Разделы библиотеки
Barrida на тонком льду - Саша Лонго - Читать любовный роман онлайн в женской библиотеке LadyLib.Net
Barrida на тонком льду - Саша Лонго - Скачать любовный роман в женской библиотеке LadyLib.Net
Лонго Саша
Barrida на тонком льду
| Предыдущая страница | Следующая страница |
День подвядшего оливье
Зима в этом году выдалась бесснежной. Скучной. Была какая-то маета в том, как она ждала снега. Каждый день она думала, что вот сегодня наконец-то ляжет снег и целомудренно прикроет ветви деревьев, канализационные люки во дворе, серую промерзшую землю, сделает погоду мягче, разольется вокруг белым сиянием зимней свежести, наведет порядок и чистоту, как когда-то делала она в день своего рождения в далеком детстве. Да мало ли что может снег? Самое главное – он способен вернуть ей веру в чудо! В праздник… С праздником у нее долгая детская история. Уже в течение 20 лет она предпочитала отмечать свой день рождения одна – чтобы побыть наедине со своими воспоминаниями, которые возвращали к себе. Желательно в ресторане, потому что… Здесь барабанная дробь – она слишком часто вспоминала алюминиевый тазик оливье, нарубленный ее неумелой детской рукой. Последнее время она отмечала свои дни рождения в лучшем ресторане Москвы. Слово «лучший» она прибавляла мысленно, характеризуя все, к чему прикасалась, подтверждая свои собственные достижения и социальный статус. Это грело ее. Про то, как она пробиралась к своему благополучию, какими тропами шагала к вожделенному покою и стабильности, она предпочитала никому не рассказывать.
Котова Кира Валерьевна, в замужестве Арсентьева, родилась 1 января в поселке городского типа Белая Речка Владимирской области. С момента, как она осознала, что значит день рождения с его извечными атрибутами – нарядным платьицем, бантами на голове и подарками виновнику торжества, – она возненавидела свой персональный праздник. Кира рано потеряла мать (ей не исполнилось и четырех) и росла с отцом и двумя братьями. Много позже она узнала, что мать умерла внезапно – оторвался тромб. От Киры поначалу это скрывали, говорили, что мама уехала в длительную командировку. Но Кира по общей траурной тональности всех вокруг, горю, которое поселилось в доме, по вдруг ставшему неласковым отцу, по сочувствующим взглядам соседей, которые, украдкой утирая слезу, жалостливо смотрели на нее и покачивали головами, поняла: случилось что-то страшное. Поначалу Кира часто спрашивала о матери и еще очень хорошо помнила ее образ и запах. Особенно руки. Но с каждым годом воспоминания стирались. Образ матери мутнел и проступал, будто сквозь прокопченное стекло. Постепенно он выветривался из Киры, как истаивающий аромат духов из раритетного флакона, украшавшего комод в спальне родителей, последними летучими соединениями, щекотавшими пытливый до запахов нос. Редкие фотографии, которые остались от матери, не делали ее образ ближе, а просто не позволяли забыть его окончательно. Но это разные вещи – одно дело обонять запах в режиме реального времени, другое – вспоминать его, глядя на флакон. Так и Кира с каждым годом чувствовала все большую дистанцию между собой и той, которую когда-то знала как свою мать…
Она любила этот ресторан в центре Москвы. Почему она остановила свой выбор на итальянской кухне в свой персональный день и даже сделала это своей маленькой традицией? Наверно, неслучайно. Ведь Италия всегда ассоциировалась у нее с сибаритством, яркими вкусами, отменным гостеприимством, веселым застольем, особым культом еды, неповторимой расслабленностью южных, согретых ласковым солнцем людей. А еще – несмотря на помпезную роскошь обстановки – семейным духом.
Сдав шубу в гардеробной, она привычно прошла сквозь триумфальную арку холла, увенчанную позолоченными головами львов, и сразу попала в миниатюрную Италию, где все атрибуты интерьера что-нибудь да напоминали. Зеркала в роскошных рамах – водную гладь каналов Венеции. Растительные мотивы ковки, орнаментов, лепнины – пышную средиземноморскую природу. Сливочные тона венецианской штукатурки, напольной плитки, витых колонн, шелковых светильников – романтику и уют венецианских улочек. Она точно знала – в какой бы зал ресторана ее ни посадили, всюду откроется потрясающий вид на богатый, продуманный до мелочей интерьер. Италия принимала ее в свои ласковые объятья, в которых было безопасно и комфортно вспоминать.
– На мое имя был заказан столик.
Этой традиции, которую, кстати, так и не понял муж, – приходить сюда 1 января и укрываться от навязчивого внимания немногочленных родственников, редких подруг и бесчисленных деловых партнеров мужа – было уже десять лет. И весь обслуживающий персонал знал ее в лицо. Это, правда, казалось странным, – когда вся страна гуляла, пытаясь слиться в праздничном экстазе, Кира являлась сюда ежегодно в одно и то же время в три часа дня совершенно одна и проводила за трапезой в гордом и неприступном одиночестве несколько часов кряду. В этот раз ей показалось, что молодого официанта она видит впервые.
– На чье имя был заказан столик? – он даже слегка склонился в подобострастном поклоне.
– Кира Валерьевна, – фраза прозвучала более сухо, чем полагалось в этом случае.
– Прошу вас! Мы всегда вам рады!
Видимо, мальчику все-таки рассказали о странной посетительнице. Потому что к его подобострастию и радушию, как листик мяты в сложном коктейле, добавилось любопытство. Оно ненавязчиво блеснуло во взгляде.
– Как обычно, в каминном зале…
Она кивнула надменно и значительно, как и полагалось важному гостю, и последовала за ним.
***
Кира была последышем в красивой, ладной семье. Отец очень любил мать и ждал девочку, но вначале в семье родились два парня – Сергей и Андрей. У отца – столяра-краснодеревщика – были золотые руки. Такие вещи колдовал из дерева – глаз радовался. То вырежет кружевной настенный карман для прессы, то аптечку, то шкафчик, то деревянное панно, из фона которого под его искусными руками проступали различные сказочные сюжеты, которые можно было разглядывать часами. Ажурные буфеты, комоды – все было подвластно его мастерству. А уж шкатулок в его исполнении в селе несть числа. Практически в каждом доме. В орнаменте он никогда не повторялся, поэтому каждая вещь была эксклюзивной, согретой его незамысловатой душой. Когда отец творил, он становился по-настоящему красив какой-то не мирской, одухотворенной красотой. Как будто в том, что он делал, был промысел Божий. Кире нравилось бывать в его мастерской, под которую он приспособил пристройку рядом с домом. Отец любил свой инструмент, и в мастерской был порядок, который наводился исключительно собственноручно. Никто из посторонних сюда не допускался. Хотя отец – голубоглазый, косая сажень в плечах – очень нравился местным бабам. Иногда мог загулять и несколько ночей не появляться в доме, украдкой деля чужую постель с овдовевшей или брошенной молодухой. Но чужих баб к себе не водил. Считал, что дети не должны видеть срам.
У отца был целый арсенал инструмента для резки по дереву, под который на одной из стен была приспособлена перфорированная настенная панель с различного рода держателями, крючками, саше, кармашками. Инструмент всегда был начищен керосином и блестел смазкой в ожидании своего часа – ножички: косяк, флажок, резак, богородский – для разных видов техник, для ажурной рельефной резьбы. Деревянные ручки стамесок всех видов и модификаций были до блеска отполированы его шершавыми ладонями с каменными мозолями – любовными отметинами ремесла. А как ловко отец пользовался стамеской-клюкарзой! Когда он орудовал ею, никогда не задевал рукояткой рабочую поверхность. Кира до сих пор не понимала, почему это название всякий раз рождало ассоциацию с бабой-ягой, лихо отплясывающей краковяк… А уж разного вида клепиков, штихелей, уголков и вовсе не пересчитать. И каждый инструмент знал свое место. Отец, отличавшийся бардачным характером в быту, в мастерской преображался. Был точен и памятлив, когда хотел определить инструменту место или что-нибудь найти. В мастерской пахло отцом – так считала Кира. И если запах матери выветривался из супружеской спальни тем быстрее, чем испарялась последняя сложная вязь молекул из раритетного флакона на комоде, то дух отца ощущался сразу, стоило только войти в его мастерскую. Это был сложный и полифоничный запах – такой же непростой, как и отношение Киры к отцу. В мастерской упоительно пахло свежей стружкой, древесиной, смолами, дубильными веществами, хвоей, машинным маслом, железом, этиловым спиртом, мускусом, немного ванилью. Отец мог по одному только запаху определить, к какой породе дерева относится материал.
У него была собственная классификация древесины, из которой он обычно творил что-то кружевное, невообразимое, воздушное, волшебное. Поскольку Кира часто бывала под рукой, она выполняла и роль подручного, и роль обычного слушателя при Мастере. С отцом было сложно «работать» – он был требователен и вспыльчив: «Да неси стамеску… Чё встала как вкопанная! Господи, откуда руки-то растут! Чё тут непонятного, етитская сила! Да чё мечешься-то, бл… Знать должна, если отцу пришла помогать…» Он никогда не умел четко объяснить, что ему нужно, и Кира научилась выживать в этих спартанских условиях, не только заучив, как называется и выглядит тот или иной столярный инструмент, но и еще освоив, в каких случаях он применятся. Мастерская была единственным местом, где отец в принципе обращал на нее внимание. После смерти матери он потерял к ней интерес, как будто в его сознании гибель жены каким-то непостижимым образом связалась с появлением на свет Киры. Мила пошла на рождение третьего ребенка вопреки всему на свете – советам врачей, состоянию здоровья – потому что он, ее Лерик, тихо радовался и безмолвно ждал. Роды были тяжелыми. Да что теперь об этом, когда Милы нет… Это не значит, что он не заботился о дочери, но с тех самых пор его любовь отдавала горечью полыни. Отец не тратил время на разговоры с ней, может, поэтому между ними так и не зародилась истинная близость. Кира могла пригодиться не только для того, чтобы метнуться и что-то подать. В его ремесле, как известно, нередки травмы, и вот тут заботливые руки дочки были как нельзя кстати: где йодом порез обработает, где перекисью ссадину зальет.
О свойствах древесины – особенностях, запахе, характере – отец говорил как поэт. Кира помнила с раннего детства, что яблоня и груша коварны, поскольку при высушивании в древесине образовывались трещины, которые потом приходилось ровнять, полируя и покрывая небольшим количеством лака. А липа – мягкая, послушная, что лобзику, что фрезеру доступна. И чудо как хороша для орнамента! А вот сосна, например, красива так, что дух захватывает, особенно если симметрично расположить годичные кольца… «Да нет, Кирюха, ты глянь, какая красота!» – восхищался отец. Древесина дуба выразительна, особенно та, которая долгое время пролежала в воде и называлась мореным дубом. А клен, например, было трудно резать всегда, поскольку он обладает плотной, непористой фактурой. «Упрямый был клен», – так говорил о нем отец. Он становился велеречивым, когда говорил о дереве, а Кира грустила ─ на нее он никогда так не лучился глазами.
На разговоре о дереве красноречие обычно и заканчивалось. В жизни отец был косноязычен до неприличия. И еще было в его речевой характеристике то, чего Кира отчаянно стеснялась. Валерка – золотые руки – слыл отчаянным матерщинником. И мог такую вязь из матерных слов сплести, будто кружево из дерева. Получалось дубово, ошеломительно и очень стыдно – так, что дух захватывало! У Киры всегда пылали щеки, когда отец загибал что-нибудь эдакое при посторонних людях. Несколько раз она пыталась говорить с ним об этом, но тот только рукой махал: «Вот еще, бл..! Отстань, Кирюха, учить меня вздумала!» Он запускал в нее сгусток матерного лая, который летел, как плевок, всегда достигая цели, – ее стыда. Слово «бл..» отец употреблял для связки слов. Оно, словно клейстер, склеивало его речь, придавая ей какое-то подобие однородного полотна и вязкой текучести. Иногда Кира думала, что было бы, если бы отца лишили возможности вставлять его через каждое слово? Получалось нечто жалкое, спотыкающееся, несуразное… Почти нечеловеческое. Кира вздыхала: «Ну, что ж, видимо, судьба такая – гордиться и краснеть за него одновременно».
– Я подойду через пять минут, когда готовы будете сделать заказ…
Молодой человек, словно сошедший с полотен итальянских мастеров живописи, почтительно улыбнувшись, оставил на столе меню в кожаном переплете. Кира лениво открыла его. Есть совсем не хотелось. Она приходила сюда не за этим… Но заказывала всегда много, со вкусом. Она еще раз обвела глазами роскошный и камерный каминный зал, который, словно в миниатюре, отражал величие Дворца дожей.
Кира любила итальянскую кухню – усовершенствованную, разнообразную, изысканную, при этом простую и эстетичную, возведенную в ранг искусства. Наряду с мясными блюдами и всякого рода пастами, в меню ресторана были широко представлены морепродукты – крабы, лангусты, омары, моллюски. Черное ризотто с каракатицей и дарами моря, лингвини с омаром в розовом соусе, спагетти под соусом из тушеных бэби-осьминогов лучиана, рыба морской черт в пикантном соусе ливорнезе… Настоящий итальянский кофе и домашние десерты. Она закажет сегодня всего понемногу, но столько, чтобы ее стол ломился от изысканных яств и ничем не напоминал ей убогие застолья родом из детства… Она обернулась и кивком головы подозвала улыбчивого официанта.
***
Ее день рождения, смешиваясь с куражом зимних праздников, растворялся в них без остатка, как большой кусок сахара, мгновенно оплывая, рассыпался по дну стакана в горячем дымящемся чае, который и глотнуть-то страшно. Она помнила, что с восьми лет активно помогала в приготовлениях к праздничному столу 31 декабря, радостно предвкушая свой день рождения. Традиционно варили холодец, этим заведовал старший брат Сергей. Он был старше Киры на восемь лет. Заранее покупали у соседей свиную рульку, ножку, рубили петуха. Самым вкусным холодцом в их селе считался холодец из мясного ассорти. За Кирой оставалась обязанность подать к нему пампушки с чесноком. С тестом помогала Никитична, ловко замешивая его на дрожжах, молоке и сливочном масле с добавлением свежайших деревенских яиц. Кира уставала от этих приготовлений. Ведь помимо уборки, пампушек, столько еще всего сделать нужно было! Нарубить оливье с солеными огурцами и докторской колбасой, сделать винегрет, наварить полведра картошки, густо полив ее постным маслом и присыпав засушенной с лета зеленью. Обязательно на стол подавалась бочковая селедка, которую отец чистил самостоятельно, ну и всякие домашние соленья, запасенные с ранней осени, – квашеная капуста, соленые бочковые огурцы, ядреные, густого посола помидоры.
И вот наконец, когда все это великолепие водружалось на стол и постепенно начинали собираться гости, Кира до дна осознавала свою усталость. Ноги приятно гудели, указательный палец саднило от ножа, а в душе разливалась тихая радость. С того момента, как мамы не стало, Кира разучилась радоваться громко. Она как будто затаилась внутри себя до поры до времени, надолго застыв в образе гадкого утенка. Гостей она любила. Отец, когда к ним захаживали гости, становился распахнутым и щедрым на ласковое словцо. И не то чтобы он пытался продемонстрировать чужим людям, как он любит Киру. Да и не чужие они вовсе! Просто слова соседей, их жалостливые взгляды позволяли ему как будто в новом свете увидеть свою дочь. Разглядеть… И понять, как же ей все-таки не хватает Милы!
Гости – друзья братьев, отца (в основном это была мужская компания. Из женщин захаживали только ближайшие соседки, которые еще помнили Милу, да и те ненадолго). Мужики быстро пьянели за столом от обилия беленькой и самогона. Оглядывали девочку мутно, нетрезво, в эти моменты из их взглядов выветривалась жалость, а сквозило простое мужское недоумение: что здесь делает эта сопля? В чисто мужской компании… А у Киры как будто открывалось второе дыхание, ведь чем дольше они сидели за столом, тем скорее наступал ее день рождения. И, наверное, они сейчас все протрезвеют и вдруг начнут поздравлять ее – Киру. И будут, смущаясь своей неловкости и несентиментальности, дарить ей подарки. Так должно быть! Так будет! Ну не могут же они оставить Киру без ее персонального праздника!
Но случалось всегда по-другому. К четырем часам утра засидевшиеся гости засыпали вповалку, кто уткнувшись мордой в тарелку, кто притулившись на краю дивана. Кира под грозный окрик отца тоже отправлялась спать. В седьмом часу забредали загулявшие до утра соседи. Все в селе знали про Кирин день рождения. Забредали, как будто на огонек, уже настолько пьяные, что Кире неприятно было их видеть. Она и тогда понимала, что ее день рождения – только повод продолжить безудержную гульбу:
– Эй, хозяева, есть кто дома?
Для нее опять начиналась работа. Нужно было, наспех умывшись, метать все на стол. Накладывать по тарелкам из тазиков салаты, варить свежую картошку, доставать из холодильника холодец, выставлять на стол оставшийся от вчерашнего застолья самогон. Гости пьяно и весело наблюдали за ней – активной, юной, хлебосольной. На какой-то момент просыпалась в этих взрослых мужиках совесть:
– Кирюха, с днем рождения! Ты извини, я без подарка, но по-да-рок за мной!..
Слово «подарок» выговаривалось по слогам – чтобы внятно и со смыслом. И сначала Кира верила, что когда-нибудь дядя Петя, Вася, Тимофей все-таки принесут ей подарок – колечко с красным камушком, кулек конфет, шоколадку, на худой конец. Но кружение новогодних праздников заканчивалось, про подарок все благополучно забывали, а через какое-то время Кира и вовсе переставала ждать.
А еще через несколько лет она возненавидела этот праздник, который нес ей лишь хлопотливое ожидание и затравленную надежду ─ а вдруг в этот раз что-то изменится, много работы на кухне, крепко пьющую мужскую компанию – расхристанную, разухабистую, не слишком деликатную, вынужденное услужливое гостеприимство. Нужно ведь проследить, в какой миске закончилась закуска, метнуться на кухню и заполнить неприхотливую емкость крепкой, пахнущей брусникой лаврушкой, чуть кислинкой и свежим рассолом хрустящей капустой. А уж сколько было уборки после таких застолий… Кода гости вываливались из дома, отяжелевшие от съеденного и выпитого, едва унося заплетающиеся ноги, Кира распахивала окна, несмотря на мороз и зимнюю снежность, чтобы впустить воздух, напоенный чистотой, хрустящий от свежести, как высушенное на морозе белье, в этот кромешный ад, где в недопитых рюмках плавали затушенные бычки, а тарелки с остатками заветренной, подкисшей еды распространяли едва уловимый запах разложения. Она оглядывала весь этот погром, вповалку спящих здесь же братьев (отец, как правило, перебирался к тому моменту в спальню), сквозь слезу жалости к себе. Ведь это ее день, ее праздник, но нет в нем места ни красивому платью, ни подаркам и подарочкам, ни праздному безделью и вкусностям, приготовленным заботливыми руками мамы. А есть одна-единственная фраза, которую она выучила назубок: «Кирюха, подарок за мной! Вот умница девчонка!» И чтобы не разреветься окончательно от щемящей тоски и бессилия, она, засучив рукава, начинала уборку. Счищала остатки пищи с посуды в мусорное ведро, морщась от запаха, собирала грязную посуду в таз и несла это все на кухню. Подметала, мыла, выносила пакеты с мусором. Накрывала спящих братьев стегаными одеялами, чтобы не замерзли, и, окончательно устав, удовлетворенно оглядывала вновь ставшее узнаваемым жилище.
…Только наедине с собой она имела право помечтать и обратить внимание на елку, которую так любила наряжать. И начиналась феерия – оживали персонажи сказки «Щелкунчик». Порхал бабочками в животе «Вальс цветов», серебрилась «Фея Драже», и она, словно Маша из любимого мультфильма, кружила со шваброй, волшебством музыки поднимаясь все выше и выше над обстоятельствами, уносясь в загадочный и только ей одной ведомый мир девичьих грез.
***
Пошел мокрый снег. Летящие хлопья были большими, неправильной формы, тяжелыми. Они со звуком шмякались о стекло, налипали на него и сползали подмороженными разводами. Кира завороженно смотрела на снег. Вот она, утоленная маетность ожидания… Хлопья летели редкие и тяжело падали, не успевая родить удивительное зимнее кружение, за которым было так упоительно наблюдать. Она еще какое-то время всматривалась в долгожданную зимнюю сказку за окном, пока снег на улице не встал плотной белой стеной, заштриховывая дома, машины, деревья, редких прохожих – всю жизнь. Она уже не успевала вглядываться в просвет между хлопьями, медитируя о чем-то своем, очень личном: темп падения ускорился, частота усилилась, хлопья летели еще крупнее и пушистее. Или ей только так казалось…
В ожидании заказа, потягивая аперитив, Кира разглядывала дизайнерски оформленную елку. Это единственный предмет интерьера, который отличал разновременное убранство любимого ею заведения от зимнего. Роскошная елка – прямая, ровная, конусообразная, украшенная винными и золотыми шарами, белыми гирляндами, мерцающая снежинками и «звездными» дождями – не имела ничего общего с елкой из ее воспоминаний, но неминуемо уносила Киру в детство.
Отец всегда привозил живую елку из соседнего лесничества. Она была большой и едва умещалась в ванне, куда ее укладывали до тех пор, пока не будет готова опора. И вот с этого самого момента для Киры начинался праздник. Доставалась с антресолей картонная коробка из-под телевизора, где, обернутые в газету и бережно уложенные на сваленную вату, выпотрошенную из старого стеганого одеяла, хранились елочные игрушки. Какими же разными, эклектичными они были! Но каждая рождала мечту! Иногда Кира просила отца подкупить игрушек к празднику, ну, вот хотя бы несколько шаров, которые она видела в ближайшем промтоварном магазине, он неизменно ворчал, считая это баловством, но несколько шаров ежегодно пополняли домашнюю коллекцию взамен игрушек, случайно разбитых и горько оплакиваемых Кирой. Коллекция, конечно, это сильно сказано, но определенный запас игрушек, который собирала еще мама, бережно хранился в доме. Это были совсем старые игрушки на прищепках, изображающие арлекина, пьеро, клоунов и даже космонавтов с плохо прорисованными лицами и кое-где слезшей краской; мухоморов и медведей с гармошками родом из разудалой, разухабистой традиционно русской гульбы, но еще хорохорившихся, поблескивающих глянцевыми боками. А еще были игрушки в виде шишек, припорошенных снегом, клубничек с зелеными листьями, заснеженных избушек и даже перцев чили. А уж шаров было разных столько, что глаза разбегались, – прозрачного цветного стекла с белым, нанесенным краской рисунком, плотными глянцевыми боками, со снежинками, звездочками, орнаментом. Были игрушки разной формы – в виде спиралей, ромбов, эллипсиса с вогнутым боком, который для усиления эффекта объема расписывался разноцветными красками. Оканчивались такие игрушки вытянутыми, заостренными… пипками. Кира и сейчас задумывалась, не зная, как можно обозначить эту их нефункциональную и все время предательски откалывавшуюся часть. Больше всего, конечно, билось игрушек, когда к держателю крепилась нитка или когда она еще не успела толком повесить ее на ветвь елки, а уже торопилась отойти, чтобы полюбоваться эффектом. Наряжали елку всей семьей. И отец, который вечно раздражался ее криворукостью, опять шумел, что у Кирюхи, дескать, руки из одного места растут. Больше всего, до слез, она жалела, когда нечаянно разбивала игрушку, которую когда-то покупала мама. Вот еще на одну вещь память о ней становилась короче. Она уж и не тосковала, настолько привыкла жить так, как жила. Только все ей казалось, что живет она, словно черновик пишет, что не ее это семья, и не ее судьба, и все не по-настоящему. Она ведь никогда не говорила о том, что чувствовала, но отец замечал, угадывал это. Однажды она услышала, как он разговаривал с приятелем и сетовал: «Знаешь, чужая девка растет! Не понимаю я ее! И, бывало, прикрикнешь, а она так посмотрит… И в глазах что-то такое, что и не понять мне. А вижу – чужая…» Он прогнал ее тогда, когда увидел, что она крутится поблизости…
Возвращаясь мыслями к елке, Кира и рада была бы забыть сосущую под ложечкой, едва теплившуюся надежду о подарке, которой долгое время не суждено было сбыться. Жили тогда тяжело, перебивались случайными заработками отца. После того как все расходились по домам, Кира, валясь с ног от усталости, находила под елкой подарок в бумажной оберточной упаковке с казенным набором конфет, печенья, шоколада и мандаринов. Ну, это она напрасно… Отец всегда старался разбавить стандартный набор специально по случаю купленными шоколадными конфетами «Мишка на севере».
В принципе, несмотря на вспыльчивость, отец был добр с ней и братьями, и с ним вполне можно было бы ладить, если бы не болезненное пристрастие к зеленому змию после смерти матери. Кира страшно страдала, когда у отца начинался запой. Пил он, как по расписанию, несколько недель. Все подряд. Что попадалось под руку. Обычно попадался самогон, который варила соседка с их же улицы – Никитична. Братья Сергей и Андрей (отец называл их Серегой и Андрюхой) болезнь отца не воспринимали как беду. Просто как особенность, которую необходимо принять. И точка. Они-то в качестве посыльных и поставляли литровые бутылки с вонючей мутной жидкостью. Кира боялась отца в этом состоянии. В нем он мог быть агрессивен. И помимо того, что был скор на язык, становился скор на руку. И вот об этом Кира совсем не хотела вспоминать… Это безобразие прекратилось, когда боль отца притупилась, а братья достаточно подросли, чтобы постоять за сестру.
***
Наконец-то она выбрала для своей трапезы соответствующее винное сопровождение… Как все-таки это верно сказано: когда ты не хочешь есть, но долго смотришь на накрытый стол, который ломится от всевозможных блюд, – в тебе постепенно, едва уловимо начинает возникать аппетит. Это робко проклевывающееся желание Кира пестовала в себе. Она уже много лет жила в достатке. После того как муж Вадим, который занимался строительным бизнесом, поднялся в 90-х и заработал какие-то бешеные деньги, ей трудно было что-то по-настоящему захотеть. Она из состояния, когда отчаянно ждут подарка – ну хоть какого-нибудь, – попала в состояние, когда можно позволить себе все. Ну, в ее понимании. Кира не обладала богатым воображением, оно просто в ней не было воспитано. Хотя работа Киры была связана с антикварными вещами, произведениями искусства, красоту и раритет она чувствовала кожей. Она в очередной раз отшвырнула от себя мысль про свое безбытное, недолюбленное детство. Ну что за глупости, право слово… Сегодня ей исполняется 42, а она все грустит, что отец в сердцах мог курвой назвать. Мысль обиделась и, огрызаясь, отползла в нору глубинного, неопознанного, куда, как на свалку, Кира выбрасывала все, о чем неудобно было думать или неловко вспоминать. Мысли потекли круглые, правильные, укладывающиеся в прокрустово ложе ее собственного представления о себе. На душе сразу стало спокойно и славно. Одним словом, никак.
Работать Кира не прекратила ни в то время, когда ее заработок тоненьким ручейком впадал в бурлящую, с непростым характером реку семейного бюджета, ни тогда, когда он уже просто не имел никакого значения. Она не оставила антикварную галерею, в которую ей помог устроиться отец ее однокурсницы Эли Медынской по МГУ им. Ломоносова, где они учились на искусствоведов. Осип Маркович – эстет, сибарит, эрудит, дамский угодник – помог Кире не потому, что вдруг так захотел. Просто дочь очень скоро выскочила замуж и ускакала в иммиграцию в Америку, а желание опекать и передавать мастерство в профессии требовало выхода. Вот Кира и пришлась ко двору.
Она медленно и со вкусом дегустировала устриц. Телефон, на котором предусмотрительно был выключен звук, оживая, издавал утробные звуки, вибрировал. Кира краем газа поглядывала на дисплей, успевая рассмотреть, от кого пришло очередное поздравление. Вот смс от сына. Арсений сейчас учится в Лондоне в Royal Holloway University of London, и она стыдилась признаться себе, что рада переживать за него на расстоянии. Отправляя в рот устрицу, обильно политую лимонным соком, она успела прочитать: «Привет, ма! С днюхой тебя!». Муж тоже поздравил, как обычно, в своей манере, – пожелав того, что у нее есть в избытке, – здоровья, красоты, финансового благополучия. Может быть, поэтому поздравление не тронуло ее. А может, причина в том, что они с мужем перестали волновать друг друга… Или и не начинали? Но и эту мысль Кира отбросила куда подальше, пусть не мешает наслаждаться одиночеством и королевским обслуживанием. Парочка подруг, оставшихся со времен безбашенного и лихого студенчества, также поздравили каждая в своей манере. Одна из них Эля Медынская, в замужестве Цукерман, прочно обосновавшаяся, благодаря замужеству, в Силиконовой долине… Ну, и еще Машка Осокина, которая до сих пор работает экскурсоводом в Русском музее в Питере. У каждой из них в жизни Киры было вполне определенное место и предназначение. С Элькой она могла делиться только своими успехами, вернее, успехами Вадима, которыми она будто бы гордилась. И в этих разговорах «по душам» о бриллиантах, состоянии, загородных домах, недвижимости, частных закрытых школах для детей, преисполнялась важностью, поднималась над обыденностью своей жизни, словно воздушный шарик, надутый гелием. Она самой себе начинала казаться более значительной, солидной, какой-то масштабной. С Машкой – своими горестями, которые случались, когда она узнавала об очередной любовнице мужа или очередной выходке Арсения. Пару раз она приезжала к ней в Питер – зареванная и несчастная, и Маша, добрая душа, выхаживала, успокаивала, снимала первый болевой синдром. Встречам с ней всегда сопутствовали шерстяные носки, обжигающий кофе с коньяком и лимоном и слезы. Много слез… Она была такой суррогатной матерью, которая не выносила, но периодически исполняла эту роль в Кириной жизни. У Киры как будто была инструкция для пользования каждой из них. Однажды она, перепутав, стала ныть Эле о том, что муж, похоже, теряет к ней интерес. Сначала услышала недоуменное молчание на том конце провода, а потом Эля заторопилась и сказала, что ей нужно выйти погулять с ребенком. Разговор повис, как капля на носу, так и не придя к логическому финалу, когда чмоки-чмоки, суетливое прощание, приветы всем подряд и пожелания благополучия и радости. Он еще долго потом мучил Киру своей незавершенностью и дурацкостью. С тех самых пор она больше не путала приятельниц и четко разграничила темы и состояния, которыми готова была делиться с ними.
Далее следовал официоз – сыпались смс от партнеров мужа и их общих друзей. Их она вообще никогда не читала. Все это были поздравительные отписки. Кира всегда полагала, что их ближайшее окружение делало это исключительно для Вадима. В их паре очевидно первой скрипкой был он. Муж, отец, кормилец, хозяин в доме… Не то чтобы Кира вовсе не имела никаких амбиций, просто у Вадима хватало мудрости не давать Кире возможность о них забывать. И потом она была очень благодарна мужу. Он был щедрым человеком и оплачивал все ее прихоти и даже больше. Раз в год на свой день рождения он являл ее миру. Ухоженная, роскошная, в платье из последней коллекции какого-нибудь известного дома высокой моды, бриллиантовом гарнитуре, она появлялась в эксклюзивно оформленном банкетном зале с ним под руку, все замирали от торжественности случая и восхищенно шептались вслед этой красивой паре. И весь вечер муж не отходил от нее – они танцевали под сентиментальный блюз, он мужественно смотрел ей в глаза, а она клала голову ему на плечо… И это было действо, которое приковывало к ним взгляды тех, кто угощался за их счет. И в конце вечера муж превозносил ее, говоря свой прощальный тост-алаверды о том, какая Кира, – прелестная женщина, замечательная жена, верный друг, трепетная мать, как создает тыл и вдохновляет на новые подвиги, согревает дом, в который хочется возвращаться. В общем, говорил банально, но с чувством (тут нужно отдать ему должное), и все умилялись и роняли скупую слезу. И уважали крепость и нерушимость их союза.
От отца по-прежнему ничего не было… Много лет назад они сильно поссорились и с тех самых пор не общались. Кира исполняла свой дочерний долг, как могла, высылая ежемесячно деньги на житье-бытье… Больше она отцу ничего не должна. Так она договаривалась сама с собой. Но неспокойная совесть иногда вскидывалась, как необъезженная лошадка, и заставляла виниться. Особенно мучительно бессонными ночами. Первой шаг к примирению тем не менее она делать не собиралась, припоминая отцу все детские обиды и до сих пор саднящую недолюбовь.
Кира посмотрела на себя в зеркало. И вдруг нечаянно подумала, что нравится себе. Она – красавица. Довольно высокого роста, с красивыми плечами. При общей стройности она обладала выразительными женственными формами, персиковой кожей тёплого оттенка, аквамариновыми глазами цвета пронизанной солнцем толщи морской воды и коньячного цвета волосами. Кира носила короткую стрижку, которая шла ей необыкновенно. Рот крупной, очень красивой, хотя и неправильной формы (верхняя губа была почти такой же полноты, что и нижняя), приковывал к себе внимание и делал ее внешность излишне сексуальной. Во всяком случае для нее – излишне… Когда Кира говорила, все без исключения смотрели на ее карамельные губы. И было в этом что-то неприличное, что заставляло сжиматься и мистическим, непостижимым образом возвращало ее в первую подростковую влюбленность.
Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь
| Предыдущая страница | Следующая страница |
Поиск любовного романа
|
Партнеры