Разделы библиотеки
Лисы мастерских - Александр Альфредович Шунейко - Читать любовный роман онлайн в женской библиотеке LadyLib.Net
Лисы мастерских - Александр Альфредович Шунейко - Скачать любовный роман в женской библиотеке LadyLib.Net
Шунейко Александр Альфредович
Лисы мастерских
| Предыдущая страница | Следующая страница |
Глава Т-1-5. Лаковая миниатюра
МАТЕРЫЙ ЖИВОПИСЕЦ АРИСТАРХ ЗАНЗИБАРСКИЙ красил самолеты на заводе. Утонченный график Василий Некрасов рисовал серпы и молоты и создавал интерьер кафе «Забытая мелодия». Почти гениальный Лёша Фирсов побеждал и не побеждал на чемпионате по самбо среди юниоров. Игорь Буттер осваивал жизнь в семье знаменитого академика. В это же время, в конце семидесятых годов двадцатого века, ранним летним утром на подоконнике четвертого этажа большого страшного дома стоял шестилетний Саша Трипольский.
Он замер в глубоком прочном оцепенении выбитого в граните барельефа «Кошмарное видение». Зрачки расширились до размеров всего тела. Звуки воспринимала каждая клетка от голых пяток до вихрастой макушки. Мальчик еле заметно дрожал. Вместе с утренней свежестью из раскрытой форточки, вместе с дребезжанием рамы, вместе с ложным покоем грядущего дня, вместе с ворчанием жуткого дома он впитывал в себя ужас. Казалось, он смотрел на еще не истаявшую луну и силился, сбросив оцепенение, протянуть к ней руки.
Мальчик не был сомнамбулой: не гулял по крышам и карнизам. По центральной улице города, из воинской части, которая пряталась во дворах домов через дорогу, шла колонна танков. Металлический лязг, скрежет и грохот, надсадное урчание моторов, выжимающих максимальную скорость, смешивались с выхлопными газами от дизельного топлива. Они серой фатой покрывали колонну и превращали ее в железную многоножку. Она с апатичной обреченностью тянула за собой хлопья непроглядной тьмы, из которой выползла.
Много позже, когда Александр Трипольский стал взрослым и очень хорошо осведомленным человеком, он узнал, что воинская часть была штабом ПВО округа. Он охранял воздушные границы всего Дальнего Востока и занимал огромные подземные площади, к которым с разных сторон вело два тоннеля. Но Александру так и не удалось выяснить, были ли там танки, где они скрывались и куда шли. Для его жизни это не имело особого значения.
Для нее важными оказались не сами танки, а те рытвины, которые оставили на асфальте их гусеницы – полоски ровных вмятин, что превратили проезжую часть в стиральную доску. На следующий день Саша перебегал дорогу против мужской парикмахерской, носок ботинка попал в рытвину, мальчик запнулся и полетел прямо под колеса машины на встречной полосе.
Медленно, как в кинозале, погас свет. Но никакого фильма не началось. Вместо него возник миг, дробимый молнией мученья. Непроницаемую мглу время от времени пронизывали ритмичные вспышки ослепительно-яркого света, проникающего сквозь плотно закрытые веки. Со стиральной доски под вой сирены мальчик попал на ровную поверхность кровати в палате реанимации, где он несколько дней пролежал в коме.
Сюда, в палату без света, во вместилище страданий на грани полного отсутствия физической боли, к нему прокрался юный лис. Лисенок деловито осмотрелся, поправил перекрученную капельницу, вытянулся рядом с телом мальчика и стал его согревать, пока не произнося ни слова. Заговорил он на третий день, когда почувствовал легкий толчок детским локтем в бок.
Тогда он стал рассказывать лисьи сказки. Про вечных куриц, которых сколько ни ешь, они не заканчиваются, а живут на волшебном берегу. Про мудрого лиса, который перехитрил льва. Про глупого волка, которого использовали вместо удочки. Про полеты лисы. Про цаплю и кувшин. Про сложные отношения с петухом.
Мальчик вышел из комы, и его перевели в травму и упаковали в гипс. Здесь в палате на четверых его каждый день навещала мама. Она обязательно приносила подарок – новую марку с кораблем. У нее не было денег на настоящие марки, но, зная о любви к ним сына, она делала их сама. Вырезала из бумаги квадрат или прямоугольник по размеру марки, рисовала картинку, делала подпись, а затем иголкой дырявила по краям зубчики.
Когда Саша брал в руки эти кусочки бумаги, согретые теплом материнской любви, он чувствовал, как здоровье возвращается в его изломанное, истерзанное тело. Через два месяца оно вернулось. Крепко держась за материнскую руку, мальчик вышел из больницы, но не попал в свою прежнюю жизнь.
Теперь в моменты эмоциональных напряжений ему ясно виделась путеводная звездочка.
Александр Трипольский родился 16 октября в одном из залов анфилады восточного флигеля Цвингера, где располагается собрание живописи нидерландских мастеров XVII века. В этом знаковом для мировой культуры и цивилизации месте его семья оказалась во время туристической поездки. Пространство произвело на отца столь сильное впечатление, что он тут же предложил назвать сына Рафаэлем, но мать посчитала, что Рафаэль Сергеевич – чересчур помпезное сочетание. Как указывает школьная характеристика мальчика, появление на свет состоялось в 1072 году. Но с этой датой сложно согласиться, так как в это время Дрезденская галерея еще не была построена.
Характер места и неопределенность времени рождения во многом предначертали начало жизненного пути и притянули к себе массу необычных обстоятельств, которые сформировали взгляд на мир глубокого и самобытного мастера.
В полгода дедушка подарил ему яркого пластмассового попугая ростом с мальчика. Саша глядел на него, тыкал пальцами в различные цвета и пытался их перенести на себя, стенки детской кроватки и пеленки. Ткани и дерево оставались прежних унылых цветов. Саша тыкал еще сильнее. У него ничего не выходило. И он начинал плакать. Родители думали – от боли; его же донимали непослушные цвета и собственное бессилие. Отсутствие власти над ними. Со временем он получит ее неограниченно.
Его нянька и кормилица – дочь нанайского шамана – под видом постоянных долгих прогулок с младенцем уносила его к своему отцу. Главными игрушками мальчика стали не резиновые зайчики и уточки, а сэвены, медные зеркала, шапка с лисьим хвостом, колокольчики, разноцветные ленты, пояса и шаманские бубны. Особенно сильно его тянуло к бубнам.
Детские руки постоянно барабанили по бубнам. Именно на бубне он сделал свой первый рисунок – набросок мирового дерева в момент цветения. Шаман долго смотрел на изображение, потом проговорил: «Он уже понимает, что мир многослоен». А когда мальчику исполнилось три года, упросил родителей раз в неделю видеться с ним.
Встречи напоминали безобидные непостижимые разумом игры. Седой старик нанаец так управлял своим телом, что он никогда не становился выше русского мальчика – всегда вровень с ним. Внешне нельзя было определить, кому принадлежит инициатива начала или завершения очередной шалости.
Они вместе гремели чем только можно: пятками, ладонями, ступнями, палками, бубенцами, барабанами, посудой, дверью. Но в этом грохоте неожиданно сами собой зарождались элементы гармонии, которые набирали мощь и вытесняли случайные звуки. То же происходило с движениями: из кривляний, конвульсивных сокращений мышц, подергиваний рук и ног, запрокидывания головы, наклонов в разные стороны вырисовывались наполненные древними смыслами танцы.
Так, не через книжное учение, а с помощью реальной практики шаман передал мальчику многие секреты целительства, самоорганизации и творчества. И сделал это без народной или медицинской химии. Просто включил в его теле механизмы, ведающие высшими проявлениями духа. Сейчас внешне они прорываются через тягу к шаманским танцам, ритуальную проверку холстов на верность и чудеса.
Мама Саши работала медицинской сестрой в детском саду «Теремок» еще в то время, когда его стены не успел испоганить матерый живописец Аристарх Занзибарский. Там царил мир беззаботного детства с синяками, ссадинами и нескончаемым гомоном детских новостей. Туда она записала Сашу. В ее кабинете были очень высокие окна, а в группе – низкие. Однажды на подоконник прилетела стайка снегирей. Розовые яблоки разложили себя в снегу и так явно показали ущербное несовершенство черно-белого мира, что Саша возненавидел его.
Калейдоскоп его жизни набирал обороты. Любому покою он предпочитал движение. Как только оказывался на открытом пространстве, его тянуло бежать. В четыре года весной бежал как ветер по стадиону «Авангард» наперегонки со стаей уток, которая летела в метре над головой мальчика.
Этим же летом поехал с дедушкой в Сибирь. В сибирской деревне рядом с городом Заводоуковском Саша познакомился с мальчиком из семьи ссыльных немцев года на два старше его. Они гуляли по единственной улице и вели бесконечные разговоры. Отто говорил только по-немецки, а Саша – по-русски. Это не мешало им прекрасно понимать друг друга.
Вместе они учились стрелять из ружья. Саша рисовал мишени: в центре три яблока, а по краям бутылки с молоком. Вместе спасались от разъяренного быка. Пришлось спрятаться в старой, заброшенной баньке с пауками. Вместе запускали воздушного змея. Саша разукрасил его в точности как пластмассового попугая, прикосновения к которому отчетливо помнил.
Вот только с дядей Толей на его «Запорожце» и на тягаче Саша катался один. Отто побоялся садиться в машину с пьяным мужиком, который постоянно икал, косил глазами и клялся, что все менты у него знакомые, а потому никто не остановит. Расставаясь, Отто и Саша обещали писать друг другу, но не договорились, кто сделает это первым.
В детском саду музыкальными работниками были две сестры-близняшки Светлана Станиславовна и Елена Станиславовна. Они разучивали с детьми песни и танцы, готовили утренники и подыгрывали во время физической зарядки. Стройные, аристократически утонченные сестры проводили с детьми и другие занятия.
Они устроили соревнования за роскошный набор карандашей в двадцать четыре цвета. Всем детям показывали по одному карандашику и просили назвать цвета. Никто не смог назвать всех, кроме Александра. Он придумал свои обозначения для оттенков, безошибочно точно передающие их суть. Лягушачий, молодой травы, мышиный, малиновый, апельсиновый, сливовый, кирпичный – звучало весело и верно.
Дети постоянно путали сестер. Но Саша Трипольский их хорошо различал. Именно Светлана Станиславовна была подругой его мамы, часто задерживалась у низенького столика, на котором он рисовал, и долго смотрела, как под его карандашами рождаются наполненные светом рисунки. Однажды она пригласила мальчика вместе с мамой к себе в гости.
После чая с печеньем и мороженым, которое пахло цветами, Светлана Станиславовна кивнула маме и заговорила с мальчиком серьезно, как со взрослым:
– Александр, я давно наблюдаю за тем, как ты рисуешь. Ты показываешь необычное не только для твоего возраста знание цветов и оттенков. Они слушаются тебя. Я хочу тебе заказать «Мадонну Литту» Леонардо да Винчи. – Она протянула открытку. – Нарисуй ее карандашами.
Мальчика очень смущало рисовать кормящую Мадонну. Он старательно копировал ее теми цветными карандашами, по которым его проверяли. И увидел, что их соединение может давать новые оттенки, превосходящие по красоте нанайские орнаменты.
Заказ был вовсе не из праздного любопытства и не из желания украсить интерьер детской работой. В гости к близняшкам приехал их дедушка, преклонных лет старичок, потомственный художник из Палеха. Его сын – отец близняшек – прервал семейную традицию, сразу после войны пошел по инженерной части и теперь был заместителем начальника большой ТЭЦ. Зрение у почти девяностолетнего Александра Окользина было отменным, но руки начали подрагивать. Лаковые миниатюры он рисовать больше не мог. Вот и приехал к сыну, чтобы помириться с ним перед смертью.
Как и все настоящие мастера Окользин не мог без работы. Без ремесла он тосковал, томился, не находил себе места, хандрил и угасал. Огоньки в его глазах меркли. Чтобы заняться полезным делом, передать свой бесценный опыт, он попросил в художественной школе дать ему учеников, которых он будет совершенно бесплатно обучать лаковой миниатюре. Его восторженно поблагодарили, пообещали достойных учеников и назначили время встречи с ними.
В указанный час старый мастер вошел в класс и подумал, что в первый раз в жизни глаза его жестоко подвели. Вместо детей перед ним сидели шестеро стариков-пенсионеров, конечно, моложе, чем он, но уже в том возрасте, когда учить человека чему-либо можно, но без надежды на успех. Под взглядом мастера они начали жевать губами и втянули головы в плечи, словно боясь нахлобучки. Окользин молча развернулся и вышел.
В региональном отделении Союза художников его тогдашний председатель Пердосрак – человек без какого-либо образования, мастерства и таланта, но с солидным партийным стажем – прочел целую лекцию. Громыхая поставленным на лжи голосом, он сообщил о том, что молодежь следует растить (он оговорился – растлить) на образцах пролетарского искусства, а не на лаковой миниатюре, которая и не искусство вовсе, а прикладной промысел для иностранцев. Из его речи выходило, что Окользин должен быть благодарен за то, что из уважения к его заслугам и имени ему дали не под зад, а старых художников для поднятия их профессионального уровня.
Окользин этой дешевой риторике не внял, посоветовал Пердосраку: «Чтобы ваш талант пономаря не пропал даром, запишитесь в церковный хор» – и отказался переводить свое мастерство на пенсионные книжки. Выслушав горький рассказ старого мастера, внучки-близняшки решили помочь деду: подобрать учеников.
Саша Трипольский стал первым и единственным. Аккуратный, подчеркнуто строго одетый старичок торжественно сидел за столом. Перед ним стояли круглые, овальные и квадратные шкатулки с тонкой росписью. Солнце из высокого окна отражалось в их лаке десятком зайчиков. Он касался их тонкими пальцами и глухим голосом говорил, что его работы есть в московских музеях, но не это главное:
– Главное – не обертка, а конфета. Умей выстроить композицию – расположить предметы так, чтобы все было видно и связь одного с другим понятна. Оседлаешь ее, тогда в миниатюру сможешь поместить двор, город, вселенную. Люби формы без лишних деталей, формы сути. Верно очерченный контур – основа фигуры. Цвета должны быть определенными.
Каждое слово мастера раскрывало гордость за свое ремесло. Когда Саша слушал наставления человека, который, не считая годы взросления и ученичества, больше семидесяти лет только рисовал, ему казалось, что он говорит со сверстником. Спрессованный позитивный опыт обладает способностью оставаться молодым и понятным. К тому же он сам по себе родственник вечных младенческих истин.
Только мальчик научился правильно держать тонкую кисть в руках, как старичок умер. Он продолжал свои рассказы и наставления во снах. Они бродили вдвоем по застывшему невесомому сказочному миру, погруженному в очарование хрупкой вечности.
Тройка под кнутом ямщика взмывала в воздух и оставляла под копытами села и города. В одном из них три девицы пряли в роскошных хоромах. У крыльца стоял Конек-горбунок, готовый выполнить приказания. Рядом с городом в лесу на полянке Лель играл на дудочке. Через полянку текла речка, которая впадала в море, где Садко плавно водил по своим гуслям. На берег из моря выходили витязи. И над всем этим и многим другим в сиянии горней славы Георгий-Победоносец поражал змия.
Чем больше мальчик под мерные рассказы Окользина всматривался в жителей этого мира, тем больше он понимал, что они лукавят. Что черный цвет неба вовсе не черный. А все люди и звери ждут только того, когда мальчик и мастер пройдут мимо. Тогда они продолжат движения, чудеса и разговоры, заживут прежней не подвластной времени жизнью.
После конкурса в детском саду и рисования «Мадонны Литты» цветные карандаши надолго вошли в жизнь мальчика. До конца школы он рисовал ими. Везде смешивал их цвета.
В шесть лет обошел с дедушкой все дворцы в Крыму, разложил их на цвета и тут же начал искал тождество этим цветам среди клумб и парков. Но, сколько он ни искал, точных копий не находилось. В облицовке дворцов господствовал цвет белых с прожилками голубей, но и он был не совсем тот, что у настоящих птиц, – бледнее и менее выразительный. Обои, обивка мебели, наборный паркет и люстры, при всей своей красоте не дотягивали до самых неказистых мелких лепесточков и стеблей. После этих сопоставлений диорама в Севастополе, хоть и поразила его размерами, но тоже показалась бледноватой.
Эта диспропорция насторожила и опечалила Сашу. Но потом он решил, что так и должно быть, что копия всегда хуже оригинала. А высшее мастерство не в поиске точного соответствия, а в выборе другого цвета, который передаст то же ощущение, также ярко и естественно, но совсем иначе.
Засеянные благоухающими бархатцами две огромные клумбы перед школой своими пестрыми коврами обещали беззаботный праздник. Но с первого же дня он обернулся серой тоскливой рутиной. Коротконогая баба с остервенелым лицом в обрамлении жидких коричневых волосенок из-за спины с шипением набросилась на маму:
– Ты почему не по форме одета? Ты куда пришла, шалава? Учиться или бедрами вилять и шляться? С первого же дня шатаешься чуть ли не в исподнем. Шлепай с глаз моих переодеваться.
Толпы детей бессмысленно суетились. По широким коридорам походками фельдфебелей вышагивали злые тетки и нагоняли страх. Сашу тянуло в другую школу – художественную. Она занимала первый этаж соседнего дома.
Мальчик подолгу останавливался у ее высоких окон. Дети за ними казались ему самыми счастливыми, мольберты и гипсовые кубы – самыми желанными, постановки – самыми волшебными. Приемом руководил все тот же вездесущий Павел Пердосрак, который в городе и районе собрал все денежные должности по части рисования. Ему принесли заявление и рисунок.
Лживый Павел затрясся всем своим крупным гладким, раскормленным на партийных пайках, взопревшим от постоянных заседаний телом. Он так нарисовать не мог. Но не это поразило главу художественного процесса. Он уже давно знал, что каждый, кто берет в руки карандаш, рисует лучше него. Простенький рисунок – ваза с цветами на подоконнике – был настоящим. Так не мог не только Пердосрак, в ближайшем пространстве так не умел никто. Подобные работы он видел только в музеях больших городов.
Привычным молниеносным отработанным движением профессионального вора Павел как взятку смахнул рисунок в ящик стола. По-свойски, как вдохновителю и соучастнику, подмигнул вождю мирового пролетариата на портрете и тут сообразил, что в кабинете он один – бояться некого. Усмехнулся над собой, достал альбомный лист, аккуратно положил в свободную папку и широко раздвинул щеки в улыбке крокодила, который только что сожрал антилопу.
Озадаченной отказом маме шустрая лупоглазая секретарша сказала, что способности к рисованию у ребенка полностью отсутствуют, и для верности добавила, что он не различает половину цветов. Сашина мама, зная, в каком государстве живет, спорить не стала, но взяла за правило покупать ребенку с получки книги по искусству, карандаши, альбомы и краски.
Через двадцать лет в одном из каталогов региональной выставки, который случайно попал ему в руки, Александр Трипольский увидел свой детский рисунок с подписью: П. Пердосрак «Цветение жизни». Бумага, карандаш. А из вступительной статьи узнал, что «…в своей выдающейся работе председатель регионального отделения Союза художников открыл новые горизонты реалистического видения мира».
Это был самый первый, но не единственный случай, когда у Александра Трипольского воровали работы. В детстве Саша не знал о том, как алчно лязгнул ящик письменного стола лукавого Павла, и не верил, что картина может кому-то принадлежать. Он мыслил, что законченная работа принадлежит всем, просто время от времени меняет место своего обитания. И делает это исключительно по собственной воле, а не по чьему-либо желанию.
Может, он и прав: перемещения полотен и рисунков по музеям, выставкам, грабителям и частным коллекциям – результат действия не внешних сил, а энергетики изображения, для которой потребна смена места. Несомненно иное – воруют только талантливые и гениальные работы. В этом смысле факт воровства – прямой показатель художественного уровня – лучше, чем критики и искусствоведы, говорит о ценности работы.
Тоску школьной жизни скрашивали двухколесный велосипед с умопомрачительным запахом краски, кролик Изюм и рисование.
Велосипед подарили бабушка с дедушкой, а уже он подарил мальчику улыбку Гуимплена. Однажды вечером, выжимая из колес предельную скорость, он врезался в низко натянутую веревку для белья. Его выбило из седла и откинуло назад. На следующее утро проснулся с двумя синяками от кончиков губ до ушей.
Злые дети засыпали насмешками. Симпатии к школе это не добавило. Учителем рисования был, в терминологии Алексея Фирсова, чертежник, то есть человек, который без линейки ничего нарисовать не может. Он со словами: «Все состоит из линий» – заставлял детей чертить на одинаковом или меняющемся расстоянии бесконечные ряды параллельных линий различной толщины. Сам в это время смотрел в одну точку в раскрытом журнале и шевелил губами. Видимо, вел с точкой задушевные беседы о допустимой степени прожарки лука.
Надо ли удивляться, что по рисованию у Александра было три, а по черчению три с минусом. Отпор параллельным линиям он давал на других уроках. Изложение «Зимнее утро» сдал в виде рисунка, что привело перекошенную на один бок Валентину Петровну в восхищение. Но она с ним быстро справилась и поставила единицу.
Границы полей в тетрадях украшал декоративным цветочным или нанайским орнаментом. Историю переводил в занимательные картинки. На математике рисовал бассейны с пловцами и железнодорожные станции.
Туповатому рассеянному учителю биологии нарисовал на столе вечную муху. Каждый урок начинался с оглушительного хлопка журналом по столешнице. Учитель не мог понять, почему каждый раз мухи прилетают на одно и то же место, и ждал встречи с ней.
Косная лживая советская школа была ориентирована на подавление любой индивидуальности. Поэтому все учителя, специально не сговариваясь, мягко и жестко игнорировали и угнетали Сашу.
Как свиней на трюфели их в институтах тренировали на поиски индивидуальности. Чтобы не сберечь или развить, а задушить ее в зародыше. Вместе с дипломами они получали знание того, что нужно нещадно уничтожать. Их учили не как созидателей, а как вивисекторов. Они размашисто резали по живому для кромешного зла. Всегда были исключения.
В Сашиной школе – учитель труда Анатолий Георгиевич. Ручному труду мальчика с малолетства учил дедушка. Вместе они работали с деревом и металлом: оборудовали балкон в городской квартире, чинили забор на даче. Школьный учитель – добрый крепкий мужик, который ушел с завода из-за того, что по пьянке намотал на лебедку левую руку, хоть и находился постоянно под хмельком, сразу заметил рабочую сноровку мальчика.
В школьных мастерских среди запахов стружки и металла, надежно перебивающих его перегар, Анатолий Георгиевич чувствовал себя как минимум начальником цеха. А своим бессменным заместителем сделал Сашу. Все кривобокие изделия он отдавал в его умелые руки. Колченогая табуретка переставала плясать, косая лопатка гордо выпрямлялась. По труду у Саши всегда было пять. Мальчишек-одноклассников бесило, что он спокойно разбирался с любым инструментом плотницкого и слесарного дела.
Когда мама привезла из Югославии фломастеры, карандаши, треугольник с трафаретами, Александр на короткое время стал общим любимцем. Эти вещи мощно магнитили всех. Учеников тянуло хотя бы прикоснуться к ним. Их постоянно, как бы между прочим, просили учителя. Педагогам приходилось напоминать, чтобы они вернули вещи. Это не добавляло симпатии. А Саше очень хотелось, чтобы она была. Это одна из причин того, что он бросался помогать всем.
А поводов для медвежьих и человеческих услуг жизнь давала предостаточно. Однажды, в четвертом классе он вернулся домой и услышал встревоженные голоса. Дядя Шура и мама на кухне обсуждали просьбу, которую принес дядя Шура вместе с бутылкой вина и водительскими правами. У него была пара водительских прав: на категории «А» и «Д» и только на «Д». Первые он на днях потерял. И теперь уговаривал маму попросить ее подругу в ГАИ (теперь – ГИБДД), чтобы она срочно открыла ему категорию «А» во вторых, потому как он не представляет себе жизни без своего любимого мотоцикла.
За время, пока взрослые говорили, мальчик убрал диагональную полосу в запрещающей печати на категории «А», и в образовавшемся окне восстановил узоры и сделал печать «разрешено». Как только бутылку допили, и дядя Шура ушел, Саша протянул маме удостоверение водителя со словами:
– Мама, не надо никого просить. Я все исправил.
Мама побелела. Ее сын только что подделал документ государственного образца. И сделал это настолько качественно, что она не видела следов подчисток и прорисовок. На следующий день она пошла с сыном в ГАИ и заявила о том, что удостоверение подделано. Но дежурный не смог обнаружить подделку и прогнал их со словами: «То же мне выдумщики. Что-нибудь получше придумайте».
Следующим свершением стали трешки – зеленые трехрублевые купюры. Саша рисовал их так много, что выучил узоры до мельчайших деталей. Думал уже не о качестве рисунка, а искал подходящую бумагу. Конец этому увлечению положила та самая коротконогая баба с остервенелым лицом в обрамлении жидких коричневых волосенок, которая первого сентября приняла маму за ученицу.
Она неожиданно появилась из-за спины, выхватила трешку, прошипела: «Откуда у шелудивого щенка столько денег?» – и положила ее себе в карман. Саша представил, как ее арестуют в магазине, и решил, что путь фальшивомонетчика не для него. Переключился на бумажных человечков, которых рисовал и вырезал каждый день – это была лучшая игра.
В восьмом классе отправил несколько карандашных натюрмортов в Ленинградское художественное училище им. В. А. Серова. Был принят туда, но не поехал. В училище не было общежития, а скромный заработок родителей не позволял снимать квартиру.
Разочарование переживал на даче. Трудиться здесь ему запрещали. Только как особую милость после долгих просьб дедушка разрешал слесарить и столярничать с ним. Саша играл, ел ягоды, много гулял по лесу, который начинался сразу за дачей. Там видел бурундуков и птиц. На небольшом взгорке у него была вторая встреча с утками. Они неожиданно оглушили его своим криком и пролетели очень низко. Если бы он встал и вытянул руку, то схватил бы одну из них. Представляя себя то индейцем, то человеком-невидимкой, он сам себе придумывал правила игр.
С дачей связана одна тайна, разгадки которой Александр Трипольский не знает до сих пор.
Достоевский неслучайно селился сам и прописывал своих персонажей в угловых подъездах. Чуткий контактер со скрытыми энергиями хорошо знал, что именно здесь – на перекрестках – концентрируются потоки, устанавливаются поля, происходят зарядки и опустошения тонких сил, руководящих видимыми проявлениями материи.
Саша Трипольский жил в одном из таких грозовых скоплений. Своими детскими травмами постоянно ощущал его. Много раз переломанное, побывавшее на грани между жизнью и смертью тело, как паутинка на каждое дыхание ветра, реагировало на качество и направление невидимых потоков. Боли затихали, когда он поднимался на четвертый этаж, и усиливались, когда он спускался на первый.
Временами перепад был настолько сильный, что он непроизвольно касался очагов боли. Так заметил, что его руки снимают боль. И начал наблюдать над собой. Подносил руки ближе и дальше, с растопыренными и сжатыми пальцами, тыльной и внешней сторонами, концентрируясь на ней и нет. И отмечал результат.
Вывод ошеломил мальчика и заставил почувствовать себя особенным: мимолетное движение раскрытой ладони на расстоянии трех сантиметров от тела при концентрации на ней снимало боль без остатка. Чтобы подтвердить его или опровергнуть Саша осторожно переключился на дворовых друзей. Стоило кому-нибудь взвыть от рассеченной коленки, захныкать от ушиба или охнуть при падении с велосипеда, он тут же подбегал и со словами: «А ну, покажь, чё у тебя там» – взмахивал ладонью над назревающим синяком и видел по лицу парня, что боль уходит.
Успехи родили безусловную веру в себя. Старшеклассник А. Трипольский открыл дворовую клинику «Лечебные руки». Он уже не скрывал своей силы. Не бегал по охам и вздохам сам. На него надеялись, его звали, благодарили и уважали. Но одновременно сторонились и опасались. Логика двора была безупречной: может снять боль – значит, и наслать способен. Друзей у Саши не прибавилось. Да и кому охота дружить с человеком, принимающим на себя чужую боль.
Платы не брал даже за работу на выезде. Как-то известный в округе хулиган Кирилл увез его в поселок Новый Мир, чтобы врачевать покалеченного в драке двоюродного брата. Тот в благодарность совал самое большое мальчишеское богатство – сигареты, но Саша ограничился букетом цветов из палисадника. Сказал, что для девушки, а подарил маме.
Победа над болью подтолкнула к поиску новых возможностей. Александр стал внимательнее прислушиваться к своим мыслям. Решил хоть немного навести в них порядок. Как и у большинства детей, одной из самых частых мыслей в школе была: «Хоть бы не спросили». Тем более актуальная для Александра, что к урокам он часто не готовился вовсе. Он стал думать эту мысль не просто, а с той же вовлеченной концентрацией, что и при снятии боли, только не на руке, а на мысли. И его вообще перестали спрашивать.
Мальчик не умел направлять свои мысли по точному адресу. Желание предназначалось учителю, но рассеивалось на всех. И все про него прочно бесповоротно забывали. С ним не здоровались, не общались, к нему не обращались, о нем не вспоминали.
Он двигался по гомонящему классу в пузыре полного отчуждения. Если кто случайно задевал его, то не мог понять, что это за сгущение воздуха. Для парней и девочек он перестал существовать. А пока решал, хорошо ему в вакууме безвестности или плохо, школа закончилась. И он вышел из нее, будто никогда и не поступал.
Школа в красно-коричневой России – время тотальной лагерной уравниловки, период, когда каждого советского ребенка всеми видами молотков, особенно налегая на макушку, старательно вбивали в общую обойму. От уровня школы и порядочности учителей зависело, орудовали они кувалдой или ювелирным молоточком, но суть едина. Не заметного для быдла, но хорошо видимого мастерами-трансляторами Сашу Трипольского, как и многих других, спасали игры.
На даче индеец и невидимка, в городе он был хозяином огромной по тем временам девятиэтажной гостиницы «Восход». Там директором работала его бабушка. Часто после школы он ехал в гостиницу. Зеркальная дверь и подчеркнуто почтительный на грани шутовства поклон знакомого швейцара преображали Сашу. Молчаливый скованный ребенок становился подвижным, резвым, смешливым, шаловливым, заводным и ветреным.
Прямо в холле кидал рюкзак, бежал в ресторан, кивал официантам, усаживался за столик, болтая ногами и глядя в стеклянную стену на улицу, ждал обед. Обходил этажи. Однажды посторонний администратор принял его за члена остановившейся в гостинице труппы лилипутов. Вежливо попросил сесть в автобус и ехать на представление. А когда Саша отказался, схватил его под мышку, выволок на улицу. Здесь под смех маленького народца понял свою ошибку.
В другой раз Саша сидел в холле и рисовал сложную, ему самому не до конца понятную конструкцию с множеством дверей. К нему подошел мужчина и спросил, что он рисует.
– Комнату-прятку, – с готовностью ответил мальчик, словно ждал этого вопроса и хотел обозначить словами туманный, расплывчатый образ. Он внимательно посмотрел на собеседника, сообразил, что тот ничего не понял, и продолжил более для себя: – В каждой гостинице есть комната-прятка. Она никогда не стоит на одном месте. Постоянно путешествует между этажами. У нее номер ноль. Ее нельзя застукать на месте. Но кто попадет туда, тот из нее сможет выйти куда угодно. Вот только сложно за ней гоняться. Пока в лифте едешь – она исчезла.
– Ой, мальчик, – вздохнул мужчина. – Если хочешь, чтобы твои картины в больших музеях висели, не рисуй комнату-прятку. Забудь о ней. Рисуй травку и завод. Лет за десять до твоего рождения в Москве, в «Манеже», художников, которые комнаты-прятки рисовали, Никита Хрущёв увидел. Что тут началось. Он орал и голосил: это не нужно советскому народу, запретить, прекратить это безобразие, всех поклонников этого выкорчевать. Работы называл говном, аморальными вещами, мазней, юродством, паразитическим трудом. Художников окрестил дегенератами и педерастами, предлагал им покинуть родину, объявил им войну, рекомендовал исключить из СХ. Визжал, что они тратят народные деньги и материал, что с них надо спустить штаны, послать их на лесоразработки. Заявил, что ему придется принимать закрепляющее от поноса, а это надо с запором смотреть.
Мальчик мало что понял из слов строгого мужчины. Он тогда еще не знал, что коммунист Никита Хрущёв буквально повторял слова сиониста Макса Нордау (Симхи Меера Зюдфельда) и фашистов Гитлера с Геббельсом, которые хором авангардное искусство называли дегенеративным. Вот только сионисты и коммунисты авангард считали порождением урбанизма и капитализма. А фашисты еврейским и коммунистическим продуктом. Мальчик мало понял, но на уровне детского испуга запомнил, что травка и дома – безопаснее, чем абстрактные образы непонятно чего.
Если бабушки не было в кабинете, Саша садился за ее большой стол с пятнадцатью телефонами и воображал себя Вездесущим Распорядителем Цвета.
Он звонил на Северный полюс: «Вы что там с ума все посходили, все до одного. У вас явный переизбыток белого и черного. И не оправдывайтесь северным сиянием. Оно не постоянно висит. Немедленно добавьте оранжевых и зеленых тонов. Так, чтобы они на всех картах были видны». Затем звонил в Сахару: «Ну что же вы медлите. Ведь я давно распорядился добавить розового и голубого. И количество оазисов увеличить в десять раз. Пусть миражных – все равно». Так по его требованию Лондон тонул в золоте, Питер получал оттенки рыжего лисьего хвоста, планета преображалась.
К дню окончания средней школы № 1 у Александра Трипольского мастерства в рисунке накопилось столько, что он мог бы без труда перерисовать весь свой троечный аттестат на отличный или просто поменять оценки в настоящем. Но он не стал этого делать, исправил только одну оценку – по немецкому языку – считал ее самой несправедливой.
Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь
| Предыдущая страница | Следующая страница |
Поиск любовного романа
|
Партнеры