Разделы библиотеки
Письма об одиночестве - Лола Малу - Читать любовный роман онлайн в женской библиотеке LadyLib.Net
Письма об одиночестве - Лола Малу - Скачать любовный роман в женской библиотеке LadyLib.Net
Малу Лола
Письма об одиночестве
| Предыдущая страница | Следующая страница |
4 Страница
«… все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему».
(Михаил Булгаков)
Иногда хватало сил выйти на ночной воздух. Брел до магазина. Стандартным набором стали сигареты, водка и плитка дешевого шоколада.
И да, я спивался. Литература больше не спасала. Читать чужое опостылело еще в институте. А теперь и свое писать с каждым днем было все отвратительней. Мой творческий процесс протекал таким образом: после долгой прокрастинации, разговоров с самим собой, буквального навязывания себе попечатать слова хотя бы две минуты, я садился за ноутбук. Водка стояла на столе и выжидающе поглядывала на меня. Стараясь не замечать ее, я писал один или два абзаца. Перечитав их, понимал, что это убожество. Водка продолжала ждать. Наконец я не выдерживал и делал большой глоток прямо из бутылки. Она жгла мне горло, но я точно знал, что должно полегчать. Не в работе, так в душе. Потом я пытался снова и снова, продолжая писать, стирая и начиная заново. Все это сопровождалось большими глотками. В конце концов я закрывал файл, не сохраняя его, захлопывал ноутбук и откупоривал новую бутылку. После кошмарной ночи я пытался вспомнить свои вечерние замыслы, но не мог выдавить из себя ни слова. Убивала фраза Хемингуэя «пиши пьяным, редактируй трезвым» – лишний раз убеждался, что я бесталанный, раз алкоголь мне не помогает. «Конечно, Хемингуэй пил мохито, а не паленый “Абсолют”…», – оправдывал я себя иногда.
От одиночества сходил с ума. Говорил сам с собой. Просто бормотал что-то несвязное, когда пил; вместо целых предложений появлялись лишь обрывки фраз, когда приходил в себя. Гюго писал, что человеку свойствен монолог, разговор с собой. Он думал, что для нас это диалог с богом, которого мы носим в себе. Спойлер: к богу еще иду.
Ритка звонила нечасто. Рассказывала, что Сашка выучил чешский алфавит и иногда спрашивает, когда приедет папа. В эти минуты я торопливо проталкивал слезы из горла к желудку, чтобы не разрыдаться Ритке в трубку к ее великому удовольствию и говорил, что может быть в следующем месяце, если издатель не будет торопить с книгой, приеду на выходные.
Никуда я не собирался. Даже желание обнять Сашку не могло меня туда вытащить. Сама мысль о том, что снова увижу бывшую и, возможно, Марека вводила меня в содрогание. Я ведь так и не набил ему морду, хотя по всем законам приличия следовало бы. Ритка досталась ему слишком легко. А Сашка… «Ему там хорошо», – убеждал я себя. Не хочу снова увидеть его пухлые щечки, огромные, полные детской наивности, глаза, понять, что он растет без меня, и скучать еще больше. Да и ему будет лучше помнить отца счастливым, без впавших глаз и потухшего взгляда. Я оправдывался, как мог. Но в самые темные ночи готов был лететь в аэропорт без чемодана и бутылки.
В редкие минуты просветления я понимал, что мне нужна помощь. Просветление приходило, когда я просыпался ранним утром на полу, обмотанный в грязное сырое полотенце, уткнувшийся носом в собственную рвоту. Однако осознание того, что мне нужна помощь не вселяло в меня других здравых мыслей. Я бухал еще больше, только чтобы забыть, как был отвратителен себе утром. Чем поганее было утро, тем дряннее был вечер. Я попал в тот самый ад, в который был уверен никогда не попаду. Сейчас вспоминаю дружков своей матери, их грязные рты и руки, сальные волосы, нечищеные ногти и понимаю, что в те месяцы был ничуть не лучше их. А может и хуже. Они хоть не притворялись интеллигентами, а признавали себя опустившимся быдлом. А я мнил себя писателем в творческом кризисе. «Еще чуть-чуть, – думал я, – последняя бутылка закончится и завяжу». Но когда заканчивалась предпоследняя, я бежал за новой, в ботинках на босу ногу, боясь, что придется исполнять свое обещание.
Одна из кассирш круглосуточного продуктового убивала меня своим видом. Фирменный маленький чепчик на ее голове круглил еще больше и без того круглое лицо, мягкие руки, каждый день прикасавшиеся к пойлу, на самом деле должны были лепить пирожки для внуков, а глаза ее словно обнимали, когда она поглядывала на меня, пока я считал наличные трясущимися руками. Может, я выдумал все это? Как я мог все это замечать в своем состоянии? Или же, наоборот, чувства мои были обострены до предела… Еще полгода назад я подходил к кассе только с фруктами да киндерами. Теперь кассирша лишь обреченно вздыхала, глядя на мою продуктовую корзину. Жалеющий взгляд ее, едва заметные покачивания головой и уставший вздох, мигающий блок света в потолке однажды наконец свели меня с ума, бешенство вселилось в глотку, и я заорал на нее: «Ну что ты так смотришь! И с хера вздыхаешь! И сдачу свою забери!» – задохнувшись, я ударил ее по руке, в которой она протягивала мне мелочь, монетки со звоном разлетелись по полу, но я уже выбегал из дверей, открывая на ходу бутылку.
Утром мне вдруг стало стыдно. Вспомнил ее глаза с застывшим испугом и то, как она ловила ртом воздух, словно пойманная рыба. Нагулявшись по периметру квартиры, я вышел в изморозь. Пальто от ветра не спасало, и ветер задувал мне под рваную майку, но я все же дошел до цветочного и купил ей ромашки. Увидев меня на пороге, она кинула взгляд на ромашки, но демонстративно отвернулась. «Я сам во всем виноват. Не надо меня жалеть», – попросил я ее затылок по возможности строго, положил цветы на кассу и ушел. Но, кажется, мои слова не возымели на нее действия: она, конечно, больше не вздыхала, но смотреть на меня стала так, как мать смотрит на своего нерадивого, но любимого ребенка, и так, как моя мать никогда не смотрела на меня. Этот взгляд резал сердце. Я ощущал его, даже когда не смотрел ей в глаза. В тяжкие минуты тоски я готов был разрыдаться в ее большое и теплое плечо.
В конце концов, я стал ходить в другой магазин. Надеялся, что кассирша долгими ночами будет оплакивать мою напророченную кончину. До следующего ближайшего магазина путь был длиннее: надо было обогнуть пару переулков и спуститься по тротуару вдоль проезжей части. Спуск был крутой и скользкий. Тротуар часто был не расчищен, и я шатался вдоль трассы, прижавшись плечом к метровым сугробам. Пару раз я чуть не угодил под машину, отхватив поток бессвязной ругани из салона.
В глухие вечера я шел один по пустой улице и ловил ртом снежинки, совсем как в детстве, когда мать забирала меня последним из детского сада. Снег падал из света фонарных лампочек, и мне казалось, что я герой сказок Андерсена.
В один из вечеров часов в десять я как обычно еле передвигал негнущиеся от холода ноги. Тротуар, наконец, расчистили, и в тот вечер я был обречен на жизнь. Вечер был тихим, автомобили бесшумно ползли через снежный поток, а я смотрел наверх. Вся беда большого города в том, что из-за фонарей не видно неба. Днем мы слишком заняты, чтобы посмотреть наверх и осознать свою ничтожность, по сравнению с необъятным миром. Ночью погружению в экзистенциальный ужас мешают фонари. Где-то давно я читал, что в больших городах специально оставляют на ночь подсветку витрин и домов, чтобы человеку было не так страшно смотреть из окна своего 25-го этажа на огромную, темную и ужасную землю и на еще более ужасное небо. Кажется, своя правда в этом есть. В любом случае, мы те, кто научились жить без неба и смотреть только себе под ноги.
Я смотрел вверх, пытаясь разглядеть, если не звезды, то луну, или хотя бы тучи, с которых сыпал тяжелый снег. Я слишком сильно запрокинул голову и упал. Удар макушкой о толстый лед под снегом отбил всю охоту вставать. Я решил отдохнуть: раскинув руки, глубоко вдыхал теплый воздух (еще в детстве знал, что когда идет снег, то становится теплее, именно поэтому не любил зимнее солнце: неестественно оно, когда просто освещает, но не греет – «мороз и солнце – не чудесно»). Мечтал так лежать еще, когда мне было четыре, но бабушка запрещала. «Простудишься и умрешь», – причитала она, с тяжелым вздохом поднимая меня, завернутого в полушубок. Я вспомнил эти ее слова и снова представил, что утром меня найдут вот такого: замерзшего, синего, мертвого. Я прикрыл глаза. Снег падал на веки и щекотал ресницы. Но я не хотел открыть глаз. Пропади все пропадом!
Я лежал, а снег все шел. Как мягкий пух он падал на меня и землю. Сквозь дрему я слышал шум редких машин, проезжающих мимо, и, кажется, уснул. Думая сейчас о том дне, пытаюсь припомнить ни проходил ли кто-то еще мимо меня, может недовольно ругнулся или просто остановился на мгновение, завидев мой распластавшийся силуэт, а потом осторожно обошел, стараясь не задеть, не разбудить. И все же надеюсь, что никто не проходил мимо. Вдоль трассы по ночам ходят разве что забулдыги да те, кто заглох посреди пути. Не хочу разочаровываться в людях, не хочу верить в то, что всем плевать друг на друга, плевать на несчастья других. Я верю в человека. Хоть и не верю в себя.
Наверное, я пролежал так около получаса. Мои ноги вконец онемели, пальцы рук, засунутые в карманы, замерзли, а губы спеклись. Во рту я ощущал невыносимую горечь, горло горело, а в голове мелькали слова: «Умрешь и простудишься. Умрешь и простудишься». Мне это казалось прекрасным началом для новой книги. Или даже заголовком.
В полудреме я слышал какой-то детский голос. Казалось, зовет Сашка, жалобно, протяжно. Я силился открыть глаза, но ресницы никак не хотели разлепляться. Пару раз я побеждал заиндевевшие прилипнувшие друг к другу веки, но они, открывшись лишь на мгновение, закрывались вновь. Голос продолжал звать меня, звал долго, и я наконец понял, что это не Сашка. В десятый раз разлепив веки, я наконец смог различить перед своим носом качающуюся прядь рыжих волос. С виду они были такие мягкие, такие невесомые, что я потянул к ним свои деревянные замерзшие пальцы и коснулся. Волосы на самом деле оказались мягкими. А может мне так просто показалось, пальцы-то совсем онемели. Я поднял глаза и увидел чье-то лицо. Совсем близко. Девушка, склонившаяся надо мной, сидела на коленях и держала меня за голову. Мне было трудно ее разглядеть: яркий свет фонаря за ее спиной ослеплял. Я лишь чувствовал теплые руки на своем затылке.
Что-то мягкое и большое легло мне на шею. Ее шарф оказался колючим, но теплым. Опершись локтями о холодную землю, я приподнялся. Она поддерживала меня за плечи. Глаза ее горели и кажется она готова была разрыдаться.
– Который час? – спросил я охрипшим голосом.
– По-моему, скоро одиннадцать, – ответила она, доставая из своего рюкзака термос. Протянула мне. В термосе оказался теплый горький чай.
– Вам лучше? – участливо спросила она.
– Да… Я шел в магазин и, видимо, упал, – медленно сказал я, так же медленно соображая.
– Сможете встать? – Она взяла меня под руку, помогая подняться. – Может лучше домой? – спросила она. – Зачем вам в магазин?
– Хлеб купить, – соврал я.
– У меня с собой есть хлеб и молоко, – ответила она. – Давайте я вас провожу. Судя по тому, как вы лежали, вы спускались вдоль дороги. Значит дом ваш в противоположном направлении. Мне тоже в ту сторону.
Она уже помогла мне встать и подхватила под локоть. Я невольно облокотился на нее, кажется, мои ноги были слегка обморожены, и ей пришлось приобнять меня, чтобы я не свалился в снег. Мы поднимались в гору молча.
«Однозначно она почувствовала, что от меня несет как от бомжа, – думал я. – Так зачем она остановилась? Зачем привела меня в чувство? Что ей нужно? А вдруг она бандитка и убьет меня в подворотне со своим подельником? А зачем? Денег у меня нет, только на водку и осталось в кармане», – все эти умозаключения зароились в моем замерзшем мозгу, и я только боязливо поглядывал на нее. Я молчал, стараясь дышать только носом, представляя, как она задохнется и упадет, если я выдохну ей в лицо многодневную смесь водки и сигарет. Она тоже молчала и совсем не смотрела на меня. Сбоку мне были видны ее прямой нос, снежинки на ресницах, высокий лоб, из ее губ струился пар, она тяжело дышала. Я видел, что ей трудно тащить меня в гору, но и отказаться от помощи не мог: ноги никак не могли согреться, пару раз я спотыкался и упал бы, если бы она не придерживала меня. В молчании, словно по интуиции, наконец мы добрели. Это был первый раз, когда девушка провожала меня до дома.
– Приятно было познакомиться. Возьмите, – она вытащила из огромного рюкзака хлеб и молоко. У меня не было сил с ней спорить.
– Спасибо, – пролепетал я.
– Героям тоже нужна удача, – улыбнулась она и растворилась в ночном снегопаде.
Я еще долго стоял у подъезда, вглядываясь в снежный поток. Наконец вошел в темноту подъезда и вызвал лифт. Героям нужна удача. Героям… удача… Знакомая фраза… Чертовски знакомая. Откуда это? Почему она мне это сказала?
Двери лифта открылись, и вдруг меня осенило. Это же из моей книги! Из второй! Или третьей? Нет, из второй. Про альпиниста. Откуда она знает? Черт возьми! Она поняла, кто я. Она узнала. Поэтому и пошла со мной.
Впервые за долгие месяцы я смог построить кривую, но логическую цепочку событий. Она шла по дороге – увидела человека – остановилась – узнала меня – решила помочь, решив, что я не сделаю ей плохого.
Я отворил дверь квартиры, скинул ботинки, сунул колючий шарф в рукав пальто, машинально открыл молоко, налил в стакан и сделал глоток. Я понял это только, когда проглотил. Молоко отдавало водкой из грязного стакана. Но все же это было молоко.
Я сильно замерз. И, похоже, чуть-чуть подвернул лодыжку, когда падал. Доковыляв до батареи, я сел к ней спиной и усмехнулся. Сам не зная чему. Тому ли, что меня впервые кто-то проводил до дома. Или тому, что лежал там и хотел умереть. Или тому, что впервые за три месяца выпил что-то еще кроме водки.
Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь
| Предыдущая страница | Следующая страница |
Поиск любовного романа
|
Партнеры