Аннотация к произведению Русская Наташа - Александр Поехавший

∞

«Да, я раскаиваюсь, но я даже не уверен, так ли глубоко мое раскаяние, как должно быть. Я всегда удивлялся, почему я не испытываю более глубокие эмоции. Даже не знаю, могу ли я испытывать нормальные эмоции или нет. Я никогда не думал что все мои фантазии воплотятся в жизнь. Я не думаю, что я способен что-то создавать. Я думаю, что единственное на что я способен – это разрушение. Я болен и устал быть разрушителем. Что стоит жизнь, если ты не можешь быть кому-то полезным?

Это грандиозный финал впустую потраченной жизни»

Джеффри Дамер

© Александр Поехавший, 2021

ISBN 978-5-0055-0247-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

∞

Я нёсся со всех ног из психотравмирующей школы домой, чтобы успеть глянуть очередную получасовую серию величайшего японского мультфильма. Брызги из-под колес проезжающих мимо машин и ошмётки липкой грязи впивались в лицо, шею, расшибались об оголённые руки. Зависимость от пёстрой и неживой сюжетной картинки полностью побеждала патологический страх быть задушенным тепличными мамиными пальцами за комок грязи, в который я превратился по дороге домой. Норовя смахнуть ещё не засохшие капельки, я ещё гуще размазывал слякоть и сопли по своему лицу и шмотью. Не было времени даже сходить по малой нужде в углу лифта или ещё больше подкоптить едва различимые от гари номера этажей в кабине.

Яростно скинув портфель в коридоре и, как попало, повесив кошмарного состояния одеяние на крюк, я запрыгнул на диван и надавил заветную кнопочку на затасканном пульте в защитном пакетике. За считанные секунды меня унесло в нарисованные занимательные миры. Туда, где никогда не было ежедневной и монотонной рутины: домашних заданий, нестерпимых пробуждений по безрадостным утрам, ворчащей по любому ничтожному поводу матери. Там вершилось живописное движение, все проблемы неизменно решались за несколько минут, а неутешная печаль была скоротечна. Ничего лишнего: безукоризненная скачущая мозаика из всех цветов и оттенков.

Но когда рядом с главными героями появлялось лицо женского пола, я терпеть этого не мог. Мне всегда казалось, что оно только мешается под ногами, не позволяет достичь поставленных задач или разлагает здоровую мужскую среду. При этом мужское адекватное поведение вмиг делалось ненатуральным и приторно сладким. Главные герои плавно менялись в лице и начинали невидимую, безотчётную схватку между собой за женское отчужденно-любопытное внимание. Их титанические планы рушились, а полные невероятных идей головы опустошались.

– Пошла вон, дура, – вёл я беседу с телевизором. – Они и без тебя знают, что делать. Ой, ну как же им обойтись без твоего важного мнения… Только тебя забыли спросить. Что ж ты так оделась-то? Уж сорвала бы совсем всё, что мелочиться? Вот дура-то, свадебный макияж каждый день… И не приелось ей мазюкаться всеми этими пудрами? Ну, свали уже в конце концов, дай им нормально спасти ближайшую галактику…

– Ты бы лучше так на уроках отвечал, болван! Сереж, а ну, быстро марш есть! – с язвинкой крикнула мама из кухни.

Я не мог сию же минуту подорваться и приземлиться за стол с торчащими штанами. Бурное возбуждение породил получеловек-полумышь с обнажённым торсом, гоночным мотоциклом и здоровенной плазменной пушкой. Стояк случался всегда, когда я видел привлекательного мужчину. Я обожал их, боготворил, ибо сам Спаситель явился нам в мужском обличье. Их порой преувеличенная сила и недооцененная слабость, девически обаятельная нежность и неотёсанная, иногда крайняя грубость, размашистые плечи, тесные бёдра, застенчивость, решительность, нешуточная страсть – всё это было мне крайне близко, всё это я хотел получить в горячие объятия с самого своего созревания. В детстве мать всегда наряжала меня в девчачьи платья и повязывала на редкие волосенки розовые банты. Она всегда хотела дочь, а родился я. С небольшим беспокойством я терпеливо ожидал того освободительного мгновения, когда мой орган уменьшится в габаритах и примет неприглядное сморщенное обличье.

– Ну, ты долго там, нет!? – кричала теряющая терпение мама. – Желудок испортишь, потом будешь вместо своих аниме шланг заглатывать, как вон у Светки дочка, дура, решила спустить жир, потом из подъезда выносили аж скелета видоужасного в больничку!

– Ну, мультик же! – с возмущенной и капризной, притворно-детской интонацией ответил я, – ты всё время зовёшь есть, когда я смотрю мультик!

К счастью, в одной из сцен предстало перед взором лицо женского пола, по-прежнему не к месту. Я сконцентрировался на её вечно окрашенных кричаще-красным цветом разляпанных губищах. Она была весьма страшненькой, посему всё, что она лепетала, будто не имело никакого значения, ибо герой всё равно поступил бы по-своему. Да, воистину, мужская физическая красота являлась могучей силой, а преобладающее повсеместно женское безобразие лишь дополнительно подчеркивало её. Красавец с экрана, как и я, терпеливо выслушивал словесный поток и кивал. Мой член обмяк, я расслабился.

– Всё?! Кончилось?! – не утихомиривалась мама. – Сейчас вот возьму ремень!..

– Нет! – достойно ответил я на предмаксимальной громкости.

– Я тебе сейчас поору! К телевизору не подойдёшь больше!

Просмотр финальных титров также был обязателен, ибо зажигательная рок-музыка великолепно поднимала настроение и распаляла аппетит. Серии были всегда такие короткие, а по выходным их вовсе не показывали, это крайне огорчало. На кухне я юркнул на табурет с недовольным лицом и словами:

– Опять гречка…

– Жри, что дают, – свирепо проговорила она и брякнула чем-то по кастрюле. – Или вари сам.

Я ковырял ложкой в коричневатой массе и раскапывал кусочки печени. В коридоре бабахнула входная дверь. Воротился отец. Он ввалился к нам, поравнялся с матерью.

– Двойки принёс? – спросил он с кроткой вымученной улыбкой.

– Вообще-то, я сочинение лучше всех настрочил, – ехидно ответил я, – со мной учатся одни дебилы.

– Ты посмотри на него, у него все дебилы, в школе дебилы, во дворе придурки, учителя нелюди, – со жгучим раздражением вклинилась мама, – один он у нас самый распрекрасный и разумный. Ты будешь есть, в конце концов, или нет?

Отец не прикоснулся к ней. Никогда в жизни не видел, чтобы он приобнял или сказал маме что-нибудь приятное. Между ними будто образовалось непреодолимое препятствие и, может, оно наличествовало там с самого их совместного зачина. Они ничего не предпринимали, чтобы преодолеть его. Я начал с неохотой всасывать харч, роняя сравнивающий взгляд на них. Я был не голоден, так как незадолго до этого в школе успешно штурмовал «грушу для битья» Сашу и отобрал у него щедрый родительский паёк в виде приличного шмата сочной варёной колбасы. Запахло рельсами и застарелыми деревянными шпалами, мне приходился по сердцу этот своеобразный аромат. Я посмел подумать о том, как такой красивый мужчина сошёлся с эдакой неказистой нервной женщиной?

В одно время я перерыл весь дом вверх дном в поисках маминых снимков. Они понадобились для общего успокоения. Я верил, когда-то она была красива, но мне нужны были фактические доказательства. Как окружающие ни поучали и не талдычили о том, что главное – душа или ещё что-то непонятное под кожурой, облик человека для меня всегда был на первом месте. Внешность кардинально меняла всё: не нужно было ни лишних слов, ни избыточных раздумий, достаточно было, сохраняя молчание, неподвижно любоваться на обольстительную красоту в томительном ожидании дозволения прикасаться к ней влажными ладонями или бесстыдно-жадными губами, всем телом, всей его поверхностью.

Несмотря на то, что оба родителя беспрерывно работали, мы вечно пребывали в беспросветной нужде. Постоянно экономили на всём: на времени просмотра телевизора, на принятии ванны. Жизнь в нужде – это лишний раз не перекусить, не сходить в церковь, не полакомиться сахаром. Папа ишачил на железной дороге вот уже несколько лет на одной должности. Часто мне казалось, что он никого вокруг не замечает, точнее, он ни чуточки не желает углубляться в человека, а конкретно в меня. Все его стереотипные вопросы сводились к тривиальному: «Как в школе? Какую отметку получил?» Всякий мой ответ был будто совершенно ничего для него не значащим.

Мама вкалывала в детском саду или «аду», как она говорила. Она поносила на чём свет стоит коллег, мамочек, у которых было по несколько детей. «Ну вот, куда они клепают по сто штук? Придёт шлюха пропитая в рваных сапогах, когда ей позвонят только, а так бы и не вспомнила. Еле на ногах стоит, и ребёнок такой же вырастет. Директор – воровка, заставляет нас уже покупать принадлежности для детей, от родителей же мало поборов! Всё никак не ужрётся, пусть подавится, тварь этакая! Из заграниц не вылезает. Ну вот, почему такая несправедливость, а? И ведь все боятся даже пикнуть. Это только у нас такое, а ты представь, что выше творится…» – в подобном роде, бывало, плакалась она папе, который поддакивал и делал вид, что внимательно слушает. Вероятно, из-за его наплевательского ко всему отношения мамаша была всегда на взводе. Любой пустяк мог сдетонировать кратковременную ярость.

Отец отодвинул крышку кастрюли, наклонил голову и тщательно принюхался.

– Не протухло ещё. Накладывай себе, сколько нужно, – сухо обратилась она к нему.

Он хлопнул ей ладонью по хребту так, что она сделала маленький шаг вперёд. Мы все оскалились. Это происходило регулярно. Папа будил её, пихая ногой. Частенько вручал пинка, когда она куда-нибудь торопилась, приговаривая: «Для удвоенной скорости». Когда он перегибал палку в своём, как мне казалось, приятном для мамы домашнем насилии, она вставала как вкопанная, сжав кулаки. Отец никогда не приносил извинений, убирался в комнату и зажигал телевизор.

В одно прекрасное время глубокой ночью я услышал, как мама с папой занимались Амуром. Это было в четыре часа. Я презирал их обоих в тот трагический момент. Его за то, что так мучил её, отчего она скулила на весь дом. Её за то, что забыла про мое присутствие в этой квартире. Обожжённое сердце моё клокотало, в бессильной злобе я клялся, что никогда не буду делать то же самое с этими гадкими тётками. Моя необузданная пуберантная фантазия тут же нарисовала мне мультипликационную сцену, безупречную и прилизанную как тонкая шерсть главных героев. У них состоялась неотвратимая кульминация настоящих мужских отношений. На мотоцикле в боевой экипировке, приспустив только штаны, они взаимно дополняли друг друга. Тот, кто претерпевал вторжение был постройнее и поженственнее, совсем как я… Он испускал мамины удушливые стоны. Жёваные звуки целиком и полностью подходили к его чувственным мышиным гримасам. Вместе они неоднократно спасали галактики, делили кров и снедь, неизбежно приближая взаимное дело. Любовное видение оборвалось сразу же, как отец заключительно прохрипел и прокашлялся, а мать фальшиво подыграла.

За столом я простёр руку и взял из пакета невзрачное червивое яблоко, купленное в магазине под окнами. Не успел я поднести его ко рту, как по руке плоской стороной разделочного ножа стукнула мамаша.

– Ты хоть знаешь через что оно прошло, чтобы оказаться в этом пакете? – сурово спросила она.

– Ну, мам, да оно нормальное, – промямлил я, виновато пряча фрукт обратно.

– Обкуренные грязные негры! – вскипела она, – которые цедят коровью мочу от жажды, собирали их своими обезьяньими лапами, затем облапанные уличными проститутками и обоссавшиеся от страха не довезти товар к сроку дальнобойщики дотрагивались, смердящие торгаши напоследок попробовали свежесть языком!

Припадок закончился так же быстро, как и возник. Я поражался её безграничной необузданной фантазии по части ругательств, она могла совсем обойтись без матов, но от этого всё было не менее жёстким. Никто серьёзно не пострадал. Мы закончили трапезу и разбрелись по своим углам, бросив маму одну на махонькой кухоньке. Мне всегда было необъяснимо жаль её за то, что она обречена коротать бо́льшую часть своей неинтересной жизни в этом задымлённом и покрытом жирной плёнкой помещении.

Квартира была двухкомнатной. Папа без единой жертвы триумфально завоевал зал с главнейшим квадратным сокровищем на облезлой тумбочке, а мне перепало, я был уверен, лишь вре́менное владение спаленкой, как мелкому вассалу из учебника по истории Средних веков. Совмещённый санузел я без тапочек не посещал, дабы не вляпаться в невысыхающие, беспорядочные отцовские стряхивания, окропляющие мёрзлый пол. Стоит заметить, мне потребовалось несколько лет нотаций, чтобы добиться от него лишь поднимания ободка.

После кое-как выполненного домашнего задания и отчёта перед мамой с малоутешительными результатами, я запрыгнул на обрюзгший и облупившийся диван к папаше, который разлёгся во всю длину, оставив мне тесный кусочек. Он способен был смотреть телевизор, не мигая несколько десятков минут подряд.

Половину общего режимного вечернего времени в зале я израсходовал на его застывшие в мерцающем кинескопе прекрасные глаза. Я обильно слезился, напрасно пытаясь победить в гляделках. Услышав музыкальную заставку вот уже несколько месяцев непрекращающейся наитупейшей рекламы яркого фантика какого-то ядовито-зелёного кваса, матушка залетела к нам со словами:

«Вот это надо обязательно купить, подружки на работе уж больно хвалили». Такие врывания с громогласными обещаниями повторялись изо дня в день, но она так ничего и не приобретала. Разве что на Новый год они, скрепя сердце, тратили скопленные гроши на изысканные яства из рекламы, недоступные в другое время. Ходя с мамой по коробчатым магазинам, я диву давался такому преобладающему количеству товара над численностью людей. Я размышлял, что невозможно укупить всё, что продаётся. Людям же надо совсем немножко, чтобы жить, и они берут – капля в море. Куда же девается всё остальное, никем не востребованное? Я носил одну и ту же одежду до тех пор, пока родителям не становилось зазорно на меня взирать.

Ближе к позднему, чуть апатичному вечеру мама довела до конца свои дела и примкнула к ритуальному просмотру сериала с не одним миллиардом снятых сезонов. Телевизор был главным и уважаемым членом нашей склочной семьи. Он не мог не нравиться. Говорил только тогда, когда надо было. Всё что транслировал, было всегда славным зрелищем. Я восхищался сверхлюдьми, способными творить такие притягательные видеоряды, от которых отец не мог даже моргнуть. Невозможно было вообразить себе жизнь без этого чуда техники, казалось, человек мог бы околеть от скуки, потеряв его хоть на несколько дней.

Серия была так себе, мать даже ни разу никого среди холёных лицедеев не оскорбила. Папа предпринял заведомо провальную попытку переключить канал, на что заработал чудовищное шипение от мамы, сковавшее ему пятерню. Психотерапевтический сеанс телевизоротерапии для меня подошёл к концу. Я нехотя соскользнул с прогретого местечка и устремился в спальню. Мой уход был незаметен так же, как неприметны были мои потаённые наклонности и неистребимые интересы. Я не стал отходить и замер в коридоре. Как правило, они продолжали просмотр в безмолвии, но на этот раз мама подавила главенствующий гул телевизора вопросом.

– Ты поверишь в то, что твой сыночек роется в моей косметике и белье?

– И дальше что? – последовал бесцветный ответ спустя некоторое время.

Вместо того чтобы испугаться, я захихикал в кулак, но тем не менее слегка побагровел от лёгкой стыдобы.

– Валер, тебя хоть немного волнует, что происходит в нашей семье? – напряжённо спросила она.

– Ты думаешь, он голубой что ли?

– Не знаю я голубой он или зелёный, но точно противоестественный, учителя всё время про него на собраниях отдельно мне говорят.

– Ну, вот видишь, вырастет человеком, – лукаво ответил папа, воцарилось безответное пугающее молчание, от которого я скрылся в темноте своей комнаты.

Блёклый, мерцающий свет находящейся на последнем издыхании лампы озарил выцветшие стены и обстановку. Чуток покосившейся мебели, малость разных носков с прорванной пяткой, Творец, мерно покачивающийся в петле, школьный ненужный хлам в виде учебников – вот и всё роскошное убранство. Я разделся донага, обрушился на узкую кроватку, помыслил, конечно же, о мальчиках из школы, телевизора, улицы. В отличие от штампованных под одну гребёнку девчонок они были такими неодинаковыми: прилежными учениками с пятёрками, драчунами из неблагополучных семейств, демонически прекрасными отпрысками богатых, одетых с иголочки. Тогда я хотел близко дружить с ними со всеми, точнее, главное, чтобы они были привлекательными, остальное приложится. В каждом было что-то притягательное, какая-то индивидуальная особенность поведения, вызывающая романтический интерес. Я вовсю размышлял об однополом сексе. Точно не ведая, как святое таинство выглядит на самом деле, я лишь догадывался, как этот секс происходит в действительной жизни. Уже тогда я полагал, что он и представляет что ни на есть самую истинную Любовь. Нервно-мышечное соединение двух существ. Писатели нахально лгали себе и другим о высшей ступени людского счастья в своих толстых книжках скучной литературы, которую нас заставляли не только читать, но и разбирать по мелким кусочкам. Они обрисовывали и передавали Любовь, как нечто смутное и аморфное, витающее в воздухе, невидимое, как то, что нельзя полапать, полизать, пососать, погрузить в себя и пережить на самом деле. И почему взрослые так умалчивали и подавляли буйные мысли обо всём, что с этим связано? Все остальные виды приятных взаимоотношений между двумя влекомыми друг к другу дикими сердцами были лишь подготовкой и баловством. Любовь случалась… Самая кратковременная, самая чокнутая процедура, после которой весь мир для двух людей переворачивается с ног на голову! Я всего-навсего хотел впускать её в себя и только таким образом, как делали девчонки. Мой голый зад ходил ходуном и сокращался при накатывающих волнами мыслях о том, что моталось между ног у симпатичных парней. Я начал сомневаться в своём теле и это вгоняло в лёгкую печаль. Оно отличалось от женского, а Любовь требовала лёгкости полового сближения.

Я окунулся в тяжёлое одеяло и включил фонарик. Словно в глубокой тёмной пещере из детских россказней я дожидался принца на чёрном коне, который должен был освободить меня от злых колдовских чар и поцелуем обратить в великолепную королеву. Нестерпимое ожидание Любви… Я задумался, что если все будут её ждать, то просто-напросто дождутся лишь неотвратимую смерть. Я постиг всё, что надобно было для обретения данного счастья, – это совершение простейших действий к сближению. Девчонки беспрестанно мололи языком о первой Любви, называя её одним из важнейших ступеней перехода во взрослую жизнь. Рома из параллельного класса. Недавно я выбрал его. Такой же высокий и мужественный, он отдалённо был похож на одного из героев телесериала, на который мы таращили глаза каждый вечер.

– Господи, – начал я импровизировать личную молитву, как попало петляясь, – сделай так, чтобы Рома сдружился со мной. Ты же помогаешь всем, кто тебя просит. Направь меня и Рому на один путь, шепни ему о моих чувствах и пусть он обратит на меня внимание. Во имя сына, отца, дочери, дедушки, аминь, аминь, воистину аминь.

Сон не приходил, я ёрзал с одного бока на другой. Я чересчур сильно захотел поймать момент засыпания и стал заложником такого глупого желания. Самый ужасный кошмар всегда проистекал именно тогда, когда абсолютно ничего не творится. Я остался совсем один с плотно закрытыми веками в прохладной от паршивого отопления комнате. Ни единого шуршания, даже редкое дыхание сделалось беззвучным. Безупречная темнота, великая пустота, могильная тишина, полное отсутствие мыслей, образов и чудовищный страх перед будильником на тумбочке рядом с ухом. Это был подарок на день рождения: электронные часы. Я страшился того, что если совсем не посплю, то обязательно помру на следующий день. К счастью, на кухне спасительно затарахтел холодильник, что вернуло меня из кошмара, где ничего не происходит, в мир, где вещи были такими же живыми, как люди. Где у каждого была своя стоимость: видимая или скрытая.

Утренний свет усиленно атаковал грузные пыльные занавески. На улице в сопровождении крепкой ругани хозяев раздражённо гудели металлические чудовища. В квартире началась копошение, шарканье. Звонко гремели тарелки, чашки. Матерь вовсю орудовала на кухне, масло громко скворчало. Я сонно посмотрел на циферблат. До моего запланированного пробуждения оставалось где-то полчаса. Папа с мамой никогда не разговаривали перед выходом на работу. Я испытал невесомое чувство вины от того, что вот так беспомощно лежу, поджидая набившего оскомину раскатистого звона будильника, не в силах ничего изменить, главным образом, в себе. С утра родители всегда выглядели на грани жизни и смерти, поэтому я намеренно тянул время, чтобы они скорее убрались до того момента, как я предстану перед ними.

Ровно секунду успел прозвенеть проклятый будильник, пока я не треснул сверху кулаком, попав точно на кнопку. Медленно натянув одежду, я подошёл к окну и бросил взгляд на пламенеющее солнце. Таким было моё утреннее умывание. Щадящий свет восхода бодрил и разгонял сонливость намного лучше ледяной воды. Взбодрённый, я неторопливо рассматривал немногочисленную живность кривых улиц. «Куда делись все воробьи? – подумал я. – Голуби сожрали, или они улетели отсюда в более тёплое место?».

Родители всё еще были в квартире, и мне ничего не оставалось, как примкнуть к их компании. Еле волоча ноги, я проник на кухню и сел напротив папаши. Меня поражало то, как он мог так много есть с утра. Он тряс ногами под столом, запихивал хлебный ломоть с поджаренной колбасой с истекшим сроком годности в рот, чавкал с туго набитыми щеками и часто запивал всё это горячим чаем, пронзительно и продолжительно прихлёбывая, чтобы не обжечься. Это зверски нервировало, и я не мог начать завтракать, дожидаясь, когда он уйдёт.

– Тебе особое приглашение надо? – с упрёком спросила меня мама. – Ешь быстро, а то худой, как кощей, девчонки не полюбят.

От последних слов стало ещё паршивее, затем я бросил взгляд на её висящий живот и тупо выговорил:

– Худоба – вот что красиво, а жирных никто не любит.

– Если бы не ты, скотина, мы бы жили в своё удовольствие, ни в чём себе не отказывая, – жёлчно произнесла она под монотонное бульканье поглощавшего чай отца. – Жри, сказала! Одни жалобы от учителей! На собрание страшно идти. Кому ты такой нужен?

Спустя время отец встал из-за стола. Я, наконец, расслабился и под зрительным и психологическим давлением мамы начал механически пережёвывать пресную жратву.

Я знал, что внутри у матери в этот момент пылало ликование. Возможно, я был единственным человеком на всём чёрном свете, на которого она могла оказывать влияние. Она была до такой степени простенькая, совсем никакой таинственности или бабьего обаяния. Казалось, я видел её насквозь, и это было удручающе. Её сознание будто срослось с массовым, и говорила она отнюдь не от себя, а от имени какой-то неразумной оравы, оперируя навязанными шаблонами, стереотипами и несколькими «умными» словечками из телеэфира. Было горько, что любая попытка возражения на мамины доводы обращалась для меня беспощадными упреками во всех надуманных и истинных бедах. Она говорила, что я разрушаю их жизнь, свою; я измываюсь, думаю только о себе, я виноват в нашей нищете. Вызывая во мне чувство вины своими досадными обвинениями, она могла всегда брать верх.

Хлопнула дверь. Вслед за отцом мама тоже оставила меня, что позволило мне на мизерно короткий интервал времени стать по-настоящему собой. С горящими глазами забежав в зал, я стащил с себя джинсы, торжественно открыл шкаф и нарыл любимую короткую юбку в клеточку, как у воинственных дикарей из зрелищного кино. Из-за ожирения ног и последующей за этим потерей самоуважения мать перестала носить её. Я в спешке напялил и застегнул на талии этот великолепный кусочек материи, заправив футболку. Невесёлое настроение в мгновение ока улучшилось. Я порхал по комнате, испытывая невообразимую воздушность, движения были свободны. Ткань мягко лелеяла бёдра и ягодицы. Я очень хотел так пойти в школу, чтобы раз и навсегда поставить точку в сомнениях этих недалёких людей относительно меня и моего восприятия окружающего мира.

На полке в углу располагались покрытые пылью косметические принадлежности. Мама давненько перестала использовать их, видимо, ясно осознавая, во что она превратилась. Я посмотрел на их с отцом совместную чёрно-белую фотку в дешёвой рамочке, как на единственное напоминание о минувшем. Глядя на них, мне казалось, что они уже кончились и притаскиваются домой живыми только ради меня, то есть они были вынуждены продолжать наличествовать исключительно из-за меня. Мне ещё раз стало жаль маму. Почему-то это чувство появлялось как раз тогда, когда её не было рядом. Я малевал губы сладенько пахнущей помадой и, застыв, неотрывно взирал на выцарапанные лезвием у обоих глаза на снимке. Возможно, они повздорили и сделали это друг другу в порыве слепого гнева.

Я закончил с покраской губ, закрыл глаза, запрокинул голову и подумал о Романе. Пальцы сжали соски́, как если бы он это сделал. Ноги подкосились, я упал на колени, затем на локти. Рука резво задрала юбку и стянула трусы. Другая рука сдавила горло. Небольшой возбуждённый член покрылся маслянистыми выделениями.

– Ром, что ты делаешь? – шептал я, – не надо так грубо, я ещё девочка. Ты же знаешь, Рома, про первую Любовь? Всё должно быть не так.

Но я рисовал, как ему было всё равно на мои ласковые слова, он был грубым палачом, на которого не действуют сладкоголосые нежности. Он разрывал меня на части. Я горланил от невероятного упоения и мужские слёзы давящей боли вперемешку со сладострастием заволакивали глаза. Эти толчки сзади смахивали на первые счастливые покатушки на скрипящих качелях из радужного детства. Мои трусы резко пропитывались падающим сверху окончанием неземных фантазий. В любом случае Рому нужно было как-то прельстить. Я ничего не умел и ничем не увлекался, кроме просмотра телеканала про религию и Бога, и чтения Книги Жизни. У него, наверняка, были приставка, футбольный мяч и мама не прятала от него спички. Я подумал, что мог бы поговорить с ним про поджигание. Ему это тоже, должно быть, нравилось. Раньше, когда мама не утаивала от меня спички, я подпаливал волосы на теле и обездвижено сидел, вбирал невнятный аромат, как умалишённый. Я порассудил, что лучшего свидания и не изобрести, как предложить что-нибудь поджечь. Припомнилась школа, в которую я уже должен был вышагивать. Святая любовь неизменно требовала жертв, не всегда болезненных и кровавых. Мне крайне нужны были особенные знания, чтобы было чем заполнить пустоту на Любовных свиданиях между поджогами. Я включил телевизор, разлёгся на диване и начал впитывать информацию, ведь это было то самое время, когда в эфире шло выступление популярнейшего святого отца.

– Вера, дети мои, – говорил розовощёкий батюшка с выпуклого экрана, – это отречение от денег в пользу церкви и приобретение сим поступком отпущение всех совершённых грехов. И деток надо учить семьям-то нашим. Подрался с кем-нибудь, покакал в кроватку, ругнулся матюком – замаливай денюжкой в ящичек на золотых вратах жилища Божьего.

Я повторял за ним и старался запоминать каждое слово, чтобы рассказать Роме. На груди святого отца висела бриллиантовая могучая петля. Под конец выступления он снял её с кабаньей шеи и поднял над головой. Камера начала медленно надвигаться к драгоценности.

– Дети мои, телезрители, страдальцы! – надрывисто в виде песнопения голосил он, – за веру подлинную, за князя нашего Господи Боже сохрани! На бархатные покрывала сына человеческого ты золото возложи. Храм мой открыт с утра до вечера, чтобы очистить сердца ваши недоверчивые! Мамы и папы, Господа зёрна отказа от денег в душах их посей, Спаситель – отец всех ваших виновных детей!

Он так красиво это пел, что я испытал небольшой экстаз. Петля с телеэкрана будто вошла в меня сзади, но она была вовсе не ребристой и жёсткой, а очень гладкой и скользкой. Я извивался и стонал, глазея на батюшку. Мои духовные жертвования закончились, я бы без сомнений передал ему свою кучку мелочи, если бы имелась такая возможность.

Выбежав на улицу, я опрометью бросился в логово «знаний», ибо непомерный гнев маменьки, приходящей с родительских собраний, был во сто крат ужаснее учительницы по алгебре, которая меня открыто ненавидела.

Получить полную версию книги можно по ссылке - Здесь

Разделы библиотеки

Любовные романы Любовные романы по темам Любовные романы по автору Современные любовные романы Исторические любовные романы Женские фильмы КулинарияСекреты красотыСонник

Страницы романа:Стр:1

1 2 3 4 5 6

0

/ 0 Гол.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10