеет значение, родненький! Ты для меня, как для мамы, всегда будешь маленьким. Ты и Ванда – оба мои деточки! Иначе и быть не может. Хочешь ты того или нет… Понимаешь? – спросила она, нервно повышая голос.

– Ладно, Кира, – поспешно кивнул я, – ладно.

– Если хочешь, называй меня «мамочкой». Хотя нет! – тут же спохватилась она, увидев, что я нахмурился. – Ты прав, ты прав. Мамочка бывает только одна!..

Но я уже не слушал ее. Махнул рукой и, схватив джинсовую куртку, направился к двери.

– Куда так поздно? – крикнула мне вслед Кира.

– Дела!

– А ключ от Натальиной комнаты мне не отдашь?

– Нет, – решительно прошептал я, – не отдам.

Я быстро спускался по лестнице с этажа на этаж. Лампочки медно светились под потолком. Лестница, бегущая вниз, как бы закруглялась, становясь винтовой. Хотя на самом деле ничего подобного не было. Окна на каждом этаже были распахнуты еще днем во время жары, а теперь через них лилась с клубами тумана вечерняя прохлада. Каждое окно открывало новый уровень обзора – сужающийся, сгущающийся, словно я спускался в подземное царство. Темно-синий вечер, сиреневый, почти фиолетовый. Все темнее смыкалась листва, все туманнее и беззвучнее становилось снаружи.

Вдруг мелькнула фантазия: там, внизу, во дворе, если следовать логике происходящего, пространство распадется на составные элементы-фигуры. Может, всеобщее перевоплощение уже свершилось. Пространство исчезло, а то, что от него осталось, – действительно было и новым, и вечным. Я спущусь, а там – нет ничего, кроме геометрических символов – красных треугольников, зеленых окружностей, синих квадратов. Может, лучше остановиться, вернуться в привычное?..

Если бы я, скажем, отслужил в армии, то, пожалуй, не испытывал бы этих странных ощущений. Но испытывал бы что-то другое?

На втором этаже сидели давешние «облавщики», светя бритыми затылками, характерными десантными «ежиками». Хотя к десантникам, естественно, никакого отношения не имели. Расположились на ступеньках. Закусывали, пили водку. Без стаканов, ложек и тарелок. Шарили в кастрюле руками, выуживали из теплого варева сморщенные серые кусочки. Бутылка наполовину пуста. Момент благодушия-добродушия.

– Не бойся. И кастрюлю вашу потом вернем…

Это было произнесено почти с благодарностью. Мол, в колодец не плюем.

– Гулять идешь? – спросил один, вздохнув.

Не злобно, с розовой завистью. Не останавливаясь, я кивнул.

– Пока мы тут чисто служим, – говорили они между собой, причем ничуть не злобно, а как бы с долей уважения, – он с нашими девчонками гулять ходит!

– А может, и приятеля своего встретит. Привет передаст. Что ждут его армейские друзья…

Наконец они остались позади. Не навечно же они застряли у нас в подъезде. Вот закончится боевое дежурство – и снова по казармам.

Я шел наискосок через двор. Ни бабочек-лимонниц, ни тем более шампиньонов во дворе давным давно не водилось, но чудилось, что в сумерках, почти в тумане, что-то трепетало, словно в воздухе возникали бабочки (или их призраки), и что-то похрустывало под подошвами кроссовок, словно я давил тугие шляпки грибов. Два мира, верхний и нижний, как бы прорастали друг в друга.

Я знал, что Павлуша, наряженный в одежды моей мамы, теперь забрался на 12-й этаж. Однако я все-таки огляделся, словно боялся, что все-таки где-то мелькнет знакомая фигурка. Неприятное кривобокое словцо «мнимоумершая» не забылось.

Выйдя из крайнего подъезда №9, я направлялся в противоположный крайний подъезд №1. Как бы прочерчивая гипотенузу между вершинами катетов.

Все-таки нечто геометрическое в пространстве происходило. Хотя в вечерних сумерках хроматические цвета фигур вылиняли, превратились в различные оттенки серого. Я пересекал детскую площадку с низкими перекладинами качелей и железным колесом карусели. Две прямоугольные арки, в которых теперь не было ни следа от оранжево-красного свечения. В одной из них виднелась набережная Москвы-реки, залитая белым электрическим светом уличных фонарей, в другой – проспект и сквер.

«Геометрические» ассоциации были вызваны более прозаическими причинами, не имевшими отношения к поколебленному душевному равновесию.

Я направлялся в другое крыло дома – правое (или левое?). Все в этом крыле – лестничные пролеты, двери квартир на лестничных площадках, сами квартиры, – словом, вся планировка была организована с точностью до наоборот. Там, что в нашем крыле было правым, превращалось в левое, и наоборот. Все было как будто точно так, как у нас, но на самом деле совершенно другое. Всегдашний сдвиг-парадокс восприятия. Два крыла дома были строго симметричны. Или, точнее, зеркально асимертричны. Это откуда смотреть. Когда привыкаешь к одной геометрии, а затем вдруг попадаешь в пространство, так сказать противоположно ориентированное, волей-неволей возникает это странное, неуютное ощущение, вроде бы ты оказался в Зазеркалье. Я замечал эту странность с детства, когда (хотя и не часто) мне случалось заходить в другое крыло.

То же самое я ощущал и сейчас, войдя в подъезд №1 и поднимаясь по ступенькам к лифту, который, на первый взгляд, был таким же, как наш, однако сразу возникало подозрение, что тут что-то не так, словно какая-то подделка. Царапины, пятна, надписи на стенах были, естественно, другими.

Никита, между прочим, тоже жил на 9-ом этаже. На лестничной площадке тоже две точно двери. Одна в трехкомнатную, как у генеральского Эдика. Другая в четырехкомнатную, как у нас, – дверь к Никите. Как это не странно, но именно здесь когда-то (до пожара) жила наша Наталья. Сама она ничего о том периоде не рассказывала, даже моей маме. Кое-какие сведения можно было подчерпнуть лишь и слухов, и болтовни старухи Цили.

Изначально, то есть до этого самого пожара, планировка квартиры была весьма просторной. Это были прекрасные четырехкомнатные апартаменты, унаследованные Никитой от родителей. Его отец был каким-то пребольшим начальником в Москве, чуть не комендантом города. Но родители умерли, когда он был еще сравнительно молодым человеком, и в результате он остался один в громадной квартире, при деньгах, вещах, ценностях. Кстати, завидный жених, притом физически здоровенный детина, что сочеталось в нем с умением быть чрезвычайно изящным кавалером. К тому же некоторое время танцевал не где-нибудь, а в Большом Театре (как выражалась Циля «пританцовывал»). Циля уверяла, что свою дочку (тогда, естественно, тоже еще живую) она уже практически просватала за него. Но жених оказался привередлив. Якобы, в самый последний момент женился на другой девушке с романтическим именем Маргарита, Марго. О ней было известно лишь то, что это была хрупкая красавица, происхождения какого-то неподходящего, конечно, тщательно скрываемого. Не то бело-офицерской, не то княжеской крови звезда. Сначала Никита и Марго жили, как полагается. Марго родила девочку. То есть Наталью. Потом Никита, которому наскучило «пританцовывание» в Большом, (а вернее, раздобрев непомерно) из труппы уволился и занялся Бог весть чем. Что-то связанное с искусством. Точнее, операции с антиквариатом. Потом Марго вдруг бросила Никиту, ушла к другому, забрав с собой и дочку. Может быть, тот другой был вполне достойным, серьезным мужчиной. Неизвестно. С ним прожила несколько лет. Но дочка тянулась к отцу, часто навещала. А еще через несколько лет, когда Наталья была уже почти девушкой, Марго так же неожиданно бросила любовника и вернулась к Никите. За ней, естественно, закрепилась репутация взбалмошной идиотки. Они снова зажили, как ни в чем не бывало. Правда, прожили так очень недолго. Наталья выскочила замуж за Макса, едва ли дотянув до шестнадцати, переехала к мужу… Сразу после этого и случился тот ужасный пожар, в котором погибла Марго. Циля имела однозначное мнение: мол, Бог наказал. (Чушь конечно. Кого? И за что?) При этом Циля утверждала нечто и вовсе немыслимое: будто бы Марго, взбалмошная идиотка, сама не захотела выходить из огня. Почему? (Возможно ли было вообще такое?!)

Я бывал у Никиты. Но довольно давно, еще в детстве, с мамой. Не квартира, а уродливый обрубок. Вместо того чтобы, как у нас, попасть в глубокий извилистый коридор, приходилось топтаться в маленьком закутке, два шага в длину, два в ширину. Вместо просторной прихожей – глухая стена. Единственная дверь – сразу к Никите в комнату. И, что самое нелепое, на кухню и в ванную с туалетом можно было попасть только из комнаты, через другую дверь. Причем кухня тесная, размером с мой «кабинет» за шкафом, а в крошечный «санузел» ухитрились впихнуть унитаз и сидячую ванну. Вот и вся стариковская берлога, прежде бывшая шикарными апартаментами.

Все дело в том, что от пожара пострадало три четверти квартиры. Три комнаты выгорели начисто, с невероятной скоростью, буквально до золы, словно продувались кислородом. В одной из них располагалась спальня, где сгорела Марго. Сильно повреждены оказались также кухня и коридор. Пожар перекинулся и на соседнюю квартиру, в которой в тот момент как будто бы никто не проживал, но которая тоже выгорела целиком. Стена, смежная между квартирами, растрескалась и обрушилась. Пострадали и квартиры сверху. Но комната, которая служила Никите кабинетом и в которой, как говорили, находились самые ценные вещи, практически не пострадала.

Сразу после пожара начались ремонтные работы. Бывший танцор, живший в уцелевшей комнате, с удивлением обнаружил, что после того, как был вычищен первый мусор, прямо посреди квартиры буквально в один день выросла загадочная кирпичная стена, наглухо закрывшая проход в коридор. Оттяпали также больше половины кухни и всю ванную. В результате перепланировки от бывших апартаментов осталась лишь малая часть… Вот это было действительно странно.

На каком основании, кто самоуправствовал? Никита, еще не пришедший в себя после пожара, не то чтобы не возмутился – даже не пытался ничего выяснить. Не пикнул. До смерти напуганный мыслью, что на него возложат ответственность за пожар и последствия (за гибель Марго в первую очередь, за причинение ущерба ведомственному дому). Был потрясен жутко. О притворстве, лицемерии не было и речи. Умолял знакомых замолвить хоть словечко, заглядывал в глаза соседям, униженно собирал какие-то положительные характеристики. Каких только слухов тогда не ходило! Никиту сначала действительно принялись таскать по инстанциям, якобы, подозревали во всех смертных грехах – поджоге, даже убийстве жены, – но вскоре оставили в покое.

Что касается соседней квартиры, пострадавшей при пожаре, то жилплощадь, отрезанная у Никиты, стало быть, была присоединена к ней. И история с этой квартирой была не менее странной. Она пустовала до пожара, однако никто в нее не вселялся и после. Ремонт, следствием которого явилось возведение стены и «уплотнение» Никиты, был произведен лишь самый черновой, без отделки, и на этом, судя по всему, закончился. Можно предположить, что, воспользовавшись произошедшим, квартиру придерживал для себя кто-то из большого начальства. Однако ничего подобного. Все последующие годы квартира оставалась как бы необитаемо. Причем именно «как бы». Замки имелись, глазок был врезан. И опечатана квартира не была. Даже шершавый резиновый коврик перед дверью лежал. Время от времени там как будто появлялись какие-то бесцветные личности, к тому же совершенно бесшумные. Ни сам Никита, ни кто из соседей никогда с ними не сталкивался, – ни в лифте, ни на лестничной площадке. Между тем свет в окнах иногда загорался (хотя свет такой, какой бывает, когда светит голая лампочка без абажура). Что за чудеса? С равной долей вероятности можно было предположить, что в квартире сделалось «нечисто» или что это была явочная квартира, «точка», и там обосновались люди из госбезопасности и спецслужб. Среди жильцов, последняя версия пользовалась большей популярностью. На нечистую силу, будь то хоть сам черт, не посмотрели бы – затеяли квартирную тяжбу. Но при всей человеческой жадности к пустующим жилым площадям, никто из жильцов на квартиру своих прав не заявлял, и заполучить не стремился. А главное, никому никогда не приходило в голову самое простое: отправиться в жилищную контору или еще куда, чтобы удовлетворить свое любопытство законным порядком. Не связывались, стало быть.

Помню эти несколько черных оконных проемов, закоптелый над ними фасад дома. Может быть, это моя ложная память, а может, я действительно помню, что мы с Павлушей были еще дошкольниками прибегали сюда, поднимались поглазеть на черную, выгоревшую квартиру – «где сгорела красавица Марго». Самого пожара-то я не помнил, ни пламени, ни искр, ни дыма, а только жуткое обугленное пространство. Воображение?

Итак, я стоял на лестничной площадке 9-го этажа, переводя взгляд с одной двери на другую – №18 (квартира Никиты) и №19. Словно забыл, куда направлялся, или потерял ориентировку.

Лифт постоял, свет в коробке погас, вибрация тросов успокоилась. Лампочка на лестничной площадке перегорела, было почти темно. И тишина полнейшая. Чересчур уж тихо. Тихо-то оно тихо, вот и почудилось, что за мной наблюдают. Два дверных «глазка» неподвижно, словно выжидающе, уставились на меня. И непонятно, какой пристальнее.

Очень хотелось состроить рожу или высунуть язык. Но, даже будучи уверенным, что на самом деле никто на меня не смотрит, я все-таки воздержался. Хотя, нет. То есть полной уверенности было. Вот она гнетущая загадочность «симметрии-асимметрии».

На самом деле донимала мысль: с какой это стати я вот так приперся – ни с того ни с сего заявился за Натальей к Никите? Что за нетерпение? Вполне мог бы подождать и на улице.

Я на цыпочках приблизился к №19 и, наклонившись, приложил ухо к самой двери. Ни звука. Скорее всего, самовнушение, игра воображения. Но за дверью явственно ощущалось чье-то присутствие.

Может быть, это еще вообще не открытый феномен: пустое пространство, от которого ты наглухо отгорожен, вдруг начинает пульсировать-вибрировать, жить свое внутренней жизнью, и тем питает твое воображение?.. «Реальность происходящего» теряет в этом смысле всякое значение, поскольку ты все равно ничего об этом не знаешь. А то, о чем ничего не знаешь, и, пожалуй, никогда не узнаешь, но о чем, однако, начинаешь размышлять, неизбежно превращается в представление. Вот оно-то и продуцирует вибрации-пульсации. Между тем это единственное сколько-нибудь надежное знание, которым ты располагаешь… И вот парадоксальный вывод – оно, твое представление, и является единственно реальным положением вещей за любой закрытой дверью…

От №19 я перешел к №18. У Никиты тоже ни звука. Но Наталья должна быть там. Да и сам Никита, естественно…

Вдруг, дернувшись, натянулись и загремели тросы лифта, и на краткое время вспыхнул свет, озаривший лестничную площадку из кабины лифта, который вызвали вниз…

В следующий момент Никита громко окликнул меня из-за двери:

– Это ты, Сереженька?

– Я, Никита Иванович, – пробормотал я, вздрогнув от неожиданности.

– Заходи, дорогой!

Дверь отворилась. Передо мной маячил громадный, но болезненно рыхлых, согбенный хозяин.

Пахло свеже сваренным борщом, котлетами. Должно быть, Наталья готовила отцу еду.

Не зная, что сказать, я неуверенно топтался в маленькой прихожей. А украдкой все старался заглянуть в комнату, не идет ли Наталья. Думал лишь о том, что ей сказать, и, как нарочно, ничего не лезло в голову.

– Добрый вечер, Сереженька, – поприветствовал меня Никита таким тоном, какой бывает у взрослых, когда те с преувеличенной вежливостью намекают детям, что те забыли поздороваться, и поучить их хорошим манерам.

– Добрый вечер, Никита Иванович, – поспешно кивнул я.

Наталья не появлялась.

– Что там за жильцы? – полюбопытствовал я и похлопал ладонью по стене. – Что за соседи? Неужели до сих пор не знаете? За столько лет!

Никита взглянул на меня, словно не понимая. Что за странные вопросы.

– Соседи как соседи.

– Может, спецслужбы?.. Или нечистая сила?

– Может быть, может быть, – хмыкнул он.

Приобняв меня за плечи, Никита решительно развернул меня и подтолкнул в комнату.

– Садись. Располагайся, как дома, – радушно говорил он. – Сейчас расскажешь мне обо всем. А потом мы с тобой неторопливо, по-московски чаю попьем, и еще поговорим…

Он усадил меня на ужасно истертый кожаный диван, застеленный ветхим клетчатым пледом, с высокой спинкой, обитой по краям бронзовыми гвоздями с почерневшими шляпками, а сам уселся в кожаное кресло, еще более истертое и облупленное. И сам Никита, хотя ему было каких-нибудь шестьдесят лет, не больше, был под стать креслу: выглядел не просто пожилым человеком, а настоящей развалиной.

В комнате не то чтобы грязь. Наоборот, вроде бы опрятно. Но как-то залапано, засижено, как мухами, что ли. Да и припахивало смрадненько. Как все старики, не позволял Наталье выгрести мусор из всех углов?.. На столе груда всевозможных лекарств. Как у мамы. Такую же груду я поспешно вынес во двор и свалил в мусорный бак еще накануне похорон.

Прежде, помнится, все вещи, все пустячные диковинки были у него на виду повсюду, но теперь кругом были лишь чехлы да картонные коробки. Должно быть, все упрятано туда. Как будто перед отъездом. У меня мелькнуло в голове, что если он и собирался отъезжать, то уж, наверное, не туда, куда можно доехать на поезде или долететь на самолете…

На подоконнике стеклянная банка с заплесневелыми корками. Неужели и он промышляет старухиным промыслом? Или просто по-стариковски любит кормить птичек, радуясь, как ребенок, наблюдая, как они дерутся из-за крошек, выхватывают друг у друга из-под носа?

Чем он тут, у себя в берлоге, занимался целыми днями? Неужели только спал да телевизор смотрел?

– Хотите, я приготовлю чай?

– Любезный мальчик. Нет. Это потом. Чай после…

Оплавленная восковая фигура. Под глазами коричневые круги, щеки ввалились. И весь вид уж очень нечистый. Наталья жаловалась, что Никита стал капризничать: отказывался сам мыться, требовал, чтобы она его помыла. Подванивал слабо, но тошнотворно. Бедный он, некуда ему было от этого деться. Принужден был постоянно носить с собой этот сладковатый шлейф выгребной ямы. Несмотря на лето, обряжен в несколько фланелевых и хлопчатобумажных рубашек и маек, ветхий махровый халат, ворсистые штаны, шерстяные носки, обут в тряпичные шлепанцы. Да еще поверх всего наброшен выцветший плащ, вроде скотландярдовского макинтоша. На плешивой голове просвечивали сальные наслоения – разве что скребком соскребать.

У него и речь была слюняво-стариковская. С одной стороны, обычные слова, а с другой, налет бреда. Когда это начинается?.. Хотя сейчас он был относительно в норме.

– Видишь, какой я, бедный, старенький стал, слепенький, больной, – говорил Никита, жалобя не то себя, не то меня. – Даже говорю плохо. Словно каша во рту, да? Целый букет болезней. Букетик. Сосуды закупорены, сердце изношено, печенка развалилась, мозги протухли, грыжа межпозвоночная, почки не функционируют, в трусы капает, геморрой как виноградная гроздь… Уф-ф! Тело состоит не из нормальных органов, а из аденом, сарком, мелоном, папиллом и метастазов… Усыпить бы, да и дело с концом! Не жалко. А раньше-то как танцевал, летал, парил, скакал чуть не до потолка… Думал, отколю чего-нибудь такое, что мир перевернет. Теперь вот состарился – а ничего не отколол. Я вот тоже когда-то смотрел на таких, как я теперь, и думал весело: ну до меня-то очередь еще не скоро дойдет! Ты, мальчик, еще попомнишь об этом!.. А какая душа в таком мерзком теле! Но она, душа-то еще жива! Знаешь, что мудрецы по этому поводу говорят? Старость – это, дескать, возраст, рубеж, за которым страх смерти с каждым днем начинает убывать. А у меня-то никак не убывает! Следовательно, я еще довольно-таки молодой! Вот так неожиданный вывод! Мне, ты знаешь, Сереженька, между прочим, часто снится: якобы вдруг просыпаюсь – и снова молодой!

– Так это очень хорошо. Может, вам попробовать окунаться в ледяную воду? – рассеянно предположил я.

– Хе-хе, может, сначала провоняю, как Лазарь, а потом через неделю восстану из самого гроба?

Я прислушивался, словно пытаясь обнаружить Наталью, хотя давно понял, что ее уже здесь нет. Но все не верилось. Я этого совсем не ожидал. Куда же она могла деться? Я мучительно соображал, как бы мне осторожно выведать это у Никиты.

– А вот скажи мне, Сереженька, – тормошил он меня, – когда ты, молодой человек, видишь, что сидит такой старик, вроде меня, то ли дремлет в маразме-склерозе, то ли задумался о чем-то, тебе не бывает любопытно узнать, о чем он думает, этот ходячий полутруп? О чем он может мечтать, чего желать?

– Не знаю.

– То есть о чем, спрашивается, он вообще еще может думать, верно?

Я вспомнил старуху Цилю. Ее засыпание верхом на толчке, ее бормотание. Не это ли он имеет в виду? Не женщина, не мужчина, – как ни уничижительно и цинично звучит – оно, «существо».

– Вот именно, «оно»! – закивал Никита. – О чем, интересно, оно может думать? И тем более мечтать и желать? И каким местом?

– О чем? О будущей вечной жизни? – предположил я.

– Ничего подобного! Какая чепуха! – энергично замотал головой он. – Оно думает о том, как прекрасна эта жизнь! И мечтает о том, чтобы о нем заботились, чтобы его любили! А все его бросили, все забыли! Есть же такие чистенькие, румяненькие ароматные старички-боровички, словно фарфоровые куколки, который любят…

– Но Наталья, она же, как раз… к вам собиралась! – спохватился я.

– Неужели? Очень мило. Она так редко появляется. Практически не заходит. Не заботится. Я из-за нее болею и на нее, Сереженька, в большой обиде! А ведь обещала зайти помыть папу.

Это явно было вранье. Она навещала его регулярно. Уж я-то знал.

– Чепуха! Она вас очень любит и заботится!

Видимо, и Никита почувствовал, что обвинения чересчур нелепы.

– Да что я о себе!.. – тут же переключился он. – Как ты, Сереженька?

– Хорошо, – пожал плечами я.

– Хорошо! – со скорбной иронией хмыкнул он. – Бедный мальчик. Мамочка-то умерла…

Я уже смирился, что со мной то и дело будут заговаривать об этом.

– Да еще без папы рос, бедненький, – с увлечением продолжал он. – Ну, ничего, все можно пережить, если есть здоровье… А хочешь, будь моим сыночком, Сереженька? Я тебя усыновлю по-настоящему… – («Что-то все рвутся меня усыновлять, – подумалось мне. – Вот и Кира только что… Неужели я выгляжу таким несчастным и беспомощным?») – А Наташенька, – захихикал он, – будет тебе, как родная сестричка, как старшая сестра. И все мы как одна родная семья. По-моему, очень, очень хорошо! Не хочешь?

– Я в полном порядке, Никита Иванович.

– Ну что ж, – тут же согласился он, – ты уж большой. Вон какой – «молодой человек»! К тому же, – спохватился он, словно вспомнив о чем-то, – было бы и глупо, чтобы я тебя усыновлял… У тебя ведь есть папа!.. Ну не поладили родители ребенка, не жили вместе. Их дело. Ты их не осуждаешь, умный мальчик? То есть, я хочу сказать, отца не осуждаешь, Сереженька?

– Да нет, не осуждаю, – немного удивленно покачал головой я.

– И мамочка твоя, она же его любила?

– Наверное.

– Не наверное!.. Несомненно, любила. Я знаком с твоим папой, – сообщил он. – И ты, кстати, на него очень похож. Такой же голубоглазый, умный. И интеллигентный, конечно. Прекрасный собеседник. Я, признаюсь, всегда рад, люблю с ним поговорить. У-у, замечательный человек! И тебя очень хвалит. Говорит, что, может, затем только и на свет появился, чтобы тебя родить.

Я взглянул на него с изумлением. О чем он?!

– То есть?

– Правда, правда. Очень хвалит.

О ком он говорит? Когда, как он мог беседовать с моим отцом? Заговаривается, что ли?

– Смотришь на такого человека – какая сила и уверенность, какое здоровье! Дай бог, чтобы ты пошел в своего папу… Как бы там ни было, папа рад за тебя, – заверил меня Никита.

Я отвел глаза в сторону. Вдруг до меня дошло, что все, может быть, объясняется очень просто. Скорее всего, имеются в виду поминки после похорон. Меня-то тогда не было, я гулял на природе. Кто-нибудь, например, Кира сообщила отцу, и тот действительно приехал.

Минута или две прошли в молчании. Мне пришло в голову: если Наталья уже побывала у Никиты, прибралась, приготовила еду и ушла, зачем же я тут сижу?..

– Ну, так что же, Сереженька, – ехидно заметил Никита, словно прочитав мои мысли, – где же твоя Наталья? Что нейдет?

И как-то глупо я себя почувствовал, словно я его надул, сообщив в начале разговора, что она собиралась его навестить. Шутил ли он или говорил серьезно?

– Так ты сказал, – стал допытываться он, – она ко мне собиралась?

– Ну да. Я вообще думал, она у вас. Разве она еще не приходила?

– Нет. Как видишь. Тебе это не кажется странным?

Да уж, это было очень странно. Я чувствовал запах борща и котлет. Но Никита с печальным видом развел руками.

– Ну, ничего, – сказал он, словно успокаивая или даже обнадеживая меня, – значит, вот-вот придет. Тогда чайку попьем все вместе!.. Как ты думаешь, Сереженька?

– Не знаю.

– Наверное, задержала какая-нибудь важная встреча. Или ответственное свидание, – предположил Никита.

Теперь это выглядело почти поясничаньем. Какая еще важная встреча? Какое свидание?

– Но ты ее дождешься?

– Почему нет, – кивнул я.

– А знаешь что, Сереженька, ты мне помоги! – вдруг с жаром попросил он. – Поможешь?

– Да чем помочь? – не понял я.

– А ты уговори Наташеньку, чтобы переехала жить ко мне, к своему папе!

– Зачем? – удивился я.

– Господи, ну как же! Чтобы она жила со мной!

– Но мы и так живете в одном доме, – заметил я. – Пять минут – и она у вас. Чего еще желать?

– Не то, не то! Дом огромный, в нем заблудиться можно! Сколько ждать, пока она придет? Час, день, год? Я хочу, чтобы она жила со мной, – настырно твердил он. – Чтобы водички давала попить, подушки поправляла, ласкала. Ты попроси ее! Тебе жалко меня?

– Я?!.. Нет уж, лучше вы уж ее сами попросите.

– Я-то попрошу… Но и ты – попроси!.. Я очень, очень страдаю, когда думаю, что она…

Вдруг, он сам себя оборвал на полуслове. Мол, хватит о грустном!

– Стало быть, ты теперь, Сереженька, вполне самостоятельный человек, – похлопав меня по плечу, сказал он. – Я очень хорошо это понимаю. Когда-то и сам вкусил долгожданной свободы. Никакой опеки… В жизни столько прелестей! Жаль, ты не учился танцевать. Женщинам очень нравятся хорошие танцоры. Ты не смейся, глупый! Думаешь, отжило, прошлый век? И современным барышням понравится!

– Я не смеюсь.

– Я тебя в другой раз, пожалуй, поучу немного. Сейчас в моде все старинное. Старинное всегда в моде, дорого стоит… Ну-ка, встань, пройдись туда-сюда. Я хотя бы оценю твои данные.

– Нет, не хочу.

– Ну ладно, тогда в другой раз, – покладисто согласился он. – Но ты все равно молодец! Хорошо… А знаешь, Сереженька, – искренне признался он, – как я тебе завидую! По-хорошему завидую. Белой завистью. Живешь вместе с ней, с нашей Наташенькой! Поэтому и просить ее не хочешь, чтобы она ко мне переехала. Я тебя понимаю. Ты не думай, я тоже рад за тебя.

– Простите, Никита Иванович, но вы говорите несусветные глупости, – сдержанно, но резко я.

– Прекрасные глупости, прекрасные глупости!.. – засмеялся он. Но тут же почти рассердился. – И никакие не глупости! Тебе потрясающе повезло. Ты живешь вместе с ней. И не спорь!

Я и не думал спорить.

– А теперь расскажи, – потребовал Никита, – как собираешься существовать. Я имею в виду – как и на что.

– Не знаю, – легкомысленно отмахнулся я.

– Не знаешь… – протянул он. – Ага!.. Ты, говорят, теперь у нас богатый наследничек?

– Наследничек?

Слово резануло.

– Денежки мамочка оставила. Раз наследство есть, значит, наследник. И золотишко, говорят, есть? Сколько денежек-то? Тыщ десять, что ли?

Похоже, он и, правда, был не в своем уме. Может, слегка бредил. Я обижаться на него не мог. Наверное, они и на поминках это обсуждали…

– Я вспомнил! – пробормотал я, вставая. – Мне нужно идти.

– Чаю так и не попили! Ты что, обиделся, что ли? – Никита довольно проворно поднялся из кресла и постарался ухватить меня за руки. – Ты, может, подумал, что я от нечего делать любопытствую. Или, боже упаси, хочу учить тебя жизни?

– Ничего я не думаю. Просто мне пора.

Я не обращал внимания на его сюсюканье и направился к двери. Все это время он, скорее всего, элементарно дурачил меня. Лукавил (или, попросту, лгал) предлагая дождаться прихода Натальи. Просто хотел подольше задержать, чтобы не оставаться одному. Он, кряхтя, поднялся из своего кресла и потащился меня проводить. Он сам открыл входную дверь и выпроводил меня на лестничную площадку.

– А тебе нужна машина, Сереженька? – вдруг спросил он.

Я не сразу понял, о чем речь. Может, о компьютере? Машинами теперь называли компьютеры.

– Какая еще машина?

– Ну, машина, – усмехнулся Никита, – с колесами.

– А-а… – протянул я. – Нет, не нужна. Зачем она мне?

– Ну, как же, а барышень катать?.. В машине с барышнями хорошо.

То ли мне показалось, то ли я действительно уловил в его голосе лукавую нотку.

– Об этом мечтает любой мальчишка. А ты теперь самостоятельный человек. С наследством. Ты потом приходи ко мне, Сереженька, обсудим. Взаимовыгодный вариант…

Это было странно. Я остановился.

– Зачем вы ее продаете? – спросил я. – Неужели вам нужны деньги?

– Нужны, нужны, – закивал он.

– Да зачем же вам деньги?

– Ха-ха-ха! Я еще не совсем труп. Я только полутруп. Я давно мечтал поводить ее, мою девочку, по настоящим ресторанам!..

Восковая, как слегка оплавленная, физиономия Никиты улыбалась мне, губы шевелились, как бы повторяя: «Барышень катать, барышень катать…»

Я не стал дожидаться лифта и, скача через ступеньку, стал спускаться вниз по лестнице.

Я вышел во двор и стал в задумчивости прохаживаться под деревьями.

Что же это, неужели он собирается продать свой авто?.. Не какую-то там неопределенную «машину с колесами», а свой мифический автомобиль. Тот самый, который, надо думать, до сих пор стоял в секретном теплом гараже, как экспонат в запасниках музея.

«Даймлер-Бенц» не был изъеден ржавчиной, не истлел в пыль. Он стоял, покрытый густым слоем янтарно-желтенькой смазки, в «маслице», накрытый двумя или тремя чехлами. Руль, зеркала и педали заботливо обернуты вощеной бумажной лентой. Сосновые клинышки вставлены под колеса. Полированные дубовые ручки, изумрудно-желудевого оттенка, дубовые же вставки в салоне натерты воском. И салон манит, как чудесная комната для нежных свиданий. Великолепные упругие и широкие сиденья, на которых можно заниматься чем угодно. На стеклах плиссированные шелковые шторки. Внутреннее освещение. На дверях вращающиеся пепельницы. В багажнике, кстати, имелся полный комплект запчастей, ключей и прочих аксессуаров… Некогда правительственный лимузин, ныне экзотический раритет. Никита мог говорить только о нем.

Мечтал ли я о машине? Когда-то у нас была машина… Приятно и в то же время щемяще-грустно отозвалось в душе… Я припомнил о нашем милом коралловом «москвичонке». Все-таки успел хорошо запомнить, какой это ни с чем не сравнимый кайф – катиться вечером в автомобиле, в дождь, дремать на заднем сиденье под звуки автомобильного радиоприемника и поскрипывание дворников по лобовому стеклу…

Но теперь – совсем другое дело. Кого катать? Не каких-нибудь там «барышень», конечно. Картинка в моем воображении возникла сама собой. Причем с поразительной отчетливостью. Мы с Натальей вдвоем в просторном полутемном салоне, мягко, уютно освещенном особым автомобильным электричеством. Музыка. Может быть, ночью, снаружи идет дождь… Это стоило того, чтобы отдать за автомобиль все свое «наследство».

Зачем мне столько денег? Зачем мне вообще деньги? Нет, они мне совершенно не нужны. Мне и в голову не приходило водить Наталью по ресторанам. К тому же я слышал, что с машиной всегда есть возможность подзаработать. Тем более с такой. У меня и водительские права имелись: в школе изучал автодело. Много ли надо, на карманные расходы? Какую-нибудь мелочь. В тот момент я даже не подумал о цене автомобиля. Великолепный коллекционный экземпляр, а на мои несколько тысяч можно было купить разве что какую-нибудь развалюху. Впрочем…

Вот если бы этот коллекционный «Даймлер» перекрасить в диковинный коралловый цвет!..

Я вышел через арку к ночной набережной, перешел дорогу, взглянул вверх на наши окна. У Натальи было темно, в моем окне тоже. Пока я сидел у Никиты, она вполне могла вернуться домой и лечь спать. Ведь был уже поздний вечер. Я вернулся во двор.

В пирамиде электрического света стояла Луиза, курила тонкую длинную сигаретку.

– Бродишь? – улыбнулась мне Луиза. – Не спится мальчику?

Марта-Герда носилась за дальними тополями, только тень мелькала. Подбежала, убедилась, что все в порядке, и опять умчалась. Между прочим, к другим собакам она питала что-то вроде презрения, предпочитала держаться на независимом расстоянии, даже от овчарок, и резвиться в одиночестве, а при приближении обнажала клыки. Предпочитала человеческое общество? Луиза не ленилась выгуливать ее несколько раз в сутки. Оттого она и была такая гладкая и юркая.

– Павлуша у тебя? – спросил я.

– Дезертир? – снова улыбнулась Луиза. Забавный мальчик. Прячу его. Развлекал компанию, показывая, как кровью мочится.

Я и не знал, что сказать.

– Курить будешь? – спросила Луиза.

– Не курю.

– А я могу научить. Лучше всего начинать с этих вкусных тоненьких женских сигареток. Я хорошая учительница. Могу научить самым вредным привычкам.

Забавлялась. Вполне безобидно. Из учтивости я вытащил тонкую, как соломинка, сигарету. Понюхал. «Учительница» щелкнула зажигалкой, поднесла огонек. Но я повертел сигарету в руке, а затем, покачав головой, вернул.

– А я видела тебя, как ты выходил из 1-го подъезда. Никиту навещал?

– Он с моей мамой дружил.

– Понимаю… И тебя маленького навещал, добрый старичок, подарки дарил.

– Верно! – удивленно сказал я. – Откуда знаешь?

– Ну, как же, он ведь и меня маленькую навещал, тоже подарочки приносил.

– Слушай, Луиза, – не выдержал я, – это в конце концов смешно и глупо – утверждать, что ты всегда жила в нашем доме. Если бы жила, я бы тебя, наверное, помнил.

– А вот я тебя отлично помню, – возразила она.

– И другие тебя тоже не помнят.

– А вот Павлуша, к примеру, вспомнил, – снова возразила она.

– Павлуша? Не может быть! Ну и что он, интересно, такого вспомнил?

– Ты сам у него поинтересуйся.

Да уж, обязательно поинтересуюсь, подумал я.

– Ну а ты, что помнишь? – усмехнулся я.

– Я все помню.

– Это не ответ. Что конкретно?

– Конкретно? Как играли на 12-м.

– Во что?

– В «москву», к примеру.

– Надо же!.. – изумился я, никак не ожидая такого ответа. – Почему же, интересно, я тебя не помню?

– Ничего, – успокоила ласково Луиза. – Потом вспомнишь

– Постой, – спохватился я, – да тогда в нашей компании были одни мальчишки! Девчонок же не было!

– А это моя маленькая тайна. Когда я была маленькой, я была странной девочкой. Любила переодеваться мальчиком. И, переодевшись, играла вместе с вами. Пи-пи с вами делала, чтобы научиться делать это, как и вы, стоя. Для правдоподобности вылепила из пластилина петушка и вставляла себе, дурочка.

– Ты шутишь! Нет, все равно не помню тебя… – совершенно сбитый с толку, пробормотал я.

– Наверное, сильно изменилась.

Я стал пристально всматриваться в нее, но не выдержал ее взгляда и отвел глаза.

– Кстати, я предлагала Никите продать этот коллекционный экспонат, – вдруг сказала Луиза. – Но старик уперся. Плетет, что хочет сохранить машину для дочери. А то вообще, что у него нет никакой машины. По-моему, просто боится, как бы его не кинули – увели машину и не заплатили.

– Ты что же, хочешь купить? – удивился я.

– Хлопочу для моего хорошего знакомого.

– Что ж, если с автомобилем повозиться, – сказал я, – перекрасить в какой-нибудь чудесный цвет, например, нежно-коралловый, салон обить мягкой дутой кожей в тон…

– Ну что, поговоришь со стариком? – нетерпеливо прервала она меня. – Рассеешь его маразматическую подозрительность? Все-таки он тебя с детства знает и любит.

– Кажется, ты говорила, что и у тебя с ним дружба с детства? – напомнил я не без некоторой иронии. – Ему всего-то и нужно – немного внимания и заботы. И Никита сам предложит купить авто.

– Я все-таки девушка, – усмехнулась она. – А ему старому шалуну, глядишь, в придачу захочется каких-нибудь извращений. Наверняка. Противно как-то… А ты живешь в одной квартире с его дочерью. Он это ценит.

Луиза заговорила о Наталье. Ничего особенного в ее словах не было, но меня они ужасно смущали. Хотя виду я, конечно, не подал.

– А сколько он на самом деле может стоить? Автомобиль, то есть.

– Очень дорого, конечно, – уверенно заявила Луиза. – И не так-то просто найти надежного покупателя на такой коллекционный автомобиль… А мой знакомый, – деловито продолжала она, – заплатит. Он не любит торговаться. Деньги уже приготовлены. Очень надежный, солидный человек. Ты поговори с Никитой, договорись о цене. Разницу возьмешь себе. Можно неплохо заработать. Если тебе нужны деньги.

– А тебе самой это очень надо? – спросил я.

– В каком смысле?

– Ну не знаю… Может, ты зря с этим твоим знакомым слишком на меня рассчитывала.

– Не то чтобы слишком, – с беспечным смехом протянула девушка, тряхнув своими прекрасными светлыми волосами.

В этот момент мне показалось, что я и в правду давным-давно был с ней знаком. Славная девушка. Не хотелось разочаровывать ее с самого начала.

– Тогда, – еще беспечнее заявил я, – не буду с этим связываться. Мне действительно не нужны деньги.

Я ничуть не лукавил. Посреднические комбинации и возможные выгоды меня действительно не интересовали. Если и были какие-то планы на автомобиль, то совершенно иного свойства.

– Надо же, какой исключительный человек! – покачала головой Луиза.

Никак я не мог привыкнуть к ее странной манере общения. Она держала себя так, словно между нами существовали какие-то особые интимные отношения. Что ж, ради такой девушки можно было бы на время и прервать уникальный эксперимент с воздержанием.

– Ну так что? – спросила она. – Может, все-таки зайдешь на 12-й? Что-нибудь новенькое придумаем. Позабавимся, пообщаемся… Сегодня мы как раз собирались устроить в Интернете грандиозное мероприятие. Сеанс всемирной виртуальной оргии.

Не знаю, что такое этот ее сеанс виртуальной оргии, но я расценил это как недвусмысленное обещание. Стоило мне только захотеть, только руку протянуть, и я мог познать женщину. Да еще в лице такой обольстительной девушки, как она. Мечтая о женщине, я воображал себе, как бы мне поцеловать у нее ручку, ножку, мне этого было более, чем достаточно. А они там на 12-м, похоже, долбанные-передолбанные.

Ее глаза блестели. Припомнились уверения Павлуши, что, якобы, по собственному же ее залихватскому выражению, художница по целым суткам способна находиться в возбужденно-горячечном состоянии. В желудке исключительно сперма, в венах алкоголь. Павлуша мог и присочинить… Вообще это было забавно.

– Неужели опять откажешься? – улыбнулась Луиза, потрогав пальцами мое плечо. – Теперь она внимательно взглянула мне в глаза. – А у тебя, между прочим, очень похотливые глазки, Сереженька…

– Неужели?

– Так пойдем? – уже нетерпеливо повторила она.

– Я и не думал отказываться.

Пожалуй, я принял решение с самого начала. Что толку себя обманывать? И, едва я только это сообразил, захлестнуло радостное возбуждение – словно в предвкушении праздника.

– Тогда пошли, Сереженька, – поторопила она. – К тому же, компанию нельзя надолго оставлять. Не то они всю квартиру вверх дном перевернут…

Она свистом подозвала собаку, и мы втроем отправились на 12-й.

Кстати, «облавщиков» в подъезде не оказалось. Хорошо бы, если они еще и кастрюлю вернули.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Разделы библиотеки

Любовные романы Любовные романы по темам Любовные романы по автору Современные любовные романы Исторические любовные романы Женские фильмы КулинарияСекреты красотыСонник

Страницы романа:Стр:3

1 2 3 4 5

5

/ 30 Гол.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10